Вообще-то нет.
Р. Д. Лэйнг: Кто же относился к тебе с любовью, когда ты была маленькой?
Джилли О'Салливан: Бабушка.
Р. Д. Лэйнг: Насколько сильно она любила тебя?
Джилли О'Салливан:Очень сильно. Она давала мне почувствовать, что я самый важный человек в её жизни. И проявляла свою любовь физически. Я отчётливо помню себя сидящей у неё на коленях. У неё были огромные груди. Когда она читала мне книжки, я заглядывала между ними, мне это нравилось. Она очень много времени занималась со мной, читала мне, учила всякому. И почти непрерывно говорила со мной. Она была человеком, рядом с которым я чувствовала себя спокойнее всего. А вот чтобы любовь матери или отца давала мне чувство безопасности — такого я не помню. Поэтому я старалась всячески осложнить жизнь своим родителям.
Р. Д. Лэйнг: Как именно?
Джилли О'Салливан: Просто у меня осталось такое ощущение — я не помню конкретных ситуаций. [Пауза] Как-то в воскресенье, мне тогда было семь, родители закрылись в ванной. Я стучала в дверь, но мне не отвечали. Тогда я притащила лестницу, приставила её к наружной стене, поднялась и заглянула в окно. Родители занимались любовью, и от этого зрелища у меня был ужасный шок. Я спрыгнула с лестницы и стала кричать, зовя маму, снова и снова.
Р. Д. Лэйнг: Понимаю.
Джилли О'Салливан: Потом я убежала и спряталась за креслом в их спальне. Родители пытались заставить меня выйти оттуда. Не помню, что именно они говорили, помню только чувство злости. Мои чувства насчёт того, что я видела, довольно сильно перемешались.
Р. Д. Лэйнг: Ты сказала, что увиденное вызвало у тебя шок. А что именно ты увидела?
Джилли О'Салливан: Я не очень хорошо помню, они лежали на полу, папа был на маме. Всё произошло очень быстро. Уже в следующий миг после того, как я глянула в окно, я спрыгнула и побежала. Помню ощущение шока. А что мама позже говорила мне — не помню.
Р. Д. Лэйнг: Природа пережитого тобой шока, когда ты увидела, чем они занимаются, на самом деле несёт определённый смысл. Попытаться восстановить этот смысл может оказаться крайне важным. [Пауза] Порой, когда маленькая девочка видит пару, занимающуюся любовью, особенно если это её собственные родители, она считает, что на маму напали, потому что та находится снизу. В этом случае у ребёнка проявляется защитная реакция и складывается впечатление, что папа плохой и обижает маму. Или же ребёнок может решить, что родители скрываются от неё в объятиях друг друга, и тогда возникают ревность и чувство заброшенности.
Джилли О'Салливан: Я чувствовала себя покинутой.
Р. Д. Лэйнг: Важно определить, было ли это тем, что ты чувствовала на самом деле.
Джилли О'Салливан: Это была ревность. Я и не подумала, что на неё напали. Именно поэтому я и хотела, чтобы ей было плохо. Долгие годы я сочувствовала отцу, а у мамы тем временем проблемы с алкоголем и таблетками становились всё серьёзнее. Я не любила, когда они физически проявляли неприязнь друг к другу, просто терпеть этого не могла, но я почти понимала: он бил её, потому что она была мерзкой. Когда она была пьяна, то становилась совершенно омерзительной тварью. Рядом с отцом, с его любовью, я чувствовала себя гораздо спокойнее, чем рядом с матерью. С ней я никогда не чувствовала себя в безопасности. Она то и дело говорила, что любит меня, но я никогда ей не верила. К матери я испытывала что-то вроде любви-ненависти.
Р. Д. Лэйнг: Я хочу услышать подробнее об этом чувстве любви-ненависти; постараемся отделить одно от другого.
Джилли О'Салливан: Когда она не напивалась, когда она была трезвой, она была необычайно… [пауза] …любящей. Но как только она прикладывалась к бутылке, так сразу же начинала меняться. Она сразу начинала с невероятной силой придираться ко всему. Помню, она обзывала меня по-всякому. Так оскорбительно; я ненавидела её.
Р. Д. Лэйнг: В чем именно она была оскорбительна?
Джилли О'Салливан: Обычно она начинала с того, что всячески оскорбляла бабушку, она ужасно ревновала меня к ней. И ещё у неё была очень сильная фиксация на её отце, и вот она начинала бесноваться: мол, она не любит свою мать за то, что та не любила её отца. Разорялась насчет того, какой у неё был замечательный папа, и какая же гадина её мать. Потом начинала орать, что мой папа — поганый лжец, и что он ей все время изменял. А уже потом переходила на то, какая я ужасная, вся в отца.
Р. Д. Лэйнг: А что твой отец говорил тебе о твоей матери?
Джилли О'Салливан: Он говорил, что она опять напилась, и отпускал уничижительные реплики в её адрес. И это мне тоже не нравилось. Я очень не любила ни когда мама оскорбляла отца, ни когда отец унижал маму.
Р. ДЛэйнг: Тебе не нравилось, что между твоими родителями всё время росло и крепло чувство дисгармонии?
