Мечом и пером
«Низшая раса» под ружьем
Вдобавок к армейским офицерам, которые, благодаря своему особому опыту в области пропаганды, разведки или военного администрирования, стали выступать за широкие политические изменения, агитацию в пользу начала политической войны поддержала другая значительная группировка в вооруженных силах, хотя и без существенного интереса к политическим аспектам Восточной кампании. Основная причина их обеспокоенности заключалась в нехватке немецких людских ресурсов, что убеждало их в необходимости использования местного персонала для выполнения полувоенных функций. Как только такие подразделения военных коллаборационистов были сформированы, возникла необходимость поддерживать их моральный дух и лояльность на высоком уровне. Политика, направленная на удовлетворение потребностей населения оккупированных территорий, могла бы не только улучшить расположение гражданского населения, но и увеличить численность и укрепить лояльность армейских и полицейских формирований, состоявших из бывших советских граждан. Как это ни парадоксально, создание армейских формирований было, пожалуй, самым убедительным проектом на пути к политической войне. И в самом деле, степень, до которой Берлин санкционировал формирование восточных войск – Osttruppen, как их называли, – явилась довольно точным показателем доверия Германии к коренному населению, немецкой безысходности и готовности Германии отказаться, по крайней мере в тактическом плане, от отношения к нему как к «низшей расе». Наконец, сами Osttruppen также послужили рычагом для политических действий, которыми могли бы воспользоваться группы, стремящиеся к более радикальной переориентации немецкой политики.
Историю Osttruppen – их происхождение, состав, мотивацию, эффективность и судьбу – еще предстоит детально изучить, однако они занимают важное место в истории немецкой политики в отношении Востока. Здесь имел место еще один источник конфликта между партийными фанатиками и армейскими тактиками, между Гитлером и Генеральным штабом. По мере продолжения войны потребность Германии в людских ресурсах становилась все более и более острой, пока не приняла форму решающего фактора давления для отчаянных перемен в политике.
Гитлер считал немыслимым, чтобы русские несли службу на стороне Германии. В 1941 г. он не видел причин для их вооружения; позже он считал их вербовку опасной; во все времена это противоречило допущениям, на которых базировалась война против СССР. И подобная политика не ограничивалась одной только Россией: «Если мы когда-нибудь предоставим какой-нибудь из завоеванных провинций право на создание собственной армии или военно-воздушных сил, – как-то заметил фюрер, – наше правление будет окончено». «Самая большая глупость, которую можно было бы совершить на оккупированных восточных территориях, это дать людям оружие. История учит, что все Herrenvolker[88] терпели неудачу после того, как они позволили подчиненным народам носить оружие». На совещании по политическому курсу 16 июля 1941 г. Гитлер провозгласил: «Даже если поначалу кажется, что легче заручиться поддержкой подчиненных народов путем разрешения на ношение оружия, делать этого не следует. Когда-нибудь оно неминуемо обернется против нас. Только немецкий народ должен носить оружие – не славяне [вообще], не чехи, не казаки и не украинцы [в частности]».
В середине 1943 г., несмотря на все неудачи, Гитлер по-прежнему проявлял бескомпромиссность: «Мы никогда не создадим русскую армию: это чистейшая иллюзия». Если и не более проницательный, чем его генералы, Гитлер оказался политически значительно более твердым в утверждении, что создание таких вооруженных сил означало бы «заранее проиграть в достижении наших военных целей», и некоторые из российских и немецких «политиков» были вынуждены использовать создание вооруженных формирований в качестве тарана для дальнейших требований. Вопрос о том, помогли бы такие войска предотвратить поражение и каким мог бы быть их пропагандистский эффект, Гитлер просто не рассматривал.
Немногие из приказов Гитлера были проигнорированы столь откровенно, как этот. Ему самому пришлось санкционировать некоторые из его нарушений. Кое-какие исключения были сделаны еще до вторжения в Советский Союз. Под эгидой абвера, якобы в разведывательных целях, были созданы небольшие белорусские, российские и кавказские и более крупные украинские подразделения. Однако даже Розенберг признавал, что это были особые случаи и что в целом «о создании украинской армии, по крайней мере пока, не может быть и речи». Тем более это являлось верным в отношении русской армии. Более того, Верховное командование не ставило дальнейшей целью «восточные» формирования. Вся концепция Osttruppen являлась чуждой для прусских (хотя и не совсем для бывших австрийских габсбургских) военных. Эти войска появились в основном как спонтанные импровизации, не запланированные высшими эшелонами власти.
