Леволиберальная оппозиция выдвинула эффектное решение «загадки Богрова»: будто бы убить Столыпина ему, Богрову, поручила охранка, выполняя, в свою очередь, задание то ли придворных кругов, то ли самого царя.
По другой версии, пойти на террористический акт Богрова заставили революционеры, угрожая, в случае отказа, казнить его самого как разоблаченного провокатора.
Из воспоминаний журналиста — очевидца убийства Столыпина: «Когда мы подошли к театру, площадь была уже совершенно очищена от народа, который густой толпой стоял по тротуарам Большой Владимирской и Фундуклеевской улиц. Кругом цепь городовых, околоточных и помощников приставов. Топтались на своих местах конные жандармы. Мы шли вдвоем с корреспондентом «Колокола» Н. Н. Балабухой. Его форменный вид, медали и кокарда были так внушительны, что нас пропустили через цепь полиции без опроса и удостоверения нашей личности.
Подошли к театру. Около дверей стояло несколько групп.
Несколько людей в цилиндрах кого-то, видимо, ждали. Помню, впереди стоял высокий бритый молодой человек в пенсне, пальто, лицом он был обращен к левому боковому входу. После, когда было совершено покушение и я впервые увидел Богрова, когда он бежал к выходу, мне показалось, что ожидавший кого-то молодой человек имел с убийцей большое сходство…
В дверях стояло двое жандармских офицеров. Они контролировали билеты. Я заметил, контроль был строгий.
«Беспокоили» не только неизвестных фрачников, но и седых генералов в звездах и орденах и их пожилых, расфранченных дам.
Все покорно вынимали билеты и показывали их контролерам.
Мы подождали, пока подъедут чины придворной цензуры. По их словесной просьбе, обращенной к контролерам, нас всех пропустили в театр.
В коридорах толпились мундиры и кители. Более всего было кителей. Мы, фрачники, были в заметном меньшинстве. Разделись и прошли в ложу бельэтажа, назначенную нам. Оказалось, что эта ложа занята семьей антрепренера Брыкина. Наши места были сзади их кресел. Вместе нас, корреспондентов, было в ложе шесть человек: В. А. Прокофьев от «Нового времени», Н. Н. Балабуха от «Колокола», г. Клепацкий от «России», г. Высотский от «Рижского вестника», Е. М. Бабецкий от «Южного края» и я. Кое-как разместились. Ложа была мало удобна для того, чтобы смотреть из нее на сцену, но зато весь партер и, главное, первые ряды его были у нас на виду, в Царская ложа была прямо против нас.
Театр весь был белый от белых платьев женщин и кителей. В партере я насчитал только около 20 фрачников, и почти все они были расположена сзади, за исключением петербургского городского головы Глазунова, место которого было в третьем ряду недалеко от кресла П. А. Столыпина.
Минут за десять до приезда Государя в зале появились министры. Вошли Кассо, Сухомлинов, Саб-лер. Наконец прошел к своему креслу председатель Совета Министров. Взоры всех были устремлены на него. Он стал лицом к публике. Его румяное лицо было ясно и, по-видимому, спокойно. Никому в зале не приходило в голову, что через полтора часа этот большой, сильный человек будет сидеть в кресле бледный, с закрытыми от слабости глазами. Министр разговаривал о чем-то с подошедшим к нему Кассо. Потом беседовал с каким-то полным молодым администратором. Раскланивался с Глазуновым и другими лицами. Одним из последних вошел в зал В. Н. Коковцов и прошел в противоположную от кресла П. А. Столыпина сторону первого ряда, ближе к нашей ложе.
Наконец около 9 часов приехал Государь с двумя августейшими дочерьми: Ольгой и Татьяной. Государь сел в выступе генерал-губернаторской ложи и был весь открыт театру. Около него, также на виду у зрителей, сели августейшие княжны. Нам было видно, что в глубине Царской ложи рядом с Государем занял место болгарский княжич Борис Тырнов-ский, за ним великие князья Андрей Владимирович и Сергей Михайлович. Один из великих князей положил на барьере перед Государем афишу, которую Царь уже в темноте долго рассматривал и читал и затем передал дочерям.
После троекратного гимна начался первый акт «Сказки о Царе Салтане». Постановка была прекрасная, голоса также недурны. Играли г-жа Воронец, которую выписали специально для этой пьесы из Одессы, гг. Улуханов, Орешкевич, Томский, Кочуров и др. Я видел, как Столыпин во время первого действия раза два взглянул на Государя. Казалось, что его мало интересует сцена, а тревожит или просто занимает что-то другое. Но лицо его по-прежнему оставалось внешне спокойно. Кончился акт. Все стали. Государь просидел на месте минуту и затем вышел в свое фойе. Туда же направились и великие княжны, П. А. Столыпин оставался на месте. Около него образовалась группа. Сзади его кресла, но в третьем ряду, я увидал его великорослого адъютанта-телохранителя г. Есаулова.
Так же прошел и второй акт, после которого все присутствовавшие в Царской ложе ушли в свое фойе.
П. А. Столыпин встал, повернулся лицом к публике и оперся на барьер. Около него стояли военный министр Сухомлинов и шталмейстер граф Потоцкий. Первые ряды на большое протяжение были пусты. Было одиннадцать с половиной часов. Оставалось 12 минут до окончания спектакля: после этого последнего антракта должна была пройти небольшая картина.
