о в изящном сервизе, расставленном на банкетных столах на свадьбе дочери, таится угроза его политической карьере.
Романов сел за стол, и празднество началось. Когда веселье было в полном разгаре и гости уже порядком подвыпили, один из кагэбэшных чинов, лично знакомый Романову, швырнул чашку об пол, подражая давно забытому, старинному русскому обычаю высказывать пожелания счастья молодым. К нему присоединились остальные гости, и вскоре пол усеяли осколками фарфора — к великому неудовольствию Романова, который, даже не предполагая, что это был за фарфор, как истый ленинградец, инстинктивно опасался слишком буйной гульбы и ухарских жестов, да и не любил он портить добро зазря. И менее всего мог связать известный анекдот о нем как о прямом наследнике династии Романовых с фарфоровым сервизом, который, как выяснилось наутро после свадьбы, принадлежал одному из представителей царского дома, а именно — императрице Екатерине Великой, и был позаимствован на время высокого торжества в семье партийного босса Ленинграда прямо из Эрмитажа — знаменитой художественной сокровищницы. Борис Пиотровский, директор Эрмитажа, прозванный сотрудниками за чрезвычайную угодливость перед высшим начальством “Чего изволите?", выдал по распоряжению КГБ бесценный сервиз безропотно, но только не из музейной экспозиции, как писали американские газеты, а из музейных запасников: обеденный сервиз Екатерины Великой состоял из тысячи предметов, а на выставке экспонировалось обычно не больше сотни. Кстати, к своему 60-летию в 1972 году Борис Пиотровский не получил страстно ожидаемого им звания Героя Социалистического Труда, зато к 70-ле-тию получил, в том числе за расторопность, проявленную накануне свадьбы дочери Романова.
Андропов постарался, чтобы сведения об аристократических замашках ленинградского правителя просочились в Кремль и за границу. И здесь и там вопрос о Романове как самом вероятном наследнике Брежнева снимается с повестки дня, и он становится в Политбюро enfant terrible[12]. Правда, в Кремле реакция оказалась несколько иной, чем планировал Андропов. Сначала все были искренне возмущены “фарфоровыми амбициями“ Романова. Брежнев, например, держал у себя в кабинете вазу с собственным изображением, и это самое большое, что он себе позволил. Моральный пурист Суслов сгоряча объявил Романову выговор, однако что-то его смущало. Во всяком случае, Романов сумел как-то защититься и что-то объяснить и не был изгнан из Политбюро, как замахивался Андропов, планируя операцию “Обеденный сервиз Екатерины Великой". Тут опять его подвела нечуткость к нюансам, к оттенкам, к живой фактуре человеческого характера. Он задался целью как можно сильнее опорочить соперника в глазах ближайшего партийного окружения, но не продумал как следует средства и навязал Романову, неприхотливому во вкусах и скромному в быту, аристократические замашки и купеческий размах, немыслимые на фоне не только личной биографии ленинградского руководителя, но и самого Ленинграда, где приключилась вся эта бравурная история. Ведь Ленинград — город неоднократно пуганный, с казенно-бюрократическим колоритом, насквозь пронизанный КГБ, застегнутый на все пуговицы и этикетно неумолимый.
Видит Бог, Романов невиновен в этом деле, и все говорит в его пользу, включая принципиальное невежество. Он не мог затребовать обеденный сервиз Екатерины Великой, потому что не знал с абсолютной точностью о наличии в Эрмитаже, да еще в запасниках, этого набора. И вообще для него что фарфоровый сервиз под стеклянным колпаком, что пейзаж Моне или маска Тутанхамона — все было едино, все укладывалось в скучное понятие “музей", где он время от времени сопровождал официальные делегации иностранцев. История, навязанная Андроповым, слишком не вязалась с натурой Романова, карикатурила ее. Однако, хотя он остался в Политбюро, Андропов своего добился: партийный лидер Ленинграда не был переведен в Москву и выпал из числа официальных наследников Брежнева и даже Косыгина.
В Москве Романов оказался спустя несколько лет, уже при Андропове, когда идеологические единомышленники перестали быть политическими конкурентами. Новый кремлевский вождь остро нуждался в сторонниках неосталинского курса — в таких, как Федорчук, Алиев, Романов. Каждый доказал свою эффективность в местах, где правил жестко и круто Федорчук на Украине, Алиев в Азербайджане, Романов в Ленинграде. У Романова, учитывая печальный опыт с екатеринским сервизом, имелось к тому же и дополнительное преимущество перед остальными андроповскими протеже. Короче всего его преимущество можно охарактеризовать русской поговоркой: за одного битого двух небитых дают. “Битость“ Романова — верный залог холопьей верности Андропову: с точки зрения крепостного этикета Кремля незаслуженная порка пошла на пользу.
Романов еще сравнительно легко отделался. Судьба других брежневских наследников сложилась более несчастливо и зачастую трагично.
