Судя по воспоминаниям сокурсников, это и было то, о чем мечтал 19-летний паренек из ставропольской глуши, когда он из всех столичных вузов, открытых ему благодаря его социальному и национальному происхождению и ловкой утайке времени, проведенного на оккупированной территории, выбрал именно юридический и с первого же курса включился в активную политическую жизнь, не брезгуя ничем.
Как раз в эту пору последних судорог сталинской эры, престарелый тиран начал борьбу с “безродными космополитами" и “сионистами", которая на самом деле была широко, в масштабе всей империи, задуманной антисемитской кампанией. Борьба с космополитами проходила под знаком “раскрытия псевдонимов“ и изгнания евреев из университетов, из научных кругов, из литературы и искусства. В том числе — и тех, кто сам в себе полностью подавил еврейство и ратовал за полную ассимиляцию евреев в русской культуре. Одним из примеров мог бы служить Пастернак, который говорил: “Во мне есть еврейская кровь, но нет ничего более чуждого мне, чем еврейский национализм. Может быть, только великорусский шовинизм“. Именно такие “отрицатели" в себе всего еврейского особенно трагически переживали столкновение с государственным великорусским шовинизмом, которым по сути обернулась “борьба с космополитами". “Чего я, в последнем счете, значит, стою, если препятствие крови и происхождения остались непреодолимым (единственное, что надо было преодолеть) и может что-то значить, хотя бы в оттенке, и какое я, действительно, притязательное ничтожество, если кончаю узкой негласной популярностью среди интеллигентов-евреев, из самых загнанных и несчастных?" — пишет Пастернак в эти страшные годы своей кузине Ольге Фрейденберг в Ленинград.
Для нас, однако, сейчас важнее не жалобы растерявшегося гения, которому не удалось отмежеваться от своей нации, но ответ его сестры, которая была специалистом по древне-греческой поэзии и преподавателем в Ленинградском университете. Вот как она описывает ситуацию в ответном письме Борису Пастернаку:
“По всем городам длиннотелой России прошли моровой язвой моральные и умственные погромы.
Люди духовных профессий потеряли веру в логику и надежду. Вся последняя кампания имела целью вызвать сотрясение мозга, рвоту и головокружение. Подвергают моральному линчеванию деятелей культуры, у которых еврейские фамилии.
Нужно было видеть обстановку погромов, прошедших на нашем факультете: группы студентов снуют, роются в трудах профессоров-евреев, подслушивают частные разговоры, шепчутся по углам. Их деловая спешка проходит на наших глазах.
Евреям уже не дают образования, их не принимают ни в университеты, ни в аспирантуру.
Университет разгромлен. Все главные профессора уволены. Убийство остатков интеллигенции идет беспрерывно…"
Борьба с “космополитами", а чуть позднее с “сионистами" в Московском университете велась еще более бесцеремонно и беспощадно, чем в Ленинградском, ибо за ней пристально следили ее тайный вдохновитель Сталин и невидимый режиссер Михаил Суслов, который после смерти в 1948 году Жданова стал верховным идеологом партии.
Кремль требовал, чтобы вся операция по очистке университета была произведена руками самих преподавателей, аспирантов и студентов. И хотя официально ее возглавлял пожилой историк Аркадий Лаврович Сидоров, именно университетская молодежь вносила в эту программную кампанию охотничий пыл, но двигал ею скорее энтузиазм карьеризма, чем фанатичной веры. Время революционного фанатизма осталось далеко позади, где-то в начале 20-х годов. А сейчас активное участие в разоблачении “космополитов", “сионистов", “врагов народа" и “агентов империализма" обеспечивало “разоблачителям" почетные и теплые места под солнцем сталинской эпохи. Почему-то именно на ее исходе, за несколько лет до смерти Сталина, — его эпоха казалась беззакатной, — не только ее палачи, но и ее жертвы не видели света в этом длинном-предлинном темном тунеле, не верили, что у него будет когда-нибудь конец.
Что касается студентов-карьеристов, таких, как Горбачев, то они родились уже в сталинское время, других времен не знали и были уверены, что оно будет длиться вечно, — нечто равное вере немцев в тысячелетний рейх. Когда сейчас говорят, что Горбачев принадлежит к по-слесталинскому поколению, забывают, что его юность совпала с агонией сталинской эры и оставила в его душе неизгладимый след.
Лев Юдович вспоминает, что в 1952 году, когда Горбачев вступил в партию, атмосфера в университете была “сугубо сталинская". Некоторые из студентов испытывали острую неприязнь к Горбачеву за то, что он активно включился в кампанию по борьбе с “космополитами", а также за его излишнюю ретивость при обсуждении персональных дел“. На комсомольских, а вскоре и на партийных собраниях этот рьяный сталинист выводил на чистую воду“, как тогда было принято говорить, профессоров и студентов еврейского происхождения и требовал ИХ исключения из комсомола или из партии и отчисления из института.
