Пятый голос: Квартира на Кембридж-гарденс. Я почти уверен, что там были ступени вниз, ведущие ко входу. Да, точно, это была квартира в цокольном этаже. Дверь в квартиру, где жила Джилли, была с правой стороны коридора — по-моему, там была всего одна комната — гостиная, она же спальня — кухня и ванная. Кухоньку размером с камбуз я едва припоминаю. А ванную комнату не помню совсем. Комната — входишь, и по левую руку от тебя окно. Напротив двери был камин, а справа от входа — двуспальная кровать. Комната была довольно большая. Она не была обставлена или декорирована в каком-то определённом стиле, во всяком случае, насколько я помню, но в ней было удобно, вполне уютно и тепло. На каминной полке стояли портреты гуру Рампа[155], но они давно были у Джилли, с семьдесят второго, где бы она ни жила.
Второй голос: Сто четвёртый находится в дальнем, убогом конце Кембридж-гарденс, на её западном конце, ближайшем к тюрьме «Вормвуд Скрабе». Сегодня от фасада этого дома виден Вествэй, и квартира, в которой умерла Джилли, стоит теперь 250 000 фунтов, что даже с учетом инфляции составляет огромный скачок по сравнению с её ценой в 1979 году. Всё то недолгое время, что Джилли прожила в сто четвёртом, вокруг этого дома стоял какой-то криминальный душок, в течение многих лет ассоциировавшийся с контрабандистами, гангстерами, алкоголиками и самыми разными опустившимися людьми, махнувшими на себя рукой. Этот дом находится всего в нескольких минутах ходьбы от тех двух домов, в которых Джилли, как известно, жила в шестидесятые на Бассет-роуд. А всего лишь за углом — дом 10 по Риллингтон-плейс, где Реджинальд Кристи[156] в сороковые и пятидесятые совершал прогремевшие убийства на сексуальной почве. Это соседство поддерживало убогое достоинство мелкой буржуазии, и его благоподобие в девяностых годах вернуло сюда оседлое население, для которого всё это было построено, и которое так редко селилось в этом жилье.
Первый голос: После смерти мамы из квартиры в цокольном этаже с обратной стороны дома 104 по Кембридж-гарденс был извлечен её дневник, и последняя запись в нём свидетельствует, что она продолжала употреблять героин. В марте 1979 года мама записала, что хочет написать поэму для меня, к моему дню рождения, однако в последней сделанной ею записи говорится о Гарретте, её друге, наркодельце.
Четвёртый голос: Ты лежишь здесь, раскинув ноги, как податливая шлюха. Как какой-нибудь «мрачный трахаль» (твои собственные слова). Ты часами подвергала меня душевным пыткам. Потому что я жаждала тебя. Да, я искала любви всеми способами, какие только знала. Но ты отказывала мне и в сексе, и в дозе. А потом — туинал, а проститутка высокого полёта стала дешёвой шлюхой.
Второй голос: Джиллиан О'Салливан, тридцати пяти лет, скончалась 2 декабря 1979 года в квартире № 104 в Кембридж-гарденс, Лондон, 3-10. Из материалов дела, составленных сотрудником коронерской службы Полом Уэйдом: «Покойная была разведена, муж проживает сейчас в Гонконге (неверно). Долгая история наркотической зависимости (верно), оставшейся, однако, в прошлом (неверно). Указаний на употребление наркотиков в последнее время нет (неверно). Обнаружена мёртвой дома в постели в 6 часов вечера 3 декабря 1979 года, в воскресенье, подругой (это утверждение практически верно)».
Первый голос: Что делает документальные свидетельства такими понятными — так это их жёсткое ограничение по теме. Они описывают распыление социальных функций и разделение их производных. По контрасту с ними легко представить себе причудливые переплетения тех аспектов, что не рассматриваются в таких работах; аспектов, движение которых несёт в себе неразрывную связь фактов и ценностей, и значение которых до сих пор не выяснено до конца. Предпринятое мною путешествие — продолжающиеся блуждания по Лондону моего детства и юности в поисках той спутанной цельности, что проявила себя в миг смерти моей мамы. Я не знаю, как именно умерла мама, и единственное, в чём уверен — власти не провели должным образом расследование её смерти. Многие традиционные африканские культуры не считают людей умершими, пока не исчезнет память живущих о них. В «Символическом обмене и смерти» Бодрийар[157] описывает кладбища в первых гетто, и в этом столько ностальгии… И ещё там на стене было написано: «Тем, кто готовится умереть — приветствуем вас!».