Джилли О'Салливан: Когда я оставалась с матерью, мне хотелось быть с папой, и когда оставалась с отцом — хотелось к маме; а когда я оказывалась с ними обоими, мне не хотелось видеть вообще никого из них. Они никогда по-настоящему не любили меня. [Долгая пауза] После смерти Синке я почувствовала, что вместе с ним умерла какая-то часть меня. Пока Синке был жив, я чувствовала себя цельной, мне было хорошо. Мы могли поговорить — не обо всём, но очень о многом. Почти всё время говорили о революции. Много обсуждали стратегию и тактику. А вот о чём не говорили никогда, так это друг о друге. Когда мы физически были рядом, у нас настроение совпадало — один в один. Не всегда рядом с Синке было невероятно хорошо, но мы пребывали в гармонии друг с другом. Пока я была с ним, я никогда не ощущала необходимости спрашивать «а ты меня любишь?». Просто он мог сказать одно, а буквально в следующий момент — совершенно противоположное, и я от этого ужасно расстраивалась и уже не чувствовала гармонии между нами.
Аферист, который завёл весь мир
В шестидесятые, особенно в их начале, круг андеграунда был очень узок. Достаточно быстро все становились знакомы друг с другом. Один человек вёл к другому — впрочем, бывали и случайные встречи. Спустя всего два месяца после рождения Ллойда за выпивкой в Кенсингтон Парк Отеле я разговорилась с ребятами, которые заправляли первым крупным каналом контрабанды травки в Европу. Номер один в этих операциях я буду называть Марко Поло — сейчас он живет в Соединённых Штатах, но мы поддерживаем контакт. Последний раз мы с Марко виделись полтора года назад в Калифорнии. В начале шестидесятых Марко развозил наркоту по Европе под обшивкой разных машин, в середине шестидесятых пользовался яхтами; у него была крупнейшая оперативная база на Среднем Востоке, пока в Лондоне не сунули за решётку его «лейтенантов». После этого по травке «нумеро уно» стал Томми Грэхем. Когда Грэхема и моего бывшего соседа по квартире Мэтта Брэдли загребли в Лоррахе[177], Говард Маркс использовал открывшуюся при этом возможность обскакать в организации многих, в том числе Чарли Рэдклиффа[178]. Доставка груза наркоты у Грэхема обычно проходила самолётами, под прикрытием пакистанских дипломатов, а потом травку развозили машинами по всей Европе.
Именно через Марко Поло и крупного европейского наркобизнеса я и познакомилась с Джордано — в Испании, в 1964 году. Одни и те же люди всплывали всюду, и неважно было, где вы встречались — в Лондоне, Париже, Индии или на Ибице — они всегда были там с тобой. Майкл Холлингсхед[179] был одним из таких людей, он отпечатался в умах благодаря своей смелости — он даже назвал свою автобиографию «Человек, который завёл весь мир». Те, кто создал контркультуру, вышли из движения битников, и им пришлось научились драться, чтобы выжить среди крысиной расы, что противостояла им в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов. Эти бопперы[180] творили такое, что и не снилось последовавшим за ними нарко-импрессарио. Они изобретали способы мошенничества, позже взятые на вооружение такими людьми, как Говард Маркс. Достаточно привести в пример дельце Маркса с аппаратурой для рок-групп — когда наркотики прятались в усилителях и таким образом развозились по всему миру. Эта идея была не новой — за несколько лет до Маркса это проворачивал один из «лейтенантов» Марко Поло, который ещё и немного занимался искусством — прятал наркоту в скульптурах из стекловолокна. Эти скульптуры рассылались в разные страны, якобы отправлялись на выставки, а на самом деле на месте получения их разламывали сразу после того, как они спокойно проходили досмотр, и можно было беспрепятственно извлечь оттуда марихуану. Эти люди ценили незаметность и анонимность, поэтому я не стану называть имён — ни тех, кто ещё жив, ни тех, кто сознательно выбрал известность. Их мошенничества известны далеко не так широко, как деятельность Говарда Маркса — именно потому, что они действовали гораздо успешнее. Широкое освещение в прессе операции с наркотиками среди дилеров, как правило, расценивается как провал этой операции.
Говард Маркс — отличный рассказчик и очень приятная компания, но он не является (в моих глазах) хорошим наркодельцом, потому что ему нравится быть на виду. Маркс умён, с ним интересно, но его чрезмерная страсть к шумихе делает его совершенно непригодным на роль «серого кардинала», стоящего за безвредной, но тем не менее нелегальной деятельностью. Томми Грэхем — резкая противоположность Марксу, и именно он целиком соответствует моему представлению об идеальном наркодилере. После того, как власти сгребли Грэхема как основного игрока в этой команде, он просто организовал ложное опознание и продолжал вести дела как ни в чём ни бывало. Равняйтесь на Томми! Когда Говард Маркс этак смущённо организовал своё исчезновение, все закончилось его фотографией на первых страницах всех британских бульварных газет рядом с предположением, что он работал на британскую разведку и, возможно, был похищен мафией. Говард мог выйти под залог и уклониться от появления перед судом, но когда он предпринял самовольную поездку, его основным соображением было убедиться, что его отсутствие лишь привлечёт к нему дополнительное внимание. Маркс любит мелодраму. Он хочет быть рок-звездой — и он заслуживает этого.