“Атмосфера на подобных собраниях очень напоминает арену, на которой происходит бой быков (или людей!), — вспоминает историк Александр Некрич. — Запах крови воспламеняет и вызывает еще большую жажду крови… Вид несчастных, запуганных и кающихся жертв еще больше возбуждал участников проработок… На юридическом факультете расправа шла прямо по принципу национальной (еврейской) принадлежности. Академик И.Трайнин, профессора А.А.Герцензон, И.Д.Левин, Е.А.Флейшиц, М.Л.Шифман предаются анафеме… Кампания против космополитов в МГУ велась на их уничтожение не только моральное, но и физическое… Моральное уничтожение — прелюдия к физическому “.
Михаил Горбачев также расследовал персональные дела своих сокурсников и профессоров нееврейского происхождения, разоблачая как “врагов народа" тех из них, которые, с его точки зрения, не были последовательными сталинскими ортодоксами. Деревенский паренек — как любили тогда говорить “от сохи" — был в этой университетской и по преимуществу городской среде представителем народа и всегда умел выгодно использовать свое социальное и национальное происхождение.
В начале 1953 года “охота за ведьмами" возобновилась с новой силой и приняла зловещие очертания: началось так называемое “дело врачей", которые обвинялись в убийстве кремлевских вождей. Большинство арестованных врачей были евреями.
Уже было заготовлено обращение крупных деятелей культуры и науки еврейского происхождения с просьбой переселить евреев из промышленных центров в отдаленные восточные районы, чтобы дать им возможность исправиться “путем приобщения к полезному физическому труду, к земле", а член Президиума ЦК Дмитрий Чесноков (кстати, как и Раиса Максимовна Горбачева, тоже философ, доктор философских наук) написал брошюру, в которой обосновывал необходимость депортации евреев. Брошюра была отпечатана массовым тиражом, и ждали только сигнала для ее распространения.
В это же время на Дальнем Востоке, недалеко от границы с Китаем, на скорую руку возводились бараки для будущих ссыльных, а на железных дорогах стояли товарные вагоны для их перевозки. Когда Сталину доложили, что к началу суда над “убийцами в белых ха-латах“ успеют построить бараки только на 200 тысяч человек, в то время как в Советском Союзе проживало более двух миллионов евреев, он будто бы усмехнулся и, вынув изо рта погасшую трубку, сказал: “Тем лучше! "
Приближался звездный час в политической судьбе будущего вождя.
В это время случилось то, что явилось для него ударом, крахом всех его надежд: 5 марта 1953 года умер Иосиф Виссарионович Сталин.
Смерть Сталина Горбачев воспринял трагически, по свидетельству сокурсников, рыдал на похоронах. Сейчас уже трудно сказать, была ли это искренняя скорбь по вождю наивного провинциала или отчаяние молодого карьериста, чьи честолюбивые планы были неожиданно разбиты в пух и прах.
Когда после смерти Сталина началась политическая “оттепель“ и Хрущев взял курс на десталинизацию империи, Горбачеву не помогли его прежние связи. Теперь они его скорее компрометировали, как и его студенческая ретивость в разоблачении “врагов народа".
По окончании университета он не сумел укрепиться в Москве и вместе с женой вынужден был возвратиться на родину, чтобы начать все сначала. Десталинизация сбила его с толку, спутала все карты, лишила опоры.
Ставрополь того времени (как, впрочем, и ныне) — это глухая провинция советской империи, куда отголоски московских политических событий дохбдят (если доходят вообще) с большим опозданием и с курьезными искажениями; где в глазах местных жителей первый партийный секретарь — “хозяин" огромной территории, — это царь и бог и стоит он неизмеримо выше руководителей всей страны; где имеется своя элита и своя чернь и где карьера продвигается, ввиду ограниченности возможностей, все тем же старинным набором чинопочитания, угодливости и взяток, которые увековечены классической русской литературой.
После Москвы с ее интенсивной, пульсирующей жизнью, а особенно после великолепных, даже по столичным стандартам, бытовых условий в новом университетском общежитии на Ленинских горах, жизнь в степной провинции показалась Михаилу и Раисе Горбачевым удручающе безотрадной. А ведь именно здесь им предстояло прожить 23 года — добрую треть человеческой жизни.
Причем, начал Горбачев в Ставрополе с чрезвычайно низкой на провинциальной иерархической лестнице должности — помощника заведующего отдела пропаганды и агитации крайкома комсомола. Во всей истории Ставропольского комсомола не было случая, чтобы выпускник Московского университета с трехлетним партийным стажем приземлился на столь низкую ступень, служившую обычно стартовой площадкой для провинциальных карьеристов, не имевших даже высшего образования. Однако, это была единственная вакансия в ставропольском аппарате. На всех остальных прочно сидели местные партийные бюрократы, которые жили еще по законам сталинского времени и даже не ведали, какая мощная перетряска предстоит им при новом кремлевском хозяине, Никите Хрущеве.