Лакей поставил на столик поднос с бутылками. Шверер подозрительно покосился на этикетки: Гаусс окончательно офранцузился!
- Перед обедом?.. - предложил Гаусс.
Шверер, презрительно выпятив губы, почти грубо отрезал:
- Не признаю... этих, - он сделал вид, будто у него ускользнуло французское слово, - этих... "апперитивов".
- Тогда рюмку русской водки, а?
- Это другое дело, - согласился Шверер, но губа его продолжала обиженно торчать вперед.
Отпивая маленькими глоточками обжигающую влагу, Шверер ждал, что хозяин скажет, наконец, за каким чортом понадобилась вся эта комедия с "частным" приглашением.
Но хозяин издевательски медленно прихлебывал свой подогретый "Сен-Рафаэль", чмокал губами, смотрел вино на свет, - одним словом, старался показать, что смакование напитка - все, чем он сейчас занят. Хотя в действительности Гаусс думал сейчас вовсе не о вине, а просто пытался представить себе физиономию, какую состроит Шверер, когда узнает цель приглашения. Подождать с этим до обеда или сразу же испортить "старой пиголице" аппетит?..
Наконец он поставил опустошенную рюмку. Тон его утратил всякую любезность:
- Учитывая ваш опыт пребывания в Китае, рейхсмаршал приказал передать вам поручение...
"Положительно пакостник, - еще раз мысленно выругался Шверер. - Я же знал: пакость". Но черты его оставались неподвижными. Синеватое морщинистое веко медленно опустилось за стеклышком монокля и придало лицу выражение высокомерного спокойствия.
А Гаусс, глядя на это веко, думал: "Настоящая пиголица. Сейчас я посажу его на вертел".
- По данным, совершенно доверительно полученным господином рейхсмаршалом от японского посла, - сухо сказал он, - японцы ведут секретные работы по созданию и испытанию совершенно нового вида оружия. Господин рейхсмаршал согласовал с японцами вопрос о посылке на Дальний Восток нашего доверенного и вполне компетентного офицера...
"Какого чорта он тычет мне все время этого рейхсмаршала? - подумал Шверер. - Он же отлично знает, что у меня нет ни одного лишнего офицера... Впрочем, почему не подсунуть им Отто?" При этой мысли в нем загорелся некоторый интерес к делу.
- Единственный офицер, которого... - начал было он, но Гаусс бесцеремонно досказал за него:
- ...который мог бы выполнить поручение господина Геринга, - вы сами. И, наслаждаясь выражением удивления на востроносой физиономии Шверера, закончил: - Именно это рейхсмаршал и имел в виду.
Воспоминание о неудаче в Китае вызвало у Шверера отвратительную оскомину. Снова ехать туда и, быть может, опять оказаться в дураках?.. "Пакостник, настоящий пакостник!! Сумел-таки подсунуть Герингу именно меня". И хотя он знал, что спорить с Герингом бесполезно, решил все же сделать попытку сопротивления.
- По поручению самого фюрера, - начал он внушительно, генерал-полковник Кейтель возложил на меня некоторые специальные задачи в переработке "Белого плана".
Но Гаусс отрезал ему и этот путь:
- Вопрос о поездке согласован с фюрером. Что касается "Белого плана", то ко времени его осуществления вы будете уже здесь.
- Да, - обиженно сказал Шверер, - повторится то же, что тогда с Австрией: меня услали в Китай, и все сделалось без меня.
- Вы примете участие в польском походе, - заверил Гаусс. - Новый вид оружия, над которым работают японцы, может понадобиться в самом недалеком будущем... Представьте себе, что вопрос с Польшей решится не так просто, как австрийский и чешский, представьте себе, что в дело вступит Россия...
При слове "Россия" Шверер выпрямился и пристально посмотрел в лицо Гаусса: пустая болтовня или?..
- В таком случае нас живейшим образом будет интересовать, чем могут угрожать Советам японцы на Дальнем Востоке, что это за новое оружие, какова его эффективность, каковы перспективы, - продолжал Гаусс. - Быть может, необходимо наше участие в развертывании производства, быть может, требуется вмешательство наших ученых... - Он подумал и прибавил: - И не только в интересах японцев, а и в наших собственных.
Не скрывая более интереса, Шверер спросил:
- Что за оружие?
Гаусс несколько замялся. Геринг предупредил его: никто не должен знать подробностей этого дела здесь, в Германии. Нужна величайшая секретность. Два-три человека - вот все, кто знает тайну японцев. Ну что же, Геринг и он - двое, пусть Шверер будет третьим.
- Ни один из участников вашей группы, которая отправится на Восток под видом коммерсантов, не будет, - Гаусс угрожающе нажал на это слово, - не будет знать, о чем идет речь. Но от вас я не вижу смысла скрывать: вы увидите опыты японского полковника медицинской службы господина Исии Сиро. Дело идет о бактериологической войне.
- Мы сами можем... - начал было Шверер, но Гаусс опять не дал ему договорить:
- Конечно, можем, но какие осложнения могут быть с этим связаны! Нужно посмотреть, не справятся ли с этим японцы своими силами. В Харбине вы будете гостем начальника военной миссии, генерал-майора Накамуры.
Шверер забыл о своем нерасположении к Гауссу, забыл о том, что самая эта поездка была, вероятно, придумана Гауссом как очередная пакость. Он вскочил и в волнении пробежался по комнате, стараясь собраться с мыслями.