Внизу среди огня
Когда я начала всерьёз засаживаться на наркоту, то думала, что в мире нет ничего круче, чем быть наркоманкой. С тех пор прошло уже пятнадцать лет; времена теперь стали другими — и я тоже. Лондон давно уже не свингует. Прошлой ночью я ехала домой в подземке от Пикадилли, и отметила, что кругом меня толпятся сотни наркоманов. Сейчас их множество, много, много больше, чем в те времена, когда я начала колоться герой. В допсиходелическую эру шестидесятых употребление опиатов считалось наивысшим переживанием реальности, а братья и сёстры, жившие в тени иглы, словно тайно продирались через тернии этого мира к состоянию экзистенциальной благодати. В эпоху битников быть отверженным было прекрасно. Мы искренне и всерьёз верили, что мы — эксклюзивная секта проклятых. Мои герои того времени все были наркоманами — от Чарли Паркера[158] до Уильяма Берроуза. В Англии, по крайней мере в шестидесятые, было хорошее время для наркоманов, жить было просто — разрешённые препараты были легко доступны. В семидесятые же нас вывели из долгого обалденного кайфа жесточайшим ударом. Скажем так, когда я летом 1969 года вернулась в Лондон из Индии, мои романтические опиумные грёзы ещё не окончательно разлетелись вдребезги, и когда кто-либо из моего круга сгорал в метафизическом пламени, казалось, будто это пламя было раздуто самыми личными из его демонов.
В то время, в 1969-ом, я ещё не знала, что уже стала жертвой выгорания эпохи пост-хиппи. К тому времени, как семидесятые по-настоящему заявили о себе, я проклинала свою зависимость от наркотиков, а прямым следствием того, что полиция «Метрополитэн» была охвачена коррупцией, стало то, что мне пришлось пройти сквозь круги своего собственного ада на земле. В августе 1969 года на карнавале в Ноттинг-Хилле я появилась на движущейся платформе. На мне были купальник и усыпанная блёстками лента «Мисс Мира» через плечо. И ещё была огромная игла из папье-маше, торчавшая у меня из руки. Сейчас я не уверена, пыталась ли я тогда сделать этим политическое или философское заявление; но точно знаю, что в то время я гордилась пристрастием к наркотикам. Расс Хендерсон[159], в те дни живший на Бассетт-роуд, 24, подо мной, в цокольном этаже, не был впечатлён. Он тогда вывел на улицы Лондона первый шумовой оркестр[160], и играл одну из основных ролей в оживлении ноттинг-хиллского карнавала. Рассу не нравилось ни то, во что я втянулась, ни те, кто составлял мне компанию на платформе.
Спустя день или два после карнавала мы с Джордано отправились навестить мою подругу, которая легла в клинику на аборт. Мне уже передали слушок, что полиция была в бешенстве от моего появления в роли королевы наркоманов, и хотя во время карнавала копы не могли ничего сделать, пожалуй, мне следовало бы уехать из города, пока не уляжется шум. Подругу, которая делала аборт, звали Мэг Мод, и она была одной из немногих моих знакомых того времени, кто не употреблял. Я знала, что был какой-то момент в прошлом, когда Джордано с удовольствием подкатывал к ней. Мэг была моложе меня, а из этого почти наверняка следовало, что Джордано крутил с ней за моей спиной. То, что Джордано бегает на сторону, новостью для меня не было, но это не значит, что мне было на это плевать. Мэг недавно уехала из Лондона. Мы знали, что и она, и её парень, Том, жили в городе, потому что мужская половина этой пары после дозы крэка не могла нормально присматривать за своим маленьким сыном, Майклом. Оставив Мэг в клинике, он поехал прямо на Гейт и оставил малыша у моих друзей, после чего отправился догоняться. Именно эти наши общие знакомые сообщили мне, что Том снова в городе. По пути в лазарет я украла шоколадку и цветы для Мэг; мы нашли её в палате, полной одиноких девушек, в чьих глазах читались ненависть к себе и одновременно тоска. Время выписки Мэг уже прошло, но Тома нигде не было видно. Впрочем, в этом не было ничего необычного; об этом упоминается просто так, а не для разведения дискуссий.
— Видела бы ты копов, когда я проезжала мимо них на платформе с этой огромной иглой, приклеенной к руке, — рассказывала я Мэг, пытаясь подбодрить её. — У них от злости аж кишки сводило, но хрен что они могли там сделать на месте. В конце концов, им не нужно было, чтоб прямо тут начались беспорядки.
— Просто не поверишь, через что мне пришлось пройти, чтоб лечь сюда на аборт, — говорила мне Мэг.
— Том стоял как скала — не хочу больше детей, и все. Если б он не давил на меня так, чтобы я избавилась от этого, мне не пришлось бы запихивать в себя всю эту дрянь, которую мне совали психиатры. Какие беседы они со мной проводили на предмет состояния моего душевного здоровья! Просто невероятно, сколько трудностей надо преодолеть, чтобы официально получить разрешение на аборт.
— Да забудь ты про это, — встрял Джордано, — у меня с собой припасены конфетки всех сортов. Как только мы тебя отсюда вытащим, закинемся все вместе так, что ты собственное имя забудешь, не говоря уж о том, что в последнее время с тобой было.
— Тут у них есть чего пожевать? — спросила я. — Помираю с голоду.
— Съешь шоколадку, которую принесла, — предложила Мэг. — До них сейчас не достучишься.
— Я не собираюсь сама слопать то, что принесла тебе. Ладно, выберемся отсюда, раздобуду чего-нибудь.
— Как думаешь, когда Том заявится? — поинтересовался Джордано.