Европа Шарикова и Преображенского
Отечественная интеллигенция весьма преуспела, подсадив народ на одно из главных своих евангелий – повесть Михаила Булгакова «Собачье сердце».
С другими прослоечными евангелистами так не получилось. Давайте навскидку. Дилогия Ильфа-Петрова? Но за полвека (считая от советских шестидесятых) романы про Остапа Бендера так прочно укрепились в народном сознании, что интеллигенции остаётся лишь конфузливо морщиться. «Совок, совок!» – попрекала меня одна живописная старая хиппи за обронённую в беседе цитату.
Чуткий Прилепин не преминул развернуть оружие:
«Как и предполагалось, по поводу крымского референдума в российском прогрессивном сообществе царит печаль, объявлен траур и день позора (“запомните это число – это начало конца”). Надежда только на завтрашнее выступление Обамы (“Обама, приди и накажи их!”).
И на то, что всё здесь вдруг рухнет (“ну, пожалуйста, пусть рухнет”).
Всё это в который раз напоминает те самые сцены в “12 стульях” (и не только), когда собирается публика “из бывших” и питает друг друга слухами о назревающем перевороте в Москве и интервенции (даже в “Поднятой целине” это есть).
Борис Немцов немного похож на Остапа. Валерия Новодворская похожа на маму Остапа. Она вообще оказалась плодовита, у неё тысячи злых детей, к сожалению, лишённых очарования и остроумия товарища Бендера, зато политизированных.
Русская классика, как ты надёжна».[25]
Но продолжим. «Доктор Живаго»? Не смешите. «Архипелаг ГУЛАГ»? Да что там, даже «Иван Денисович» из евангелия превратился в тему для сочинений.
Остаётся, пожалуй, «Мастер и Маргарита», но ненадолго, снижение культового статуса налицо, равно как и возрастная миграция – в разряд литературы для юношества. А там и до детского разряда недалеко.
Таким образом, «Собачье сердце» в рассуждении группового согласия – явление практически безальтернативное. И тем загадочное.
Впрочем, такую всеохватность наблюдатели связывают не с повестью Булгакова как таковой (впервые опубликованной в СССР в журнале «Знамя», № 6, 1987), а с одноимённым телевизионным фильмом Владимира Бортко («Ленфильм», 1988; мало кто знает, что была ещё экранизация итальянского режиссёра Альберто Латтуады, с Максом фон Зюдовым в роли профессора Преображенского).
Однако после шумного успеха комедии Леонида Гайдая никто ведь не кинулся перечитывать пьесу «Иван Васильевич» и микшировать пивную аналитику с историческими обобщениями.
Сериальная экранизация «Белой гвардии» (а до этого были фильмы Алова и Наумова, Владимира Басова – «Бег» и «Дни Турбиных» соответственно) никак не актуализовала лучшую булгаковскую прозу даже на фоне украинского политического кризиса.
Между тем уже более трёх десятилетий «Собачье сердце» уверенно лидирует во всех индексах цитируемости. Является учебником народной политологии. Отдувается за русскую литературу в социальных сетях и диагнозах.
Были, конечно, и ревизионистские вылазки. Эдуард Лимонов с присущей ему категоричностью обозвал «Собачье сердце» «гнусным антипролетарским памфлетом» (едва ли Эдуард Вениаминович знал о рецензии Льва Каменева: «этот острый памфлет на современность печатать ни в коем случае нельзя»). А питерский прозаик Сергей Носов в замечательном эссе «О нравственном превосходстве Шарикова над профессором Преображенским» прямо обвиняет повесть в антигуманизме, а главного её «положительного» героя именует не иначе, как «инакофоб, биорасист, безответственный вивисектор», который «демонстрирует поразительную нравственную глухоту».
Тем не менее литераторы-ревизионисты продолжают видеть в профессоре медицины Филиппе Филипповиче Преображенском и муниципальном служащем Полиграфе Шарикове прямых социальных антагонистов. Как, собственно, и читатели-зрители.
Ф.Ф.Преображенский воспринимается читателем-зрителем как стопроцентный европеец, носитель буржуазных морали и ценностей. Более того, сам писатель твердит нам об этом едва ли не на каждой странице. Устами учеников, пациентов, друзей и недругов, газетчиков… «Если б вы не были европейским светилом»; «Не имеет равных в Европе… ей-богу!»; «вы величина мирового значения» и т. д.
Филиппу Филипповичу так надули в уши, что он и сам видит в себе персонифицированный образ этой самой Европы в советской России 1924–1925 гг.
А если европеец, то стопроцентный русский интеллигент, а, следовательно, убеждённый либерал. Так получилось, странно и неожиданно, что у нас всё это практически синонимы.[26]
Напротив, в Полиграфе Шарикове, при всей научно-фантастичности, прямо-таки футуристичности его происхождения, нам предлагают узреть эдакий вполне народный типаж, вышедший из самых архаичных глубин национальной подсознанки. Грянувшего хама, готового оседлать Революцию и новые порядки при поддержке властей, ибо руками шариковых можно душить не одних котов… Бездельника и демагога, выдающего низость, неразвитость и грубость за некое новое пролетарское сознание.
