Прошла неделя. Том почти всё время в отключке. Очнётся на час или два, а потом снова проваливается в бессознательное состояние. Задыхается. Стонет. Всё, что он может делать – тихо бормотать «письмо». Это всё, на что у него хватает сил.
Я снова читаю письмо и снова пропускаю новость о ребенке. Я лгу ему. Я не говорю ему, что он – папа.
Я трус. Он заслуживает того, чтобы знать, но я просто... не могу сказать ему. Я засыпаю, проклиная себя за эту боязнь, за то, что больной уёбок. Но я никогда не скажу ему. Потому что для Тома это будет слишком тяжело. Он будет сражаться. Он постарается держаться, но... в глубине души я знаю, что он не выживет. Он умрет со дня на день.
Наши захватчики оставили нас в покое. Они кормят нас время от времени, чтобы мы не сдохли от голода. Но Том отказывается от еды в последнее время. Он говорит мне, чтобы я ел сам. Так что я ем, потому что...
Потому что я всё ещё хочу жить. Я до сих пор надеюсь, что американские ребята придут за нами. Что они прилетят на SuperCobras с пушками наперевес и заберут нас домой. Спасут Тома.
И он еще надерет мне задницу за то, что я не рассказал ему о его малыше.
Но, поскольку на исходе уже вторая неделя, а его рана гноится и ужасно пахнет, да и моя тоже инфицирована и выглядит погано, я просто знаю, что наступит день, когда мой друг не проснётся и не попросит прочитать ему письмо.
Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Я не хочу, чтоб он умер. Я умер бы вместо него, если бы мог.
Занял бы его место на смертном одре.
Но вместо этого, я читаю ему письмо, пропуская важные строчки.
— Де... Дерек, — шепот из темноты зовет меня.
Я моргаю, просыпаясь:
— Да, друг.
Я чувствую, как его пальцы впиваются в землю:
— Я ухожу... сейчас.
Я беру Тома за руку:
— Не, мужик, мы поедем домой.
— Лжец!
Я давлюсь:
— Я здесь, Томми.
— Рейган... ты должен вернуться домой. Скажи ей… скажи ей, что я люблю ее…
— Иисусе, Том. Держись, мужик. Ты сам ей это скажешь!
— Нет, — он сжимает мою руку, — я не скажу, и ты это знаешь. И я это знаю. Отнеси ей письмо. Это все, что я могу передать ей. Скажи, что ее письмо заставляло меня жить.
— Я скажу ей.
Он слабо кашляет.
— Скажи ей, что она – всё для меня… Именно эти слова.
— Я скажу ей.
— Поклянись.
Я сжимаю его руку так сильно, как могу, моргая от слёз, которые отказываюсь проливать.
— Клянусь. Своей душой. Клянусь.
— Она должна знать, что все мои мысли были… о ней. Я держался... хотел… я хотел вернуться домой, к ней. Я боролся ради неё. Она должна это знать.
— Она узнает. Я обещаю, — что-то влажное и горячее стекает по моей щеке. Нет, это не слезы. Я — чёртов морской пехотинец США! Я не могу плакать! Я не плакал со второго класса.
— Я люблю тебя, брат!
— Да пошел ты!
— Ладно.
Длинная-длинная пауза между вдохами. Стон боли…
— Я люблю тебя, Том, — я заставляю себя сказать это прежде, чем он уйдет навсегда.
Он сжимает мою руку, дергая пальцами. Делает вдох.
И тишина…
С кончика моего носа соскальзывает слеза. Он держит письмо теперь в уже ослабевших пальцах.
Я складываю листы желтой бумаги, тщательно засовываю их в конверт, отрываю длинную широкую полоску ткани от моей рубашки, оборачиваю ею конверт и кладу его в карман своей формы, застегивая клапан.
Держу пальцы под носом Тома. Щупаю его пульс. Он ушел…
— Ты – папа, Том, — слова вырываются из меня сами собой.
Я держу его за руку, пока в хижину не входят наши надсмотрщики, чтобы покормить нас. Они видят, что Том мертв, и утаскивают его тело. Я борюсь с ними, потому что его тело должно быть похоронено дома. У Рейган должно остаться что-то для прощания с ним. Они зачем-то забирают наши жетоны.
Позже талибы возвращаются обратно. Кричат на меня, бьют, тащат в комнату с камерой, держат винтовку у моей головы, приказывают, чтобы я говорил все, что они мне скажут, и я говорю… Потому что я хочу жить, потому что я дал клятву, и теперь должен выжить.
Я спрятал письмо в грязном углу хижины, чтобы они не отобрали и его. В конце концов, они забирают мою форму и обливают меня водой из шланга. Сбривают волосы на голове, бороду. Одевают меня в пижаму, или не знаю, как у них называется эта чертова одежда. Как хорошо, что я спрятал письмо, ведь так оно до сих пор со мной, закопано в землю.
Я шепчу строчки из письма про себя снова и снова: «...Ты отвел меня в Оливковый сад, там мы напились красного вина. Той ночью мы впервые занялись любовью у меня в номере...»
Я теряюсь в днях. Неделях…
Месяцах.
Я повторяю слова из письма каждый день. Это – напоминание, что есть что-то ещё, кроме Талибана, грязи и далеких горных вершин.
Это напоминание о моем обещании.
Глава 4 Рейган
Хьюстон, Техас 2009 год.
