Кремлевские вожди высоко оценили успехи Андропова в искоренении любых ростков инакомыслия и возвращении страны от хрущевской оттепели поближе к студеным сталинским временам. 31 августа 1979 года в Кремле ему вручили внеочередную правительственную награду — орден Октябрьской Революции. Только на этот раз в отличие от предыдущего, пять лет назад, к лацкану андроповского пиджака орден прицепил не Председатель Президиума Верховного Совета СССР Николай Викторович Подгорный, а Председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев. Незадолго до этого Подгорный впал в немилость и потерял пост главы государства, а вместе с ним и все остальные партийные и государственные посты. Та тройка Брежнев — Косыгин — Подгорный, которая в октябре 1964 года сменила Хрущева, распалась. В Кремле начался необратимый процесс оттеснения состарившегося партийного руководства военными и полицейскими лидерами. Возглавлял этот процесс Андропов: расправившись с либералами, он перешел к партократам. Остановиться уже не мог — он был полон энергии и замыслов.
Глава шестаяВ ПОЛИТБЮРО:СВОЙ СРЕДИ ЧУЖИХ, ЧУЖОЙ СРЕДИ СВОИХ
Он знал человеческую глупость как свои пять пальцев…
Хотя Андропова и ввели в 1973 году в Политбюро, там с ним не больно то считались. Почти до конца 70-х годов его ни принимали всерьез, на равных с элитарной группой внутри самого Политбюро — как возможного конкурента или соперника. Его шансы на политическое преемство котировались на уровне “второсортных “ членов этого правящего страной органа, а именно — казаха Кунаева либо латыша Пельше. Андропов поневоле примыкал к этой низшей категории “вождей“, потому что был, во-первых, человек пришлый — из КГБ, во-вторых, слишком специфический — за четверть века после расстрела Берии верховные партократы отвыкли от участия шефа секретной полиции в непосредственном управлении страной: он был у них скорее на посылках.
К тому же в Политбюро Андропов был одинок, у него не было там ни соратников, ни покровителей, он не входил ни в одну из тех группировок, которые возникали и распадались во взаимной борьбе, ослабляя друг друга и удерживая подвижное равновесие сил в Кремле. Его часто одобрял Михаил Суслов, ревнитель партийной морали, за работоспособность, скромность и товарищескую откровенность. Именно Суслов поддерживал его неуклонную борьбу с коррупцией на партийном уровне в Азербайджане и Грузии. Однако, когда к концу 70-х годов Андропов начал подкрадываться под флагом все той же борьбы с коррупцией к российским — еще даже не московским, а местным, областным — партократам, Суслов насторожился. Но принимать превентивные меры против “разоблачителя“ было уже поздно.
Впрочем, Андропов не страдал от одиночества — он его искал, полагая, ввиду своих дальних планов, что покуда безопаснее отираться по углам, на заднем плане, за спинами коллег по партийной элите. Он вообще хорошо мимикрировал в любой среде и в Политбюро проявлял себя не честолюбиво, а скромно, деловито и энергично. В некоторых вопросах, быть может, чересчур энергично, но это ни у кого не вызывало подозрений. Все видели: начальник КГБ усердствует, иногда превышая полномочия, но это была наивная и вполне безопасная черта, свойственная как раз новичку, неопытному в партийной борьбе. Державные партократы по собственному опыту знали, что высшая карьера достигается не одним усердием.
Он умел тонко подлаживаться под коллег по Политбюро, учитывая их “ранг", прихоти, тщеславие и делая скидку на свою, слишком специфическую “кагэбэшную" окраску. Например, всякий раз, когда нужно было поговорить с Громыко, чье расположение он старался завоевать и удерживать, Андропов не приглашал его в КГБ и не встречался с ним на нейтральной почве, а сам заезжал в МИД. Он вел себя среди них, может быть, слишком униженно, но такие жесты со стороны начальника КГБ чрезвычайно льстили партийным сотоварищам.
Была еще одна черта, которая невыгодно отличала Андропова от других членов Политбюро и самого Брежнева и которую ему, при их остром соперничестве друг с другом по поводу любых личных достижений, не раз ставили на вид, к чрезвычайному его уязвлению. Официально он был самый невежественный: никто не стоял ниже его по уровню образования.
