Можно и должно защищать от советской системы другие народы, но русский народ подобной защиты не просит и в ней не нуждается. Нельзя защищать нечто от самого себя, будь то частный человек или целая страна.
Нынешний кремлевский режим, который чеху, поляку, эстонцу, венгру либо афганцу представляется худшей формой имперского тоталитаризма, является созданием русских, отвечает их социальным, политическим, моральным и психологическим нуждам. Иначе нам пришлось бы прибегнуть к мистическому объяснению самой этой системы, которая под разными названиями, сути не меняющими, — самодержавие, диктатура пролетариата — с неизменным успехом уже не первое столетие существует на территории России — СССР. Империя ставит этот во многих отношениях отсталый народ вровень с передовыми и даже дает ему ощущение превосходства. Поэтому отказ от своей исторической миссии как великой нации, с его точки зрения, был бы равносилен самоубийству.
“Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы“, — не без сарказма писал русский философ XIX века Петр Чаадаев.
В самом деле, на месте исторических отличий у России — географические, созидательный процесс идет не вглубь, а вширь. Началось это еще с князя Ивана Калиты, который уже в XIV веке “собирал земли" вокруг Москвы. По подсчетам полярного исследователя Фритьофа Нансена, Россия, начиная с 1550 года, увеличивалась каждые 7 лет на территорию, равную по величине его родине — королевству Норвегии. Не коммунизм шагает по Европе, как ошибочно предсказал Карл Марс, но Русская история. А пристегнутые к России страны — от Чехословакии и Венгрии до Литвы и Афганистана — оказались насильственно вовлеченными в ее развитие.
Мы помним, как в школе гордая указка учителя гуляла по политической карте мира, и мы вдохновенно вызубривали, что Советский Союз занимает шестую часть земной суши и на его территории могли запросто уместиться 2,3 США либо 40 Франций, либо 92 Великобритании.
Признаемся откровенно — эти гремящие цифры вызывали у нас чувство патриотической гордости. Это была не только официальная пропаганда, это было национальное чувство. География в СССР подменяет историю, политику, идеологию. Географический империализм приводит к географическому патриотизму. И наоборот.
России достался тяжелый, трагический дар пространства. Она гордится своими расстояниями, а в ней только километры; и русским впору придти в ужас от полых пространств, ничем не заполненных. Порок своего сложения Россия принимает за главное свое достоинство, стремясь во что бы то ни стало его сохранить и усилить.
Аристотель считал, что есть предметы столь малые и столь большие, что глаз их не воспринимает, и они как бы не существуют. Россия слишком велика, чтобы быть реальностью. Это географическая и политическая фикция, которой для жизнеподобия необходимы экспансия и расширение границ. Чем Россия и занимается весьма успешно не первое столетие, независимо от того, кто стоит в ней у власти.
…Знаменитое выражение посланника Сардинского королевства при дворе императора Алексадра I Жозефа де Местра: “Каждый народ имеет то правительство, которое он заслуживает" — приложимо к современной русской ситуации с известными оговорками. В ряде случаев — во времена Хрущева и даже Брежнева — народ имел правительство лучше того, которое заслуживал, а потому и был неспособен оценить достоинство обоих, особенно Хрущева, к которому относился презрительно, брезгливо называл “клоуном" и “Никиткой" и предал забвению, в то время как Сталина боготворил при жизни и продолжает ему поклоняться. Государственная гордость народа больно ущемилась от излишней свойскости, грубоватого демократизма Хрущева, от его простонародного словаря и крепких выражений, которые он вольно употреблял в официальных речах, от его небрежного костюма, от свей его гротескной фигуры, от его прямоты и откровенности, а больше всего народ смущало, что вроде должно было радовать — близость Хрущева к народу и его сходство с народом. Народу куда ближе “идеальный" образ Сталина, его величавая удаленность, его монументальный автократизм и строго дозированное, лишь два раза в году, по пролетарским праздникам, общение с народом. Сталинский белоснежный китель генералиссимуса с золотым шитьем и белоснежная фуражка с золотыми лаврами на околыше навсегда врезались в благодарную народную память и сохранились в ней в качестве образца имперской представительности.
Несмотря на 18 лет своего правления, Брежнев оставил народ равнодушным, зато бывший шеф КГБ Юрий Андропов, придя к власти, вызвал любовь к себе с первого взгляда, что опять-таки не говорит в пользу политических вкусов народа, если исходить из общепринятых западных стандартов. Именно по закону обратной связи, то есть под влиянием и давлением этих вкусов — противоположных западным — советское правительство и менялось на протяжении последних десятилетий в направлении к народному идеалу — сталинизму.
Связь между Кремлем и народом, пусть невидимая, далеко не сразу и не всегда уловимая, тем не менее достаточна прочна, может быть даже более прочна, чем в развитых демократиях. Иногда эта связь выражается в своего рода негласных договорах между Кремлем и народом — наподобие того, который закреплен в известной формуле: “Правительство делает вид, что платит, а народ делает вид, что работает."
Здесь, однако, — на производственно-экономической почве — между Кремлем и массами возникают трения, разногласия и взаимные претензии: народ считает своих вождей паразитами и эксплуататорами, а вожди свой народ — бездельниками и пьяницами.
