Все тот же неугомонный прокурор из города Сочи, ускользнув из-под домашнего ареста с помощью сотрудников Андропова, возникает в Москве и через подставное лицо знакомится с одним из западных корреспондентов, которому рассказывает о всех своих злоключениях в связи с попыткой привлечь за взяточничество к суду высших партийцев города. Однако и здесь у Андропова, тщательно подготовившего встречу, сорвалось: скорее всего, он, как всегда, не учел живых нюансов, деталей правдоподобия. Корреспондент решил, что вся история — утка, и ничего не опубликовал в своей газете. Тогда Андропов с редкостной энергией и методичностью мобилизует все домашние возможности. Под давлением многолетних расследований и улик председатель Сочинского горсовета, непосредственный подчиненный Медунова, арестован и приговорен к 13 годам за взяточничество и коррупцию. Тем самым снова испытывается образец, который широко практиковался в близких Краснодарскому краю Грузии и Азербайджане. Но Медунов и тут устоял. Брежнев все еще в состоянии отстоять ставленника и друга. Более того, он увольняет и отправляет в “почетную ссылку" — послом на Кубу — заместителя премьера Российской республики Виталия Воротникова, который поддерживает Андропова в его многолетней и упорной кампании против Медунова.
Общий счет, однако, в пользу Андропова: его ставропольский земляк и сотрудник Горбачев — в Кремле, сочинский партийный князек — в тюрьме, Медунов хоть и на свободе, но с сильно подмоченной репутацией. Брежнев держался за Медунова как за последнюю соломинку. Он понимал, что отступить здесь гораздо опаснее, чем в давнем случае с Василием Мжаванадзе, которого он отдал на съедение, а теперь об этом жалел как о непоправимой ошибке. Потому что свидетельство власти — не только способность выдвигать своих людей на ответственные и доходные посты, но также и защищать их в случае необходимости.
Так у всех кремлевских геронтократов срабатывал инстинкт самосохранения. Даже Суслов, ортодоксальный борец за революционную аскезу, против буржуазно-мещанских излишеств, присоединился к ним. Медунов сам по себе никому не нужен и не важен — ни Брежневу, ни Суслову, ни Андропову, который лично против него вообще ничего не имеет. Под видом борьбы с коррупцией шла борьба за власть, и очередной раунд ее носил кодовое название “Медунов". И то, что насмерть перепуганный краснодарский наместник все-таки удержался в кресле, пока что свидетельствовало о силе Брежнева. Но когда он меньше чем через два года не сможет защитить от козней Андропова ни друга Кириленко, ни свояка Двигуна, ни даже дочери Гали, то и Медунов падает окончательно и бесповоротно. В июле 1982 года в “Правде" появилось краткое сообщение о том, что он “освобожден от занимаемой должности в связи с переходом на другую работу". Канцелярская формула опалы партийного чиновника. Его место занимает Виталий Воротников, кото-рого Андропов срочно возвращает из Гаваны, а спустя еще некоторое время в награду за верность вводит в Политбюро и назначает премьером РСФСР. В это время Андропов — уже регент при живом Брежневе. Медунов ему больше не нужен даже в качестве жертвы. Но он привык все доводить до конца, не оставлять за собой “хвостов". Речь шла о своего рода формальном обязательстве перед трудоемкой, многоступенчатой и сложно разветвленной схемой, которую он вынашивал в течение нескольких лет и которая требовала теперь для внутреннего удовлетворения нашего героя завершающей бюрократической галочки. Это был также реванш за поражение в борьбе с днепропетровской мафией в 1980 году.
Но главным полем битвы между ними сделалась тогда Польша. Андропов должен был выиграть ее потому, что Восточная Европа оставалась его вотчиной и в обоих своих предыдущих сражениях там — в Венгрии в 1956-м и в Чехословакии в 1968 году — он одержал победу. Как и пристало схоласту, он настаивал на решении польского вопроса по уже опробованному образцу, полностью игнорируя особенности сложившейся там ситуации, ее коренные отличия от венгерской и чехословацкой, а главное — отличие самой Польши от любой другой страны Варшавского Пакта.
Еще до окончания второй мировой войны польские коммунисты обратились к Сталину с просьбой присоединить Польшу к СССР на правах союзной республики. Как Эстонию, Латвию и Литву, которые подобно Польше входили в состав царской империи и, как Польша, отпали от нее сразу же после революции. Сталин ответил польским товарищам решительным отказом.