Устраняя или ослабляя соперников, Андропов постепенно приобретал силу и влияние в Политбюро. Однако не в прямой конкуренции, а более простым, элементарным способом. По известной мысли Жан-Жака Руссо, всякое сообщество связывает себя общественным договором. После смерти Сталина, прервавшей смертоносные оргии по всей стране и на всех этажах партийного руководства, основой морального кодекса внутри хрущевского Политбюро стало неукоснительное исполнение всеми его членами заповеди “не убий“. Внутренний регламент в брежневском Политбюро строился на еще более демократических и товарищеских равных основаниях, потому что в отличие от хрущевского брежневское правление было лишено крайностей волюнтаризма.
Брежнев мог злоупотребить внешним, представительным обличьем власти, но все государственные решения принимались совместно членами Политбюро. Из правящей верхушки удалялись только те, кто проявлял политический волюнтаризм и идеологический радикализм. Однако и это происходило — по крайней мере, вплоть до 1977 года, пока в дело не вмешался Андропов, — не в результате личных интриг, заговоров или подкопа “под власть“. По брежневскому регламенту внутрипартийных связей вывод из Политбюро не сопровождался ни ссылкой, ни тюрьмой, ни — тем более — убийством. Наоборот, бывший коллега обеспечивался высокой пенсией, комфортабельной квартирой, почетной старостью, но — без государственных почестей на Красной площади у Кремлевской стены. Если же член Политбюро вел себя прилично и подчинялся общим правилам, то по взаимному договору, который действовал в течение четверти века и приобрел почти законодательную силу в брежневскую пору, ему гарантировались, обычно до самой смерти, прочность служебного статуса, невмешательство в его личную жизнь и, уж конечно, личная безопасность.
Андропов единственный, кто нарушил общественный договор, круговую поруку власти. И поскольку он совершил это тайно, не сообщив остальным членам Политбюро, они, все еще связанные договором, продолжали его выполнять и поэтому оказались совершенно беззащитны перед андроповскими интригами.
Глава седьмаяСОЮЗ С ВОЕННЫМИ И ЗАХВАТ АФГАНИСТАНА В РОЖДЕСТВО 1979 ГОДА
Секрет брежневского политического долголетия — 18 лет во главе партии и государства! — заключался в том, что в отличие от предшественника Хрущева власть ему была дороже идей: последними он легко жертвовал ради первой. Такова его политика до середины 70-х годов: победив политического противника персонально, он уступал ему идеологически, шел на компромисс с его направлением. Устраняя из Политбюро наиболее яростных сталинистов, Брежнев сам неуклонно поворачивал курс государственного корабля к сталинизму, но делал это более плавно, чем предлагали радикальные соперники. Поэтому “малые" контрперевороты первой половины его правления — приблизительно по одному в два-три года — становились одновременно постепенной внутренней трансформацией власти. Из “павших ангелов" трое как минимум настаивали на крутом повороте к сталинской эпохе: Александр Шелепин вычленил из нее для своей программы полицейскую модель, Дмитрий Полянский — шовинистическую, Петр Шелест — самодержавную.
К концу 70-х годов из семи членов Политбюро, которые 10 лет назад голосовали за ввод войск в Чехословакию, остался лишь один человек — Брежнев. Его отличие от изгнанных из Политбюро сталинистов было скорее ситуативное, чем идеологическое: ответственность власти сдерживала естественные наклонности, и бюрократ несколько придавил сталиниста. Легко представить, каким бы стал политический курс Советского Союза, если бы остальным в отличие от Брежнева бюрократизированным, безответственным сталинистам удалось удержаться в кремлевской верхушке. Однако победы центристов во главе с Брежневым над сталинистами оказались возможны только ввиду того, что они сами неуклонно сталинизировались. Такова парадоксальная природа подвижного компромисса в Кремле 70-х годов: правые экстремисты удалялись из правящей верхушки, зато правящая верхушка неукоснительно правела. Происходило как бы ее неизбежное перерождение: как при раковом заболевании, когда метостазы заменяют собой живые клетки, перерождалась клеточная ткань всего государственного организма. Победитель, победив, оказывался побежденным. Зато побежденный — побеждал.
Контрперевороты Брежнева с той же частотой продолжились и в конце 70-х — начале 80-х годов, но, начиная с изгнания Подгорного в 1977 году, носили уже сугубо персональный — не идеологический характер. Сталинизация политического курса страны шла своим ходом, но опала Подгорного, Мазурова и Кириленко никакого отношения к этому не имела, а была исключительно результатом борьбы за власть. Кончилось тем, что из всего старого Политбюро, которое осенью 1964 года совершило “дворцовый" переворот и сбросило Хрущева, к осени 1982 года остался всего один член: опять же сам Брежнев. Формально в Политбюро все еще входил Андрей Кириленко, но Андропов перестал допускать его на заседания и окончательно удалил сразу после смерти Брежнева. Конечно, многие из прежних соратников Генсека умерли на своих постах — как, например, Суслов, — но большинство из них политическая смерть настигла задолго до физической. Суетливые попытки Брежнева под конец жизни ввести в Политбюро взамен выбывших давних сподвижников по Днепропетровску — Тихонова, Черненко были не поиском наследника, а уловкой спасения от политического одиночества, за которым обычно следует политическая смерть.