Четвёртый голос: Пасха, воскресенье — около двух часов ночи. Я просыпаюсь от чьего-то мягкого голоса: «Джилли, Джилли, проснись, займись медитацией». Такой сладкозвучный голос. Потом возникает зрительный образ в камее — Давид. Мне видны только его голова и плечи, на нём эта бело-сине-зелёная спортивная рубашка, волосы рассыпаны по плечам, и на лице загадочная полуулыбка; исходящие от него вибрации поднимают меня с постели и выталкивают на веранду; поднимаю глаза и вижу луну — ровная половина диска. Боже, что ты пытаешься донести до меня? Это означает мою лучшую половину? Или это лишь ещё одно ниспосланное тобой испытание? Вид настолько прекрасен, что меня охватывает безусловное, совершенное счастье. Сколько же времени прошло с тех пор, как я последний раз испытывала такое? Последний раз, кажется, когда Джордано был в Индии — но в любой момент, когда он был мне нужен, я могла увидеть его, услышать, коснуться его, оказаться рядом с ним, совершив это астральное путешествие.
Второй голос: В 1942 году, во время войны, массированные бомбардировки Лондона привели к кризису систему распределения продуктов и товаров по талонам; и криминальные круги стали естественной частью жизни даже тех, кто превыше всего ценил самое тленное из всех преимуществ — собственную респектабельность. Чёрный рынок, взяточничество, поддельные талоны и промтоварные купонные книжки — лишь они делали хоть сколько-нибудь сносным существование подавляющего большинства лондонцев в годы Второй Мировой войны и после её окончания[149]. Именно тогда, в те годы, понятие «злодейство» в Англии сильно американизировалось; скажем так — в трактовке пандитов[150] из масс-медиа оно трансформировалось в нечто, совершаемое с определённой целью и под руководством боссов организованной преступности. Эти журналистские передёргивания весьма далеки от рутинной реальности и того, что на самом деле представляет из себя криминальная деятельность; и кстати, в этом отношении между первой и второй половинами двадцатого столетия гораздо больше преемственности, чем разрывов. Основной особенностью послевоенного времени было то, что люди вроде Джека Спота[151] и Билли Хилла наслаждались шумихой, которой сопровождались их старания преподносить себя как королей преступного мира. По большей части это достигалось созданием определённого имиджа и налаживанием задушевных отношений с отобранными криминальными репортёрами — Хилл поддерживал очень тесную связь с журналистом Данкеном Уэббом, а Спот лепил себя с гангстеров из американских фильмов: носил дорогие классические костюмы, сшитые на заказ, и показывался в модных клубах. В шестидесятые подобными экзерсисами в области связей с общественностью занимались близнецы Крэи, но они пошли несколько дальше, в том числе давали репортёрам фотографировать себя в компании знаменитостей; но поскольку сами Крэи были мерзавцами, их влияние на умы, а также экономический успех их деятельности в значительной степени переоценивают. Спот и Крэи были весьма сомнительными типами, и даже фильмы, для которых эти британские гангстеры послужили прототипами, были прямым следствием американской политической пропаганды, превращавшей многих не особенно крупных и архаичных чикагских гангстеров в основные фигуры для запугивания общественности ещё и для того, чтобы мощь раздавившего их государства казалась огромной. Но без процесса американизации, требовавшей потакания со стороны Флит-стрит[152], не было бы Свингующего Лондона. Рок-культура, разумеется, была лишь одним из множества путей, по которым вспышка гангстеризма распространялась — и с которых одновременно шёл неплохой доход.
Четвёртый голос: Кончик оранжевого фломастера — на лист жёлтой бумаги. И снова пытаюсь нащупать — как же схватить это мимолётное ощущение: самосознание — что это? Красное в дуле, расширение газов, выталкивание — и взмыть в такую высь, о какой и не мечталось. Поедая Канарские фиги. Думаю о тебе. МИР. ДЛЯ. ЛЮДЕЙ.