Как это ни парадоксально, причина сталинского отказа была та же, что и причина обращенной к нему просьбы обе стороны норовили достать каштаны из огня чужими руками. Польские коммунисты, не полагаясь на собственные силы, предпочитали, чтобы Польша управлялась прямо из Москвы, Сталин же хотел навести в Польше порядок польскими руками, помня из истории, насколько ненавидимы там русские. Управлять Польшей одинаково трудно независимо оттого, входила она в состав Российской империи наравне с другими сателлитами либо имела автономный конституционный статус: с конца XVIII века польские восстания стали перманентным явлением русской истории. В некотором смысле существовал порочный исторический круг, и можно рискнуть сказать, что одинаково сизифовыми были и польские восстания, и русские их подавления. Шла война, в которой не было победителя, и вечный девиз польских патриотов — “Еще Польска не сгинела" — наталкивался на вечный инстинкт самосохранения сначала Российской, а потом советской империи. По сравнению с польской перманентной революцией против русских венгерские события 1956 года и чехословацкие 1968-го — детские игры. Ни у венгров, ни у чехословаков не было исторической ненависти к русским: свою квоту они израсходовали на австрийцев и немцев. Ненависть к русским у них благоприобретенная.
Поляки — единственный из подчиненных России европейских народов, с которым у русских несколько столетий подряд шла упорная борьба за политическое господство. Где-то на рубеже XVI–XVII веков у России и Польши имелись одинаковые шансы для создания великой империи. У Польши, пожалуй, поначалу даже большие: уния с Литвой и создание Речи Посполитой, имперские амбиции Стефана Батория, успешное соперничество с Русскими из-за Украины, вплоть до захвата русского престола польским ставленником Лжедмитрием, мнимым сыном Ивана Грозного. На узкой исторической тропинке двум этим народам было не разойтись мирно — кто-то должен взять верх, а кто-то уступить, стать империей или стать колонией. Иначе говоря, у России вроде бы и не существовало иного исторического выбора, как превратиться в империю: в противном случае она бы превратилась в одну из польских провинций.
В исторической перспективе полякам, возможно, повезло больше. Не говоря уже о том, что империя — ноша, под которой сгибаются даже великаны. Угроза польской независимости со стороны России сейчас все-таки меньше, чем угроза самому существованию советской империи от покоренных либо обиженных ею народов. Поэтому каждое польское восстание ставит вопрос не только о том, быть или не быть независимой Польше, но и о том, быть или не быть советской империи. Это понимают и в Москве, и в Варшаве. Дамоклов меч России, висящий уже почти два столетия над Польшей, — оборонительное, с точки зрения русских, оружие.
Что это так, можно судить по прежнему мероприятию, которого добился Андропов сразу же после того, как летом 1980 года на гданьской верфи началась забастовка. Советский Союз отгородился от польских новостей, осуществив тотальное глушение зарубежных радиостанций, вешающих на русском языке, — “Голоса Америки", “Немецкой волны", “Би-би-си". Для того чтобы по достоинству оценить эту меру, ей надо подыскать точную визуальную метафору: Советский Союз соорудил Берлинскую стену по всему многотысячемильному периметру своих границ, лишь бы не допустить в страну свободной информации о польских событиях. Так в древние времена казнили горевестников: не найдя еще способа справиться с польским кризисом, Андропов перво-наперво расправился с известиями о нем. Впрочем, польский кризис был только поводом: даже после того, как в стране установился военный режим генерала Ярузельского, глушение радиопередач продолжалось по-прежнему.
Однако на стол председателя КГБ поступали вполне достоверные сведения, с каждым разом все более безутешные: Лех Валенса и его товарищи добились официального признания свободных профсоюзов, прежнее руководство страны пало, по всей стране раздавались требования отмены цензуры, экономических реформ, свободных выборов и пересмотра польских обязательств по Варшавскому Пакту. Происходил естественный процесс перекачки власти из слабеющих рук партийных бюрократов в крепнущие руки рабочих-революционеров. Это была как раз та революционная ситуация, которой Ленин дал классическую формулу: низы не хотят, а верхи не могут жить по-старому.
Было отчего прийти в отчаяние. Вопрос о прекращении польского кризиса военным путем все острее стоял на повестке дня Политбюро.
Угрозы вмешаться и положить силой конец “контрсволюции" сыпались из Москвы одна за другой, но запугать поляков словами и намеками не удавалось, а применить силу Кремль не решался. Андропов оказался в меньшинстве в Политбюро, днепропетровцы во главе с Брежневым, как всегда, предпочитали занять выжидательную позицию, надеясь, что все образуется как-нибудь само собой и польская революция в конце концов выдохнется. Вот их главный аргумент: в отличие от Чехословакии и Венгрии Польша со всех сторон, кроме моря, блокирована странами Варшавского Пакта, бежать ей практически некуда, советским сателлитом ее делает географическое положение. Андропов возражал, а его военные советники всячески эту точку зрения поддерживали: именно ввиду промежуточного географического положения анархическая и антисоветская Польша прерывает военные коммуникации Варшавского Пакта, в том числе самую важную — между Советским Союзом и Восточной Германией. В ответ на это Брежнев согласился участить “учебные" маневры Варшавского Пакта на территории Польши и вокруг нее, проверяя тем самым надежность военных коммуникаций и одновременно шантажируя и запугивая непрерывно меняющихся польских руководителей.