Я вышел в коридор, прошелся и, когда опять подошел к своей ложе, то услыхал два, один за другим последовавших сухих, но резких хлопка. Первая моя мысль была такова: «Что-то лопнуло. Электрический прибор какой-нибудь?» Все были страшно далеки от мысли о покушении. Какой-то офицер пробежал мимо и проговорил: «Это шампанское». Но Н. Н. Балабуха, выбежавший, кажется, из буфета, сказал: «Выстрелы». Мы бросились в свою ложу. Все это было делом нескольких секунд. У меня в это время промелькнула мысль: «Не самоубийство ли?» Потом эту мысль вытеснила другая: «Если покушение, то понятно на кого…» После, когда все делились своими впечатлениями, я узнал, что у всех была эта последняя мысль.
Наша ложа была пуста. Прежде всего до меня донеслось восклицание дамы, сидящей за роялем в оркестре:
— Государь жив.
Общее напряжение после этих слов немного упало. Одновременно послышался чей-то пронзительный, видимо женский, крик. Кто-то, должно быть, упал в обморок. Мы посмотрели вниз и замерли. П. А. Столыпин стоял бледный, без кровинки в лице, лицом уже к сцене и ленивым, вернее, больным длительным движением снимал с себя китель. Когда снял и передал кому-то из группы, его окружавшей, я увидал на его белом жилете немного повыше правого кармана красное пятно величиной с медный пятачок. Затем раненый повернул лицо к Государевой ложе, которая была пуста, и левой рукой сделал по направлению к ней жест. Этот жест я видел отчетливо. Он или успокаивал, или, вернее всего, предостерегал.
— Не ходите сюда.
После этого он сел в кресло, вытянул как-то неестественно ноги и уронил голову на грудь. Видимо, он стал слабеть. В моей памяти запечатлелась одна подробность. Кто-то в военной форме быстро подошел изнутри Царской ложи к ее барьеру, заглянул в зал и так же быстро удалился вглубь.
Кто — я не мог упомнить.
Одновременно с поранением министра я увидал другую картину. Какой-то высокий молодой человек, мне показалось, белокурый, с закинутыми назад волосами, очень бледный, сильным движением рук отбросил от себя двух военных, пытавшихся его схватить, обернулся на миг лицом к нам и кинулся к правому выходу, но сейчас же был схвачен и сбит с ног. Человек пятьдесят чиновников, военных, камергеров, «союзников» набросилось на него. Убийцу уже не было видно, он лежал на полу. Толпа мяла его, терзала, била. Какой-то чиновник, стоя в ложе Потоцких около выхода, обнажил шпагу. Блеснуло лезвие и опустилось на убийцу. Этот же чиновник выскочил из ложи на спину или на грудь его и стал топтать. В эту страшную минуту театр жил страшной жизнью: сверху из лож исступленно кричали:
— Убить его! Убить!
Кричали женщины. Кричали истерически, жестикулируя руками. У мужчин оказалось более благоразумия. На крик «убить» они отвечали:
— Зачем убивать? На суд. Оставьте его.
У меня осталось в памяти такая картина. Рядом с нами была ложа известного киевского администратора. Там стояли две женщины и кричали: «Убить!» Я видел их исступленные лица. А он урезонивал:
— Что вы! Что вы! Разве можно?
Среди яростных криков толпы, избивающей убийцу, вдруг выделился один хриплый голос:
— Гимн.
Но его не поддержали. Наш сосед по ложе закричал:
— Не надо… Министр еще в зале.
Потом избитого убийцу толпа выволокла из зала. Я его больше не видел. Перевел глаза на Столыпина. Он сидел, склонившись набок, закрыв глаза. Его поддерживали. В газетах писали, что после выстрелов находившиеся вблизи премьера лица побежали от него прочь.
Это неверно. Все остались здесь и окружили раненого. Его подняли человек восемь, и, насколько можно осторожно, вынесли из зала. Этот перенос, видимо, усилил боль — гримасы бледного лица выдавали мучительные страдания. Министр сжал зубы, чтобы не стонать и не кричать.
Процессия с раненым еще не вышла из зала, как в ложе появился Государь. Вся труппа в костюмах, во главе с антрепренером Брыкиным и режиссером Гецевичем^ стояла на сцене. Запели гимн. Вместе с артистами запел весь театр. Подъем был необычайный. Некоторые артистки стояли на сцене на коленях и протягивали руки к Государю. Государь кланялся. Театр кричал «ура». Гимн был повторен три раза. Когда Государь ушел, кто-то на верхах запел «Спаси, Господи!». Его поддержали артисты и весь театр. Молитву пропели три раза.
Государь с августейшими дочерьми сейчас же уехал во дворец. Спектакль не был окончен. Все стали разъезжаться. П. А. Столыпина вынесли в тот выход, в который выволокли и убийцу. Раненого положили на маленький малиновый диванчик, стоявший недалеко от кассы. Здесь профессора Рейн и Оболонский остановили ему кровь. Затем в карете скорой медицинской помощи больного увезли в хирургическую лечебницу Маковских. Передают, когда карета скорой помощи, вызванная по телефону, ехала в театр, ее не хотели пропустить сквозь полицейскую цепь, требовали пропуск. Но кучер стегнул лошадей, и карета проехала без пропуска.