Подобные мысли были не только у Угланова. Убийство Кирова ослабило положение Сталина в руководстве страны. Теперь ему приходилось опасаться некоторых своих бывших соратников. Когда Ежов на декабрьском пленуме ЦК ВКП(б) 1936 года доложил о вредительской деятельности «правых» (Бухарина, Рыкова и других), то, по словам старого большевика, бывшего члена Ленинградского обкома и горкома М.В. Рослякова, группа членов ЦК и, в первую очередь, такие как Г.К. Орджоникидзе, М.Ф. Кодацкий, С.С. Лобов, И.П. Жуков и другие, выступили с опротестованием материалов Ежова.
Но, может быть, к этому времени бывшие руководящие оппозиционеры изменили свое отношение к проводимой Сталиным политике? Мог ли Ежов возводить на них напраслину? Ответ на этот вопрос дает признание Зиновьева в процессе следствия по «Кремлевскому делу»:
«Каменев не был ни капельки менее враждебен партии и ее руководству, чем я, вплоть до нашего ареста…
Каменеву принадлежит крылатая формулировка о том, что марксизм есть теперь то, что угодно Сталину…
Читая «Бюллетени оппозиции», подробно информировал Каменева о содержании этих документов и о моем положительном отношении к отрицательным оценкам, которые давал Троцкий положению в стране и партии…
Призыв Троцкого «убрать Сталина» мог быть истолкован как призыв к террору… Контрреволюционные разговоры, которые мы вели с Каменевым и при Н.Б. Розенфельде… могли преломиться у последнего, в смысле желания устранить Сталина физически, мы же говорили в смысле замены его на посту Генерального секретаря ЦК ВКП(б)».
Надо прямо сказать: последняя оговорка не убедительна. Если Зиновьев согласился с тем, что Розенфельд верно передал их разговоры, то в любом случае, раз уже употребляли слово «убрать», а не «снять», это надо понимать как желание избавиться от Сталина любыми способами.
Ситуация в Политбюро тоже была тревожной. Каганович сохранял прекрасные отношения с Орджоникидзе, который, в свою очередь, далеко не во всем соглашался с вождем.
Вот, к примеру, письмо Кагановича – Орджоникидзе от 30 сентября 1936 года:
«Здравствуй, дорогой, родной Серго!
1) Главная наша последняя новость – это назначение Ежова. Это замечательное мудрое решение нашего родителя назрело и встретило прекрасное отношение в партии и в стране. Ягода безусловно оказался слабым для такой роли, быть организатором строительства это одно, а вскрывать своевременно это другое. У Ежова дела наверняка пойдут хорошо…
3) Испанские дела идут неважно. Кое в чем мы им помогаем, не только по части продовольствия. Сейчас намечаем кое-что большее по части танков и авиации… Тем не менее нельзя ни в коем случае считать падение Мадрида безнадежным, как это зачастую в шифровках считает наш не совсем удачный полпред.
Послали мы, по предложению хозяина, консулом в Барселону Антонова-Овсеенко, он, пожалуй, получше Розенберга…
Что касается контрреволюционных дел, то я не пишу тебе потому, что ты был у хозяина и все читал и беседовал».
Через 12 дней Каганович пишет Орджоникидзе:
«…Могу еще сказать, что у т. Ежова дела выходят хорошо! Он крепко, по-сталински взялся за дело».
Обращает на себя внимание преувеличенное едва ли не до иронии отношение к Сталину («родитель»). Что это: искреннее выражение чувств, высказанное аляповато, или скрытая ирония? О том, что у Серго были непростые отношения со Сталиным, свидетельствует высказывание последнего на пленуме ЦК ВКП(б) 5 марта 1937 года (через полгода после упомянутого выше письма Кагановича), что у Ежова дела и впрямь пошли хорошо, но только не в пользу Орджоникидзе.
«Я хотел бы выдвинуть, – говорил Сталин, – несколько фактов из области, так сказать, практической работы некоторых наших очень ответственных руководителей. Это было у т. Серго… но об ошибках его я должен здесь сказать для того, чтобы дать возможность и нам, и вам поучиться. Взять его отношения с Ломинадзе. У Ломинадзе замечались давно серьезные ошибки по партийной и государственной линии… Об этих ошибках знал т. Серго больше, чем любой из нас. Он нам не сообщал о них.
Он имел с ним богатую переписку – т. Серго с Ломинадзе. Мы только узнали это через 8 или 9 лет после того, как эти письма были написаны, мы впоследствии в ЦК узнали, что они были антипартийного характера. Тов. Серго об этом не сообщал».
Такое «недоносительство» Сталин имел все основания считать зародышем заговора против него. Но если при упоминании Серго Орджоникидзе он повторяет «товарищ», то Ломинадзе не удостаивается этого обращения.
Виссарион Ломинадзе был, судя по всему, идейный и непримиримый оппозиционер. Снятый с высокого партийного поста по причине сколачивания блока Сырцов – Ломинадзе, последний, став парторгом авиационного завода, создал группу левой оппозиции и вошел с ней в единый антисталинский блок, установивший связь с троцкистским центром за границей.
Эти связи некоторое время оставались незамеченными ОГПУ. Ломинадзе вновь стал подниматься по партийной лестнице и стал Первым секретарем Магнитогорского горкома ВКП(б). Магнитогорск был одним из флагманов индустрии первых пятилеток. Общая работа еще более сблизила давних приятелей – Ломинадзе и главу Наркомтяжпрома Орджоникидзе.