- Давно ли японцы этим занимаются, чего достигли, что могут нам показать?
Гаусс сделал брезгливое движение руками, словно смахивая с ладоней что-то нечистое:
- Блохи, зараженные чумой, и еще что-то в этом же роде...
Шверер смотрел на него неприязненно: речь идет о таких интересных и важных вещах, а этот долговязый гусак не дал себе труда даже запомнить!
Шверер вздернул узкие плечи и поймал выпавший из глаза монокль:
- У них есть опыт?
- Институт, куда вы едете, работает года три.
Шверер водворил монокль на место и потер руки:
- Интересно... очччень интересно!..
15
Ночью матрац клали на кровать, стоявшую под окном, чтобы раненому было легче дышать в струе воздуха, попадавшей снаружи. Днем снова перекладывали на пол, в темный угол подвала, чтобы раненого не было видно с улицы.
Если поблизости не оказывалось никого из посвященных, кого можно было бы кликнуть на подмогу, старик перетаскивал генерала своими силами. Иногда на помощь ему приходил маленький сын парикмахера-соседа. Но мальчик редко сидел дома. Торчать в подвале, когда весь Мадрид воюет?! Для мальчиков было много дела на фронте: подносить патроны и воду бойцам, помогать относить раненых в безопасное место, своими быстрыми ногами заменять стоящие без бензина мотоциклы связистов, - о, дела было сколько угодно! И какого дела!..
Старик был в подвале днем и ночью - всегда, когда ни позвал бы Матраи. Старик так сжился с раненым, что ему казалось, они уже никогда не расстанутся.
По словам женщин, принесших раненого генерала из боя, его уже трижды дырявили осколки франкистских снарядов и пули фашистов. И всякий раз он, с еще не зажившею раной, возвращался в бой. И вот четвертая, тяжелая рана. А ведь послушать его бред - только одно и бормочут запекшиеся губы: "Вперед, ан аван, аванти" - и что-то еще на языках, которых не понимал старый испанец.
Вперед?.. Странна природа человека!..
"Из чего, матерь божья, сделано тело этого человека? - думал старик. Не из железа ли?.. А уж сердце-то, наверно, стальное - из лучшей стали. Такую когда-то ковали в Толедо". Хотел бы он знать, как ковано это сердце в пламени ли великой ненависти или в светлом огне любви, не измеримой мерами земными?..
"Несть бо любви велия, нежели жизнь свою отдать за други своя", вспомнились ему слова отца Педро.
Монах время от времени появлялся в квартале с требником и дароносицей. Он давал отпущение умирающим. Не позвать ли его и сюда - пусть поговорит с раненым. Старик послушал бы и узнал, наконец, кто прав - отец ли Педро и вся святая церковь или вот этот счастливый своими ранами страдалец, смеющийся над богом и проклинающий церковь со всеми монахами.
Когда Матраи стало полегче и ему захотелось поговорить, старик предложил позвать отца Педро, но раненый пригрозил ему:
- Если эта ворона узнает, что я тут, - нам с тобой не жить.
- Не клевещи, безумец! - в страхе зашептал старик. - Я брил лучших тореро Испании, таких, под ноги которым красавицы бросали свои мантильи. И я видел: они склоняли колена перед святыми отцами. Они все верили в бога.
Матраи смотрел на бормочущего старика, как на страшную загадку. Напрасно пытался он разгадать ее вот уже почти два месяца, что лежит в этом подвале. Быть отцом Луиса Санчеса и учиться мудрости у тореадоров! Самоотверженно ухаживать за ним, республиканским бойцом, революционером и коммунистом, с риском для жизни охранять тайну его убежища от фашистской сволочи и мечтать о том, чтобы привести сюда отвратительного монаха, который, вне всякого сомнения, тотчас донес бы пятой колонне и о раненом и о самом парикмахере...
Раненый с трудом переменил положение в постели, чтобы дать отдохнуть спине, на которой приходилось лежать почти все время. В руке старика он увидел газету:
- Что у тебя, Мануэль?
- "Мундо обреро".
- Покажи.
Старик развернул перед больным измятый лист. Тот пробежал глазами одну за другой обе полосы газеты, и взгляд его вспыхнул:
- Держи же, держи так! - Он старался уловить строки, прыгавшие в дрожащих руках старика. - Смотри-ка, Мануэль! Смотри, где думают о нас: "Испанский народ и борющиеся товарищи! Мы, компартия Китая, антияпонская народная Красная армия и советы, рассматриваем войну, которую ведет испанское республиканское правительство, как самую священную войну во всем мире..."
Глаза раненого с жадностью впивались в строки:
- "Мы убеждены, что борьба китайского народа неотделима от вашей борьбы в Испании. Коммунистическая партия Китая своей борьбой против японского фашизма хочет воодушевить вас и помочь вам... Мы воодушевлены вашей защитой Мадрида... Многие товарищи, находящиеся в рядах китайской Красной армии, также хотели бы отправиться в Испанию... Угнетенные народы всего мира выражают вам свою солидарность и беспредельную дружбу..." Смотри, Мануэль, тут подписано "Мао Цзе-дун". Ты понимаешь, что это значит, Мануэль?!. Держи же ближе - я хочу видеть каждое слово!