Я просто обливаюсь потом. На улице сто три градуса по Фаренгейту и я преследую Генри Восьмого, пересекая северное пастбище. Он уронил забор и убежал, и теперь я пыхчу следом, продираясь через колючую траву по колено, с морковкой в руке, гоняясь за крупным черным Першероном под горячим августовским солнцем. Мне нужно скосить это пастбище, только так я смогу переместить стадо. Восточному пастбищу тоже срочно необходимо обновление. Но я разрываюсь между ребенком, тридцатью акрами сена, которые нужно скосить и связать в тюки, дюжиной лошадей, которые нуждаются в кормлении и уходе, и домом, который разваливается на части, а я всего лишь одинокая женщина. Я просто не успеваю! Мой ближайший сосед, восьмидесятилетний Хэнк, имеет собственную ферму, на которой трудится до сих пор, и, кроме того, еще выкраивает время, чтобы помочь мне. И я благодарю Бога за Хэнка, потому что без него я бы пропала. Пока я работаю, его жена, Ида, присматривает за Томми.
Томми. Боже, этот мальчик! Ему еще нет и двух лет, а с ним уже так много хлопот. Такой милый! Такой очаровательный! И такой неуёмный! Он постоянно бегает, болтает, норовит за вашей спиной удрать на улицу или взбирается на обеденный стол, или пытается перелезть через детский защитный барьер и уползти по лестнице на второй этаж.
Он – копия своего отца. Белокурые волосы, карие глаза и дьявольская усмешка. Ходячий источник неприятностей.
Нужно остановиться. Я не должна думать о Томе! Мои глаза жжёт от слёз, но я отказываюсь плакать. Прошло почти два года, но о нем нет вестей. Сержант Брэдфорд звонит мне время от времени, чтобы сказать – они не сдаются. Но мне сложно поверить в то, что по прошествии двух лет его по-прежнему ищут.
Я встряхиваю головой, избавляясь от тягостных мыслей:
— Генри! Давай, мальчик. Здесь итак слишком жарко. Иди сюда и возьми эту чертову морковь!
Я показываю корнеплод коню, находящемуся от меня на расстоянии шести футов. Он встряхивает гривой, бьёт землю копытами, отгоняя мух.
— Полегче, мальчик… спокойно. Вот именно... просто позволь мне… — я протягиваю ему морковь, сжимая недоуздок и заводя руку для броска, медленно приближаюсь.
Я могла бы просто оставить коня здесь, но в изгороди есть ещё несколько обрушившихся участков, через которые, если Генри их найдёт, он сможет убежать совсем. Слишком длинная изгородь! Слишком большое пространство. Всё это – слишком для меня. Но это земля, которая принадлежала семье Тома на протяжении ста лет, и это всё, что у меня осталось от мужа, кроме Томми. Я не могу продать землю. И я не знаю, куда пойду, если сделаю это.
Поэтому я приложу все силы, чтобы сохранить землю, позаботиться о лошадях, посеять траву для них и хлопок, собрать урожай, связать его в тюки и продать. Однако это слишком для меня, я одна не в силах заниматься всем этим, и я также не могу позволить себе нанять кого-то в помощники. Сарай разваливается. Изгородь рушится. Дом дряхлеет…
Все разваливается на части.
Я разваливаюсь на части.
Генри Восьмой ржёт и, пританцовывая, пятится, как только оказывается в пределах моего досягания, качает головой и отворачивается. Я тянусь за ним, а он снова уносится прочь.
Мы повторяем эти маневры еще минут двадцать, пока, в конце концов, я не ловлю его.
Я проклинаю все на свете и рыдаю от отчаяния. Швыряю морковку на землю, бросаю поводья и падаю на колени. Глубоко вздыхаю, успокаиваясь, а затем медленно встаю:
— Отлично, ты, осёл! Вот и оставайся тогда здесь!
Я вытираю пот со лба, трава царапает голую кожу моих ног. Я разворачиваюсь и ухожу. И, конечно же, слышу позади топот огромных копыт. Генри толкает меня в плечо, снова издавая ржание. Я останавливаюсь, и тогда конь кладет свой подбородок мне на плечо. Такой вот он – в одну минуту ведёт себя, как сволочь, а в следующую уже становится послушным, требуя ласки. Я поворачиваюсь и прижимаю лицо к его горячей толстой шее, обняв ее рукой. Он стоит, позволяя мне удерживать себя. Минуту я позволяю себе поплакать, держась за коня, на поимку которого потратила целый час. Спустя несколько минут я успокаиваюсь, вытирая слезы.
Генри, наконец, позволяет мне накинуть на него поводья, и, так как мы в доброй полумиле от ворот, я отцепляю свинцовый крючок с одной стороны недоуздка, чтобы соединить концы повода с противоположной стороны, создавая импровизированную уздечку. Генри – удивительный конь. Безнадежный для перевозки грузов и тягловой работы, но обученный всему под седлом, включая выездку на охоту, в том числе и английскую. Но когда он без всадника, он настоящий бунтарь. Однако стоит посадить к нему на спину наездника - и Генри становится ласковым, нежным и надежным. Я хватаюсь обеими руками за его гриву, пытаясь прыгнуть так высоко, как могу, ложусь ему на спину, перекидываю другую ногу на противоположную сторону. Я регулирую седло, подталкивая его пяткой, чтобы расположить в нужном направлении. Цокаю, и Генри пускается плавной рысью.