Вероятно, Христо Димитров и его сыновья были не единственными в Болгарии владельцами коллекций; возможно, что такие собрания, меньшие по объему, или хотя бы отдельные образцы гравюр имелись и у других зографов; важно, как именно Захарий распорядился ею.
Для него это было окно в совершенно иной мир, бесконечно разнообразный и, быть может, несколько пугающий неизведанными глубинами, мир иных измерений, где все другое: боги, герои, короли, философы, крестьяне, святые, города, ландшафты, пространства, сюжеты, композиции, светотень, рисунок, ракурсы, объемы… Проникновение в него означало кардинальную ломку привычных понятий, представлений, профессиональных навыков. Захарий не отрекался от прошлого и настоящего, однако всем естеством ощущал, что будущее предлагает выбор не одной, а по крайней мере двух дорог.
Он начинает, как каждый самоучка, с копирования образцов. В дошедшем до нас «архиве» Захария Зографа десятки рисунков: путти в различных ракурсах, лежащие женщины, женская голова, обнаженная, апостолы Петр, Иоанн и Иуда, еще обнаженная с яблоком в руке (Ева? Афродита?) и еще женская голова, Аполлон, Венера, Фарнезский бык, Лаокоон, мифологические сцены, аллегории… В основном карандаш, кое-где подцветка акварелью; иногда накладывает сетку, проверяя по квадратам правильность пропорциональных отношений. Рисует много, добросовестно, тщательно, пытаясь проникнуть в неподдающуюся тайну великих мастеров.
Раньше или позже, логическим путем или интуитивно, но как художник Захарий в своем развитии должен был прийти по крайней мере к двум выводам:
мастерство не в подражании образцам, а в наблюдении и воссоздании их первоистока — самой натуры;
копирование гравюр небесполезно, но успех принесет не усвоение тех или иных приемов, а то, что мы сейчас называем системой, иными словами — специальное художественное образование.
Захарий принимает решение ехать в Россию.
С детства он вырос в атмосфере преклонения перед «дядо Иваном» — великой державой, защитницей славянских народов, надеждой на избавление от османского ига. «Благослови, господи, Русия, белокаменна и сладкозвонна, за сърцата» — так учили его молиться отец и мать.
Московия-Русия
Русанка, Руско,
Русийкя
И дядо Иван, наш Иван,
Майчина-Русия —
говорится в болгарской песне.
Тяготение художника к России было осознанным, прочным и постоянным. Сыграла свою роль и тесная дружба с Неофитом Рильским, Захарием Крушей, Николой Карастояновым; все они были убежденными русофилами, хорошо знали русский язык и, поддерживая связи с Одессой, Москвой, Петербургом, регулярно получали оттуда книги, учебники, широкую и разнообразную информацию. Их политические убеждения и ориентиры не были свободны от добросовестных заблуждений и прекраснодушных иллюзий, но и при неизбежных разочарованиях любовь к России оставалась постоянной.
Болгарии уже другой надежды не осталось,
Как с плачем и мольбой к России обратиться:
О Россия, моя единокровная сестра милая,
Зачем ты на столько веков меня оставила?..
Помоги своей бедной сестре Болгарии:
Она ведь не из чужого племени, не из Татарии,
Но твоя чистая сестра, родная и милая,
И сейчас, как и в старое время было.
Доказал это весьма ясно Венелин чудный,
Историк русский в наше время и зело рассудный…
Захарий, конечно, не мог не знать этих наивных и трогательных виршей Неофита Рильского.
Первый большой прилив болгарской молодежи в учебные заведения России приходится на начало сороковых годов; вдохновителем его был В. Априлов, призывавший ее «направить путь не к Югу, а к Северу», не в Грецию, а в Россию. «Только воспитанные в России, — убеждал соотечественников В. Априлов, — могут различными способами быть полезными для народа, и пусть всякий патриот учитывает это как подобает». В 1840 году В. Априлов добивается от русского правительства нескольких стипендий для обучения болгар в Ришельевском лицее и Одесской духовной семинарии; позднее такие стипендии получат студенты в Москве, Петербурге, Киеве; а пока что многих московских студентов-болгар материально поддерживали Иван Денкоглу и другие купцы.
Решение Захария созрело еще раньше — в 1838 году.
Время это в биографии художника знаменательно по крайней мере двумя обстоятельствами.
3 мая Захарий оканчивает портрет Неофита Рильского.
Конфликт с пловдивскими чорбаджиями, вспыхнувший из-за истории с училищем и о котором речь пойдет ниже, был в разгаре, и художник переживал глубокое разочарование в Пловдиве и пловдивцах.
О желании Захария ехать учиться в Россию мы узнаем из адресованного Неофиту Рильскому письма от 24 июня 1838 года; по-видимому, оно было не первым, касающимся этого вопроса.