Молодость Андропова пришлась на 30-е годы, когда по всей стране, включая станцию Нагутскую Ставропольского края (на Северном Кавказе), где он родился за месяц до начала первой мировой войны, произошла настоящая культурная революция. Техническая реконструкция народного хозяйства завершена, число учащихся, в основном из рабочих и крестьян, в высших учебных заведениях выросло в пять раз по сравнению с 1913 годом. То было время острой нужды в высших технических кадрах, и ленинский возрожденный призыв “Учиться, учиться и учиться!" с идейной порывистостью раздавался во всех концах страны. Его энтузиастически подхватили все до одного будущие коллеги Андропова по Политбюро, даже те, кто был к тому времени не так уж и молод. Дмитрий Устинов окончил Ленинградский военно-технический институт, а Алексей Косыгин — Ленинградский институт текстильной промышленности. Николай Подгорный, как и Андропов, был поначалу комсомольским вожаком, но в отличие от него — без отрыва от учебы. В 1926 году он окончил рабфак, а в 1931-м — Киевский технологический институт пищевой промышленности. Даже казах Кунаев, из более отдаленной и глухой национальной окраины, чем Ставропольский край Андропова, оказался чуток к зову времени и прогресса и в 1936 году вышел инженером из Московского института цветных металлов и золота. В те же 30-е годы Николай Тихонов — выпускник Днепропетровского металлургического института, в котором учился вместе с Брежневым и будущей его женой Викторией. Да и Никита Хрущев, бывший руководитель страны, при котором состоялся венгерский дебют Андропова, хоть и не мог, по возрасту, непосредственно откликнуться на ленинский настоятельный призыв, воспринял лозунг как неисстребимо привлекательный для своей пытливой и дотошной натуры. Окончив донецкий рабфак, а затем в Москве — Промышленную академию, он всегда болезненно ощущал недостаток этого номинального образования и старался “добрать" всюду, где только мог, особенно в области сельского хозяйства: здесь он даже пытался перенять опыт американских фермеров в надежде поднять с его помощью производительность советских колхозников. Не говорим уже о таких столпах учености из Политбюро, как Ар-вид Пельше — историк, член-корреспондент Латвийской Академии наук, или Михаил Суслов — с набором оконченных им учебных заведений (пречистенский рабфак, Институт народного хозяйства, экономический институт), или, наконец, Андрей Громыко — доктор экономических наук, владеющий тем самым английским, который так и остался запредельной мечтой Андропова как в юношеском, так и в преклонном возрасте.
В этом настойчивым зове времени, в рабочем и учебном энтузиазме начала 30-х годов, в этой тяге выходцев из глубинной, крестьянской, малограмотной России — вроде Громыко, Суслова, Пельше — к вершинам знаний звучала чистая нота исторической необходимости, прогресса, справедливости, ликвидации экономической отсталости России, искаженная позднее сталинским идеологическим лицемерием. И в дальнейшем, годы и даже десятилетия спустя, высшее образование либо отсутствие такового сказывается на индивидуальности советского человека в большей мере, чем это может представить себе человек свободного мира, к услугам которого поток как общей, так и специальной информации, и он может к ней приобщиться и ее освоить, минуя систему колледжей и университетов. В СССР информация столь же дозирована и элитарна, как все остальные блага: студенту она доступна в несравненно большей мере, чем нестуденту. Поэтому отпечаток студенческих лет неизгладим на всей жизни советского человека, вообще — кругозор.
Однако этот зов времени, который в 30-е годы буквально разносился репродукторами по всей стране, странным образом не дошел до Юры Андропова, или, скорее, он ему не внял: хоть стал комсомольцем, но средней школы так и не закончил. В 16 лет, по контрасту с будущими партийными соратниками, а тогда — студентами советских вузов и профшкол, он движется не к центру знаний и технического прогресса — на север, а совсем наоборот — на юг, на Кавказ, в Осетинскую автономную республику, где в заштатном городке Моздоке работает телеграфистом. Дальнейшие этапы его смутной рабочей карьеры угадываются с трудом. Андропов — ученик киномеханика, бродит по приволжским деревням с кинопередвижкой, осуществляя культурную смычку города и деревни. Затем около года он — моряк речного пароходства на Волге. Наконец, в 1932 году судьба забрасывает в Рыбинск, городок на берегу Волги, где он начинает учиться в техникуме речного транспорта. Однако техникума, с крайне несложным набором обязательных предметов, не осиливает и переходит на положение освобожденного секретаря комсомола, что означает — свободного от необходимости продолжать учебу. По тем временам положение освобожденного секретаря в техникуме — низшей технической школе страны — довольно необычно и зыбко. Как правило, бывало наоборот — совмещение комсомольской работы с учебой. Так поступали большинство ровесников Андропова.
В том же Рыбинске, в те же годы, когда Андропов безуспешно пытался овладеть знаниями на уровне техникума речного пароходства, учился молодой Андрей Кириленко. Но только не в техникуме, а в чрезвычайно модном в связи с бурным развитием самолетостроения авиационном институте, который отлично окончил и работал далее инженером-конструктором на авиазаводе. Кириленко, конечно, знал Андропова, знал как неудавшегося студента и начинающего комсомольского работника. Можно представить его удивление, когда через много лет он вновь встретился с периферийным недоучкой на высшей партийной площадке страны. Нетрудно вообразить также и андроповские комплексы в связи с блестящей, по тем временам, трудовой карьерой Кириленко. Одним словом, у Андропова имелись свои счеты с Кириленко, о которых тот даже не догадывался. И он сквитался с соперником в том числе и за былые юношеские унижения: сойдясь в Кремле у партийного руля, устранил Кириленко из Политбюро.