В современном фейково-дискуссионном стиле Шариков – «ватник-москаль», «кацап-портянка», оккупант, зомбипатриот и беркутовец.
Впрочем, если мы начнём разбираться в европейских рейтингах проф. Преображенского, обнаружим, что они вполне могут оказаться блефом и мифом. Да и век на дворе – не только революций, но и шарлатанства; вернее, тут никакого противопоставления, одно вытекает из другого, особенно в части «опытов по омоложению». Медицина развивалась в начале XX века стремительно, а научные контакты (конференции, симпозиумы, публикации в специализированной периодике, стажировки в ведущих клиниках) Филиппа Филипповича с Западом, надо полагать, прервались в 1914 году – с началом мировой войны. Революция и вовсе вырвала практику и опыты Преображенского из европейского контекста. Итого – десять лет, пусть и неполной изоляции. В 1924–1925 гг. речи о железном занавесе ещё не идёт, какие-то дискретные связи могут сохраняться, но то, что Россия – отрезанный от Европы ломоть в цивилизационном смысле, – достаточно очевидно.
Это может ни в коей мере не умалять заслуг и научных талантов Преображенского. Просто все разговоры о европейском значении профессора весьма субъективны. Причём с двух сторон. Мотивации поклонников и пациентов Преображенского понятны, но и советской власти лестно, когда такой светило, пусть и балансируя на грани лояльности, не эмигрировал на Запад, но остался работать в Москве. Филипп Филиппович ещё и действенное орудие советского пиара, к тому же – в экспортном применении.
Филипп Филиппович Преображенский и его модель поведения – настоящий идеал российского прогрессиста. Кто из них не мечтает о таком положении в социуме, которое позволит иметь неприкосновенный статус-броню, деньги и связи, возможность «решать вопросы», «зарабатывать», нести по кочкам власть и народ в фейсбуке и демонстрировать превосходство и первородство, смакуя чечевичную похлебку в гламурном ресторане (модный, а, значит, дорогой экоподукт)? Нет, можно, конечно, поменять и идеологию вслед за сменой пункта служебной прописки – за нами и это не заржавеет, далеко не каждый креакл имеет уникальную специальность и европейское имя… Но предпочтительней всё же высокое социальное положение, коррупционность и оппозиционность в одном флаконе – по-преображенски.
А народ, натурально, воспринимает эту модель как естественную уже без всяких рефлексий.
В знаменитых монологах о разрухе нет ничего интеллигентного, они глубоко национальны и восходят к определённому фольклорному полю. Этот жанр устного народного творчества называется «поливом»; признанным мастером полива является, например, В.В.Жириновский. В своё время в каждой пивной и рабочей бендёжке имелся такой народный резонёр-работяга, разоблачавший по любому поводу известные ему власти – от сменного нормировщика до предсовмина Косыгина… Вот и профессор свой полив начинает не с критики чистого разума, а с калош – чисто персонаж Зощенко.
Ни в какую, конечно, интеллигентскую традицию не вписывается бесконечное третирование Шарикова. Это, скорее, разрыв – и оглушительный – с мейнстримом русского разночинного народолюбия.
И только единожды проф. Преображенский звучит в унисон с некоторыми деятелями тогдашней Европы: «Я заботился совсем о другом, об евгенике, об улучшении человеческой породы».
Знакомо, да? Именно тогда в Германии делает успешную политическую карьеру некий Адольф Алоизович Г., будущий хозяин материковой Европы и людоед, озабоченный примерно тем же набором из вульгарного прогрессизма, обернувшегося лютым расизмом. И до поры до времени большие европейские дяди вполне благосклонно относятся к выскочке – поскольку велик соблазн и шанс направить его идеи и энергии в правильное русло «борьбы с большевизмом».
Несколько слов о своеобразном единстве и борьбе социальных, якобы, антагонистов.
Полиграф Шариков с трудом обживает новое для него пространство: грубит (а хамские «поливы» Преображенского, конечно, образец политкорректности), выпивает (но и Филипп Филиппович вовсе не пример трезвости), даёт волю естественным проявлениям полового инстинкта (медицинское светило делает на этих инстинктах нехилый бизнес).
Таким образом, в свете непредвзятого анализа мы видим, что популярная повесть Михаила Афанасьевича – не только памфлет и гимн, но убедительный манифест социал-дарвинизма. Когда взаимная ненависть в обществе не имеет ни чёткой социальной природы, ни рациональных обоснований, ни внятных мотиваций, ни нравственных ориентиров, а лишь глубоко индивидуальные (или групповые) представления о мире и прогрессе.
Но дело не только в этом – Булгаков нащупал механизмы будущих постимперских гражданских войн. Михаил Афанасьевич вёл свою писательскую генеалогию от Гоголя, и, конечно, помнил «Тараса Бульбу» – «Я тебя породил, я тебя и убью». Причина была веской и окончательной – предательство веры и родины. А какова она в трагическом конфликте Преображенский – Шариков?