Но тут над Ломинадзе нависла смертельная угроза. Он получил копию допроса арестованного 16 декабря 1934 года Л.Б. Каменева, который дал показания о своем разговоре с Ломинадзе летом того же года во время отдыха. Разговор этот носил антисталинский характер.
Почти все близкие соратники Ломинадзе по оппозиции были арестованы. На приеме в Кремле Сталин отказался разговаривать и даже не поздоровался с ним. Угроза ареста стала неминуемой. Ломинадзе ясно сознавал, какой груз тайны лежит на нем. Желая скрыть многих участников подпольного антисталинского блока, он предпринял попытку покончить с собой выстрелом из револьвера. Тяжело раненного, его доставили в больницу, где он и скончался.
Несмотря на случившееся, Орджоникидзе добился персональной пенсии вдове Ломинадзе. В заключительном слове на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года Сталин упрекнул Серго Орджоникидзе (к тому времени уже покойного) за эту дружбу.
Ломинадзе унес с собой в могилу тайну объединенного антисталинского блока старых и новых оппозиционеров, и поэтому НКВД не смогло выйти на след еще целых полтора года. Таким образом, Сталину приходилось опасаться разящих ударов сразу с нескольких направлений. Ему угрожали террористы из-за рубежа: прежде всего разведки РОВСа и Германии. Непростые отношения складывались с некоторыми членами Политбюро и ЦК, которые могли, сговорившись, снять его о поста генсека. Существовали отдельные оппозиционные группы, которые в случае их объединения представляли серьезную опасность.
И еще одна роковая опасность могла угрожать Сталину: военный переворот, организованный крупными военачальниками и – что было бы особенно опасно – руководителями органов государственной безопасности.
Когда же мог возникнуть заговор с целью отстранения от власти группы Сталина? – задается вопросом историк Ю.Н. Жуков. И отвечает: в протоколе допроса Ягоды утверждается – в 1931–1932 годах. Вполне возможно, ибо именно тогда разногласия в партии достигли своего очередного пика: «дела» Слепкова (школа Бухарина), Сырцова – Ломинадзе, «право-левой» организации Стэна, группы Рютина, высылка за связь с последней в Минусинск и Томск Зиновьева и Каменева.
Скорее всего, первоначально возникла еще неясная, неоформившаяся мысль. Заговор же как реальность… следует отнести к концу 1933 – началу 1934 года. Как своеобразный отклик на дошедший до СССР призыв Троцкого «убрать Сталина», совершить новую, «политическую» революцию, ликвидировав «термидорианскую сталинистскую бюрократию».
Не было полного доверия у Сталина к некоторым руководителям ОГПУ. Высказывалось мнение о его особо доверительных отношениях с Ягодой. Но это опровергает следующий документ: собственноручная записка Сталина Менжинскому (без даты, но, по-видимому, незадолго до смерти последнего):
«Т. Менжинский! Прошу держать в секрете содержание нашей беседы о делах в ОГПУ (пока что!). Я имею в виду коллегию ОГПУ (включая Ягоду), члены которой не должны знать пока что содержание беседы… Привет! И. Сталин».
Очевидно, были некоторые вопросы, которые Сталин считал нужным скрывать даже от первого заместителя Менжинского – Ягоды. И, надо сказать, подозрительность Сталина была оправдана.
В декабре 1934 года в Москве и Ленинграде было арестовано много «белогвардейцев», якобы причастных к убийству Кирова. Судили их без долгого расследования. 37 человек приговорили к смертной казни за «подготовку и организацию террористических актов против работников советской власти». Так было на суде в Ленинграде, а в Москве по такому же обвинению было расстреляно 33 человека.
Учтем, что не менее сурово были наказаны даже те, кто был знаком или находился в родственных отношениях с Николаевым и не имели прямого отношения к убийству. На этом фоне очень странными выглядели результаты суда над руководящими работниками Ленинградского НКВД, которые были ответственны за безопасность Кирова.
Судили 12 человек, среди них – Медведя и Запорожца. Последних обвиняли в том, что, «располагая сведениями о готовящемся покушении на тов. С.М. Кирова, проявили не только невнимательное отношение, но и преступную халатность к основным требованиям охраны государственной безопасности, не приняв необходимых мер охраны».
Медведь совершил прямое нарушение служебных обязанностей. Хорошо зная о взаимоотношениях Кирова с Драуле, он тем не менее не провел профилактической проверки ее семейного окружения. А проведи он проверку, несомненно бы обнаружил, что муж Драуле бывает в германском консульстве и покупает на немецкие деньги продукты в магазинах «Торгсина». Выяснилось бы и то, что Николаев по характеру неуравновешен и очень ревнив.
В этой связи вспоминается весьма характерный случай: предотвращение царской охранкой теракта против Александра III, намечавшегося на 1 марта 1887 года. Покушение не состоялось именно из-за своевременной профилактической проверки. Тогда в Крыму арестовали мирного пропагандиста, распространявшего нелегальную литературу. При обыске у него было обнаружено письмо в Петербург. Крымское жандармское управление телеграфировало в столицу просьбу о проверке этого адресата. Столичные жандармы отнеслись к этой просьбе как к досадной нудной рутине, но все-таки исполнили ее. И вдруг! По данному адресу обнаружили динамит, оболочки для бомб, график поездок Александра III по Санкт-Петербургу, схему его маршрутов.