Между кремлевскими руководителями и управляемыми ими массами в самом деле пропасть: социальная, бытовая, экономическая. Они живут в разных мирах. Только Кремль имеет допуск к той информации, которая доступна обывателю любой демократической страны, только кремлевским обывателям доступны те лекарства, которые можно купить в любой западной аптеке; те гастрономические яства и предметы первой необходимости, за которыми москвич, как первобытный охотник, охотится целыми днями и которые совершенно недоступны советскому провинциалу, находятся в холодильнике, на столе или в шкафу кремлевских жителей в таком же неограниченном количестве, как у среднего гражданина США.
Неудивительно поэтому, что член Политбюро живет на 15 лет дольше простого советского гражданина мужского пола.
Все это вызывает — и не может не вызвать — в народе глухую ненависть к “красным буржуям". Поэтому такой безусловной поддержкой пользовалась в низах начатая Андроповым в верхах борьба с коррупцией, которая на самом деле была борьбой за власть. А если взглянуть чуть под другим углом, борьбой за перераспределение дефицитных благ, которые в СССР доступны только партийно-правительственной знати и обслуживающему персоналу (писателям, журналистам, ученым и т. д.) Взамен того, по выражению Милована Джиласа, “нового класса" партократов, состарившегося не только физически, но и политически, Андропов начал создавать новый “новый класс", который опоздал к обеденному столу и сейчас торопится наверстать упущенное. Процесс этот можно назвать омоложением кадров, перекачкой, переливанием крови, перераспределением сословных привилегий от старого “нового класса" к новому “новому классу", как угодно, в зависимости от угла зрения и оценки.
Яркий пример противоречивости этого процесса представлял собой сам Андропов.
На последнем этапе своей борьбы с коррупцией он дошел, наконец, до дочери Брежнева и начал против нее дело о присвоении чужих драгоценностей, воспользовавшись ее слабостью к предметам роскоши. Однако достаточно сравнить похороны Брежнева и похороны Андропова, чтобы воочию убедиться, насколько именно дети Андропова были далеки от провозглашенной их отцом пролетарской аскезы. Как раз родственники Брежнева, включая затравленную Андроповым Галину Леонидовну Брежневу, были одеты на его похоронах в ничем не примечательные, дурно сшитые черные траурные одежды, мало отличаясь от прочих советских граждан. В то время как на похоронах Андропова, где советский народ впервые познакомился с его семьей, — его сын, дочь, невестка и прочая родня явились на Красную площадь как на аристократический прием либо на пушной аукцион в качестве модельеров. Они прямо-таки поразили телезрителей (даже западных, что говорить о советских!) роскошью импортных дубленок, отечественных норок, голубых песцов, горностаев и прочих атрибутов той самой “красной буржуазии", борьбой с которой Андропов завоевал народную популярность. Здесь, пожалуй, применима формула польскою поэта Януша Шпотанского: “Преследуя коррупцию он впал в такой благородный пыл, что опомнился только тогда, когда сам себя схватил за руку".
Советский обыватель куда меньше западного осведомлен о жизни и нравах кремлевских вельмож. Например, он ничего не знал о том, что в официальной поездке по Скандинавии Хрущева сопровождала вся его семья (в общей сложности 12 человек), включая детей и внуков, и западная пресса окрестила его скандинавский визит “семейным пикником".
Или другой пример. Советскому народу не было известно о том, что Брежнев был страстным коллекционером дорогих иностранных автомобилей, в то время как для простого человека в СССР даже автомобиль отечественной марки является предметом недоступной роскоши — во-первых, по цене, во-вторых, по дефициту. Поэтому ему тем более было бы любопытно узнать, что в какую бы страну Брежнев ни отправлялся с государственным визитом, в каждой он ожидал получить в подарок очередной автомобиль новейшей марки. Почти всегда его надежды сбывались, и у него постепенно составился личный автопарк из подаренных ему иностранных лимузинов, включая “ролс-ройс".
Впрочем, маловероятно, чтобы брежневский “роллс-ройс" переходил из рук в руки его наследникам, тем более за короткий срок — 28 месяцев — они сменились трижды. В коллекции Брежнева иностранных автомобилей было достаточно для всех членов Политбюро, так что не было необходимости манипулировать с одним и тем же заезженным роллс-ройсом. В 1972 году Никсон привез ему в Москву черный “кадиллак-седан". Именно на эту марку указал советский посол в США Анатолий Добрынин Киссинджеру в качестве желательного для Брежнева подарка. На следующий год, во время ответного визита в Америку, Брежнев получил темносиний линкольн “континенталь", с роскошной черной велюровой обивкой. От западногерманского канцлера Вилли Брандта, опять же по предварительному “застенчивому" намеку советского посла, Брежнев получил обошедшийся боннскому правительству в 12 тысяч долларов “мерседес-450", который он тут же на месте и опробовал. Вскочил в машину и, игнорируя немецкие знаки, помчался на бешеной скорости к Рейну, подскочил на выбоине и покалечил машину. После этого он объявил, что ему не по вкусу серебстисто-серый цвет автомобиля, который сразу же был заменен на новый, цвета голубой стали.