Первый голос: В тот же момент, когда Фрейд выстроил теорию о бессознательном, его фантастические идеи устарели. Мужчины и женщины уже собирались в тёмном чреве кинотеатров, где их коллективно осознаваемые и подавляемые желания проецировались на мерцающие экраны. Около пятидесяти лет спустя Уорхол продемонстрировал собственное представление о фальши, составляющей самую суть «реализма», создав «Империю» — восемь часов съёмки всего, что происходило возле Эмпайр Стейт Билдинг, с утра и до вечера. Всё-таки есть некоторый садизм в том, чтобы выяснить: всему, что скрывается под мантией документации, непременно суждено далеко отстать от собственных предпосылок, и лишь фантазия может значить достаточно много, чтобы не быть стёртой с лица земли. Как-то раз мне попалось исследование мифологии в «Сне» Уорхола, в котором утверждалось, что он отснял всего лишь сорок минут плёнки и смонтировал их, замкнув по кругу, чтобы получилось восемь часов — примерная продолжительность ночного сна. Если охотно принять одновременно и правду, и ложь этой легенды, то выходит, что медитации Уорхола над ночной стороной жизни человеческой наилучшим образом иллюстрируют диалектический выпад старого иллюмината, афоризм которого гласит, что истина может выразить себя только через ложь. Из всевозможных диссонирующих видов реальности, собранных здесь вместе, сокрушительно-разящее действие уорхолльской красоты на «иконоборческую» сублимацию Дебора[153] — это ещё не самое достойное осуждения. В самом деле, в основе незримого воскрешения «Проживания несколькими людьми довольно короткого периода времени» просто обязаны лежать такие чудовищные акты полигенезиса[154]. Сходным образом, в основе моего восприятия попыток кинематографической реализации Баталии окажется её неразрывная связь с террором и эксплуатацией. И всё же более, чем маловероятно, что повесив изображение Эмпайр Стейт Билдинг — хоть это всего лишь отпечаток с плёнки — над кроватью, где я сплю, я тем самым заново создаю практически незаметную, щедро залитую солнцем версию «Империи». Чтобы меня засняли спящим в комнате, где умерла моя мама — для меня такое всегда и полностью было лишь фантазией. Причудливая теория, что жизнь каждого индивидуума — это путешествие через долину слёз, по банальности сравнимо разве что с избитой метафорой, согласно которой сон — это как переход из жизни в смерть. Клише работают; и вот я воссоздаю фильмы так, как хотел бы воссоздать весь мир, исправляя промахи прежних режиссёров и одновременно демонстрируя собственное безразличие ко всему и всякому, что называют «гениальными» работами, сознательно используя культурное наследие человечества в целях подпольной пропаганды. Кинематограф становится театром, и нужно очень сильно сместить акценты с культуры потребления на человеческие отношения, из которых и выстраиваются продукты этой самой культуры.
Четвёртый голос: В четверг я решила, что не буду так делать, поэтому бунтовщик во мне купил десять сигарет и выкурил их одну за другой, а мне оставалось только смотреть, как «Джилли» садится в подземку и возвращается домой. Пикадилли — наркоманы на каждом шагу. Я же понимаю, как сильно ты изменил меня. Повернул к реальности. Истинное изменение — и глубоко-глубоко во мне шёпот о том, что я люблю тебя и хочу, чтобы ты был со мной. Сердце мое склонено к милосердию. Это может в любой момент вывести тебя куда угодно, даже если тебя окутывают клубы сигаретного дыма.
Шестой голос (американский акцент Среднего Запада): Мне стало известно о борьбе Джилли с героином, когда мы летели из Британии во Флориду, на большой сбор членов церкви Божественного Просветления, осенью 1979 года. Она рассказала мне, что употребляла героин, а сейчас была в завязке, плохо себя чувствовала и попросила меня помочь ей. Мы жили в одной комнате всю неделю, что продолжался сбор. Она отчётливо понимала, что очень хочет прекратить употреблять героин, и надеялась, что на съезде церкви Божественного Просветления сможет укрепить своё мужество настолько, чтобы у неё это получилось. Джилли было очень плохо всю эту неделю, но она получала огромное удовольствие от участия в сборе. Она говорила со многими друзьями из церкви Божественного Просветления о том, через что ей пришлось пройти, употребляя героин, и о своей решимости стать другой. Говорила, что выздоровление — это всегда нелегко, но она твёрдо решила сойти с иглы. Джилли была отважной и мужественно переносила физические страдания, присущие завязке. Я восхищалась её стойкостью и упорством, с каким она преодолевала все трудности.
Джилли в то время была с Гарреттом, и она говорила мне, что он был одним из факторов, из-за которых она снова села на героин. Она знала его уже давно, ещё с тех времен, когда жила с Джордано, и тогда он был для неё только другом. Жизнь в Лондоне, конечно же, была полна искушений вернуться к героину — думаю, что в том числе и из-за её прежних друзей по игле, включая Гарретта. Я не знала никого из приятелей Джилли, занимавшихся наркотиками, но Гарретта встречала раз или два у неё дома, в квартире на Бэйсуотер, кажется. Джилли была привязана к Гарретту и романтически, и сексуально — а кроме того, их связывал героин.
Мы часто вместе ходили на собрания церкви Божественного Просветления, и поэтому именно я обнаружила Джилли, когда она умерла. Мы с Джилли должны были встретиться, чтобы пойти на собрание, но она так и не появилась. Это было настолько не похоже на неё, и мне подумалось: надо бы зайти к ней, она так сильно задержалась, и, наверное, сейчас должна быть ещё дома. Дверь была открыта, везде горел свет. Помню, квартира у неё была на первом этаже, вход с обратной стороны корпуса. Джилли лежала ничком, повернув голову набок, и, по-моему, не была одета, но её частично прикрывала простыня.