«Кир Йоан приходил ко мне и прочитал присланное Вами письмо из Одессы, и я понял все, что было в нем. <…> Нельзя ли попросить их, чтобы они узнали, каким образом можно поскорее поступить в царскую Академию и сколько потребуется в год расходов такому человеку, как я, чтобы стать человеком. И можно ли свободно и позволяют ли посещать другие академии и фабрики. <…> Объявите им об этом, а также о возрасте моем, 28 годах. Это моя большая просьба к Вам. Посоветуй мне, можно ли их спросить посредством Вашего письма. Поскольку предвидится, что г. Христо Хина обязательно поедет в Одессу 1 августа и там он договорится».
Через несколько дней Захарий пишет снова:
«Священномудрословный г. учитель, смиренно кланяюсь тебе, святую десницу Вашу целую.
Это третье письмо, на которое не получил ответа. Сейчас прошу Вас порадовать меня одним письмецом. Сейчас имею к Вам большую просьбу. Просим Вас написать одно письмо Априлову и Палаузсву с Вашей стороны и ради меня, что знаешь и засвидетельствовать мое желание и силу моего ремесла… Знай другое, что так договорились с З. х. Кирооглу написать конто с номерами. И он повезет его в Одессу.<…> А письма, о которых тебя премного просим и до земли тебе кланяемся, пиши по-гречески, и как только их напишете, заставьте господина Калистрата переписать их по-болгарски. А г. х. Кирооглу обещает оценить и связаться с Априловым и Палаузовым, и с ближайшими генеральскими людьми, объявить об этой нашей работе. А я, как посмотрю, у наших чорбаджиев такое холодное сердце на это добро. Я привык уже не только не досаждать им, но и не принуждать их. Поэтому принадлежу Вам и хочу, чтобы не только г. Априлов и Палаузов просили обо мне, но подтвердили одним письмом г. х. Киру, который беспокоится о моей просьбе. И с моей стороны напишите им одно письмо, молящее и жалостливое. И не позволяет мне время очень распространяться, но остаюсь благонадежным и жду Вашего скорого ответа. 1838, июня 30-го. Филибе.
Самого священномудрословного нижайший ученик Захарий X. Иконописец.
<…>
1 номер. Можно ли поступить в Петербургскую царскую академию, которая является и иконописной и халкографической.
<…>
3 номер. Пусть узнают, можно ли свободно ходить на фабрики, где делают зеркала и картон (мукава), изготовляют лак, то есть табакерки, и подносы, на которых подают сладости. И может ли человек свободно ходить по академии и фабрикам и какими средствами в год должен он располагать, чтобы стать человеком.
<…> И какая сила моего ремесла. Правду им скажи, сколько есть мастеров в Турции, на Святой горе, в Стамбуле, в Румелии и в Иерусалиме — ни один не может поднять мой карандаш. Только если кто в Европе учился, о нем мы не говорим. <…> Но не говорю это ради похвальбы, а чтобы засвидетельствовать правду. Напиши и о чем другом знаешь и что прилично. <…> А я не забуду это добро до самой смерти…»
Видно, все было не просто, но Захарий не оставляет мысли о поездке в Россию. В ноябре он вновь напоминает Неофиту: «Если сейчас возможно сообщить о том деле любезным г. Априлову и Палаузову, спроси их, свободно ли можно ходить по фабрикам (тем фабрикам, где делают портсигары, подносы и халкографию) и могут ли они мне это предоставить».
Захарий был уже не юношей, которому, в сущности, нечего терять, а взрослым двадцативосьмилетним человеком, зрелым, сформировавшимся художником, пользовавшимся репутацией одного из лучших иконописцев. И если он решает ехать за тридевять земель на чужбину учиться, то юношеский энтузиазм, равно как и ущемленное непризнанием самолюбие, из числа побудительных причин следует исключить.
К тому же Захарий совсем не склонен был преуменьшать и недооценивать себя и свое место — настоящее ли, будущее — в болгарском искусстве. Достаточно трезвое понимание необходимости серьезного профессионального образования вполне уживается с представлением о себе как о лучшем художнике на Балканах. И даже если наивная «самореклама» имела целью побудить Априлова и Палаузова действовать и хлопотать более активно, все равно наш художник излишней скромностью не страдал. Но какой огромный для него смысл таится в знаменательной оговорке: «Только если кто в Европе учился, о нем мы не говорим»!
По всей вероятности, Захарий имел какое-то представление о петербургской Академии художеств, о программе, а вернее, о характере обучения в ней: во всяком случае, он достаточно ясно высказывает свое желание учиться прежде всего иконописанию и гравированию по металлу. Кроме того, в нескольких письмах он упоминает о русских литографиях и своем интересе к этому виду графики. Но представления эти весьма смутные: сказывается отсутствие прямых контактов с русским изобразительным искусством и русскими художниками, а информация из вторых и третьих рук оказывалась далекой от полноты. И все же почему Захарий не говорит о живописи как таковой, хотя, будучи уверенным в своем зографском мастерстве, он должен был в первую очередь стремиться именно к светской станковой живописи европейского типа? Может, не надеялся на понимание со стороны Неофита Рильского, воззрения на искусство которого были все же обусловлены критериями и канонами традиционного иконописания?