жди, скоро нахлынет паводок, а тогда трудно нам придется. А стену вывести надо в высоту вровень с этими обрывами. Посмотрим, что может поделать чингисханова сила против силы воды.
Работа, шла споро. Вскоре поток был плотно замурован. Гневно закружилась на месте задержанная вода, словно не понимая, зачем преграждают ей бег. Яростно плеснулись волна за волной в огромный камень, бросились было подгрызать нижние, уложенные на дне, плиты, ища прохода между ними, но все было тщетно, всюду камень да камень, плотно сбитый в одну несокрушимую стену. Заклокотала вода. Дрогнула на всем своем протяжении и остановилась, изумленная, спокойная на вид, но таящая гнев в своей хрустальной глубине. Как тур, готовясь к нападению, остановится и голову склонит вниз, и рога к земле пригнет, и затихнет, чтобы затем вырваться разом из этого униженного положения и кинуться со всею мощью на противника, — так и непривычная к путам вода тухольского потока на миг затихла, словно обленясь, задремала в плоских своих берегах, а тем временем набирала силы и смелости для нового, решительного нападения и только тихонько напирала на стену, как бы пробуя, не удастся ли ей своими плечами отодвинуть поставленную перед ней так неожиданно преграду. Но нет, преграда стояла на месте, холодная, гладкая, гордая в своей неподвижности, непобедимая. Быстрые руки тухольцев все больше укрепляли ее, наваливая камни на камни, плиты на плиты, облепляя их клейкой, непроницаемой для воды глиной. Будто новая, всемогущею волею воздвигнутая скала, поднималась каменная плотина все выше и выше под руками тухольцев. Вооруженные молодцы давно уже покинули долину, где они стояли лицом к монгольскому лагерю, и сменили луки и топоры на дубины и молотки для обтесывания камня. Радостно смотрел Захар на их работу, на дело их рук, и его глаза светились уверенностью в победе.
А меж тем на востоке, над монгольским лагерем, кровавым заревом загорались облака. Светало. Розовое сияние облило высокий гребень Зелеменя, сыпля искрами все ниже и ниже. Затем облака расступились, и медленно, как бы боязливо, выкатилось солнце на небо и взглянуло на занятых своей работой тухольцев. Полный искренней радости, посмотрел Захар на восток и простирая вперед руки, проговорил торжественным голосом:
— Солнце, великий, пресветлый владыка мира! Извечный покровитель всех добрых и чистых душою! Сжалься над нами! Видишь, мы подверглись нападению дикого врага, который разрушил наши хаты, разорил наш край, вырезал тысячи наших людей. Во имя-твое вступили мы с ним в смертный бой и твоим светом клянемся, что не отступим до последней минуты, до последнего вздоха нашего! Помоги нам в этом страшном бою! Даруй нам твердость, и уменье, и согласие! Не дай нам устрашиться их множества и всели в нас веру в свою силу! Дай нам единением, согласием и умом победить разорителей! Солнце, я поклоняюсь тебе, как предки наши тебе поклонялись, и молю тебя всем сердцем: даруй нам победу!
Он умолк. Слова его, жаркие, исполненные мощи, трепетали в свежем утреннем воздухе. Слушали их не только тухольцы. Слушали их горы и разносили их отзвуки от тропы к тропе. Слушала их запертая вода потока и, словно решившись, перестала биться о каменную плотину и повернула назад.
VIII
Пока боярин не вернулся из своего неудачного посольства, Максим сидел в его шатре, прислушивался и обдумывал, что ему делать. Краткая встреча с Мирославой на мгновение осветила мрак его неволи. Ее слова, ее взгляд, прикосновение ее рук и принесенные ею вести — все это как бы вырвало его из темного гроба, возвратило ему жизнь. Он чувствовал, как возвращаются к нему прежняя отвага и надежда. Спокойно, с прояснившимися мыслями, дожидался он боярина.
— Ты еще здесь? — воскликнул боярин, входя в шатер. — Бедный парень, напрасно я хлопотал о твоем освобождении. Упрям твой старик! Хоть и сед, а совсем ребенок!
— А разве я не говорил тебе, боярин, что напрасны твои хлопоты? — ответил Максим. — Но что же все-таки сказал тебе мой отец?
— Сказал, что будут биться до последнего издыхания, и все тут! Или мы, говорит, все поляжем, или вы…
— Мой отец на ветер слов не бросает, боярин. Он привык крепко все обделать, прежде чем начать говорить.
— Я уж вижу, что он хоть понемногу, а правду говорит! — молвил неохотно боярин. — Однако что делать? Все-таки борьба тухольцев с монголами неравна. С ила i солому ломит, что там ни говори!
— Э, боярин! Есть средства и против силы! — ответил Максим.
Ну, ну, видел я их средства! Моя дочка, горячая голова, — вы околдовали ее, это ясно, — научила их строить камнеметы. Будет у нас тут завтра небольшой град камней, да не слишком опасный, потому что не сумели как следует веревочные пружины сплести.
— А кроме камнеметов, ты думаешь, нет у них другого средства?
— Не знаю. Видимо, нет. А впрочем, недолго ждать, утром увидим. Только беда мне с Бурундою; все наседает: ищи да ищи способ, чтоб завтра утром вывести нас отсюда без боя и без потери времени. А тут тухольцы уперлись, как козлы рогами. Ну, а что я поделаю? Раз нельзя, так нельзя!
— Нет, боярин, так не говори! Пока что ты все же в руках монголов, так же как я. Должен выполнять их волю.
— Но что же я могу для них сделать?
— Я, пожалуй, мог бы тебе пригодиться, боярин. Я благодарен тебе за твою сегодняшнюю доброту ко мне. Если хочешь, я послужу тебе сегодня.
— Ты? Мне? — воскликнул изумленный боярин. — Что же ты можешь сделать для меня?
— Я знаю ход из этой котловины, безопасный, но тайный, о котором не знает никто в Тухле, кроме моего отца и меня. Этот ход не стерегут. По нему можно вывести отряд монголов наверх и окружить проход, а тогда уж нетрудное дело развалить засеки и выйти из этой долины.
Боярин стоял, оторопев, перед Максимом и ушам своим не верил. «Неужели это возможно?» — сверкнула у него молнией мысль, но сейчас же погасла, и что-то защемило у него на сердце. Как ни сильна была недавно его вражда к Максиму, все же ему нравилась его рыцарская твердость и непреклонность; оттого теперь, когда он услышал из уст Максима эти слова, ему показалось, что в его сердце обрывается что-то глубокое и святое, обрывается последняя нить его веры в человеческую честность и постоянство.
— Юноша, — вскрикнул он, — что ты говоришь? Ты хотел бы сделать нечто подобное?
— Что же, боярин, — отвечал не то печально, не то насмешливо Максим, — сам же ты сказал, что сила солому ломит.
— Но ты, ты, который недавно еще клялся: «предпочитаю, мол, умереть, чем пойти на предательство»?..
— Что поделать, — отвечал тем же тоном Максим, — раз нельзя сдержать клятву, так нельзя.
— И ты, такой слабовольный, смеешь думать, что моя дочь будет любить тебя? — воскликнул гневно боярин.
— Боярин, — ответил горько Максим, — не напоминай о ней!
— Ага, видишь, как тебя это задело! — сказал боярин, — видно, я правду говорю.
— Кто знает, боярин, кто знает! У нас время военное, война учит всякому искусству. А что, если бы…
— Если бы что? Почему не договариваешь? — вскрикнул Тугар Волк.
— Ничего, ничего! Я только еще раз спрашиваю тебя: примешь ли мое предложение?
— Но вправду ли ты думаешь вести монголов против своих тухольцев?
— Вправду, если только будет возможно…
— Как это, если будет возможно? Это значит — если не будут охранять тропу?
— Нет, за то я ручаюсь, что тропу не стерегут и что мы пройдем среди бела дня незамеченными, если только не будет какой-нибудь другой помехи.
— А какая же может быть?
— Я… не знаю…
— Если так, то нечего и мешкать долго! Идем к Бурунде!
— Иди один, боярин, и передай ему то, что я сейчас тебе сказал. О возможной помехе незачем упоминать, ибо я еще раз ручаюсь тебе, что ни тухольцы, ни другие вооруженные люди нам не помешают, а прочие помехи ведь не испугают ваших смельчаков.
— Пусть будет так, — сказал Тугар Волк.
— И попроси его, чтоб он велел расковать меня, потому что в цепях невозможно мне будет.
— Это само собой разумеется, — сказал боярин и ушел, думая всякое по пути.
Какие тревожные, какие страшные, мучительные минуты переживал Максим, пока боярин ходил извещать Бурунду о его намерении! Охватив руками голову, сидел он в ужасном смятении, ловя ухом малейший шорох, словно ожидая прихода кого-то, самого дорогого его сердцу. Он дрожал весь, точно в лихорадке, зубы его стучали, как на морозе. Но минуты тянулись так тихо, спокойно, лениво, и каждая из них будто острыми медвежьими когтями вонзалась ему в сердце. А если так не выйдет, как говорила Мирослава, и боярин начнет настаивать, чтоб он исполнил свое обещание? Ну, ясное дело, смерти ему не миновать, к смерти он готов давно — но умереть, не сдержав слова перед человеком, который на это слово положился, чья будущность, а может быть и жизнь зависят от этого слова, — умереть предателем хотя бы только в глазах самого предателя — это страшно, это мука, это горше самой смерти! Но и сама смерть была теперь для него, после свидания с Мирославой, гораздо страшнее, чем за час до этого, чем тогда, когда он сидел посреди улицы и, неподвижный, глядел на горящую родную хату, задыхаясь в дыму пожара…
Но что это? В этот миг задрожала земля, и страшный грохот сотряс воздух. Шум поднялся в лагере, крик, лязг оружия, — что такое произошло? Максим вскочил на ноги и захлопал в ладоши так, что загремели его цепи. Радость, радость! Это тухольцы работают! Это они сооружают ту помеху, которая остановит монголов и не даст ему стать предателем! Теперь он может и умереть спокойно, ибо даже перед врагом он не нарушит своего слова. Сердце его билось учащенно, громко — он не мог усидеть на месте и "зашагал по шатру. Шум в лагере начал утихать, и в эту минуту в шатер вбежал боярин — лицо его сияло радостью и довольством.
— Юноша, — сказал он оживленно, — очень кстати явилось твое предложение. Оно выручило меня из большой беды. Ты слышал этот гул? Хитры твои тухольцы: ставят засеки и позади нас. Скорей ступай к начальнику, он уже набирает отряд, который должен пойти с тобой. Нам надо поскорей убираться отсюда, здесь небезопасно.