Самая ранняя форма «восточной» военной помощи вермахту проистекала из импровизированного решения немецких командиров дивизий и офицеров более низкого ранга. По мере продвижения вперед немцы столкнулись с многими тысячами русских, гражданскими и солдатами, которые покинули свои дома и воинские части или попали в плен. Временами, находясь под жесточайшим давлением, в чужих краях, призываемая к захвату всего необходимого, немецкая армия просто принимала услуги таких людей, которые в большинстве своем были рады найти источник пропитания и избежать лишений в заключении. Ни их немецкие начальники, ни сами эти помощники обычно не придавали своим действиям никакого политического значения. В скором времени большинство немецких воинских формирований на Востоке имели своих местных помощников, известных на немецком языке как Hilfswillige – сокращенно Hiwis, работающих в качестве подносчиков боеприпасов, чистильщиков сапог, поваров, водителей грузовиков, медиков, переводчиков или конюхов.
Эти люди невольно помогли приучить немецкого солдата к присутствию «низшей расы» в роли необходимых помощников. Hiwis действительно оказались полезны для германской армии; и хотя то тут, то там имели место случаи дезертирства, а кое-кто (возможно, по объективным причинам) не отличался преданностью или трудолюбием, основная масса «хиви» проявляла лояльность и шла на сотрудничество. Со временем сфера их задач расширилась. Когда темпы замены немецкой армии замедлились, перед «хиви» все чаще ставились боевые задачи. Кроме того, рост партизанского движения стал для командиров германских тыловых эшелонов мощным стимулом в использовании местного личного состава в борьбе с «красными».
Армия приобретала своих «хиви», если так можно выразиться, на черном рынке. Не упоминаемые в отчетах и статистике немецкой армии, они становились ее постоянными спутниками без формальных прав или обязанностей. Количество их постоянно менялось; как утверждают различные источники, весной 1942 г. их насчитывалось около 200 тысяч. Впоследствии их общее количество быстро росло, и, вероятно, можно с уверенностью сказать, что к весне 1943 г. их насчитывалось полмиллиона человек или даже больше. По сути, прагматический характер их использования представил весной 1943 г. генерал Хайнц Хельмих, отвечавший за ведение дел Osttruppen в Верховном командовании. Его аргументы, неприемлемые для фюрера, приветствовали сторонники «Свободной России», как по крайней мере промежуточное положение. В ситуации, когда небольшим силам приходилось завоевывать большие территории, войска были вынуждены прибегать к «самообеспечению»: «Так были созданы Hiwis, а позднее и Osttruppen. Эта импровизация, сама по себе нежелательная, но вызванная нехваткой людских ресурсов, в конечном итоге привела к состоянию дел, которое требовало определенного управления сверху. Отказаться от Hiwis или создания [восточных] подразделений представлялось возможным в то время только при наличии достаточного количества немецких сил… [Поскольку этого не произошло], готовность населения к оказанию помощи должна была быть максимально использована… Создание Osttruppen – это средство высвобождения немецких войск». То, как далек от «политиков» был Хельмих, хорошо иллюстрирует его убеждение в том, что у «восточных войск» есть только одно, что можно отдать, – свои жизни, которые вермахт «должен беспощадно эксплуатировать до последнего». Его не беспокоили их политические требования, которые «…определяются не их достоинствами, а прежде всего пропорцией их сил по отношению к нашим. Чем сильнее мы и чем сильнее обескровлены восточные народы, тем меньше будет практический эффект от их требований».
Присоединяясь к сторонникам двойных стандартов, Хельмих признавал, что Osttruppen необходимо дать политическую цель, но «исключительно в качестве средства достижения цели, и она должна предлагаться лишь в той мере, в какой это необходимо для готовности пожертвовать своей жизнью с их стороны… Добровольцы должны спасти немецкие жизни на фронте, в то время как тех, кто не в состоянии сражаться, следует заставить вступить в ряды рабочей силы».
Изречения Хельмиха только подтверждают, что, по мнению инициаторов, создание Osttruppen, хоть оно и осуществлялось вопреки четким указаниям фюрера, никоим образом не предвещало необходимого развития политической деятельности. Постепенно стали появляться и другие восточные подразделения: отдельные роты и батальоны из бывших красноармейцев под немецким командованием. Поскольку, строго говоря, само их существование являлось незаконным, никаких стандартных правил для них не существовало – ни единой организации, ни униформы, ни списков личного состава, ни каналов управления или контроля со стороны немецкого персонала. Поначалу их функции обычно ограничивались такими задачами, как караульная охрана мест содержания военнопленных и военных объектов. С ноября 1941 г. начал формироваться более постоянный тип восточных формирований. Вскоре в зоне ответственности группы армий «Центр» было организовано шесть батальонов. Там, под руководством таких людей, как полковник фон Тресков, и под скептическим наблюдением фельдмаршала фон Клюге, в 1942 г. функции экспериментальных подразделений были расширены для боевых, разведывательных и антипартизанских миссий. В других местах количество Osttruppen также увеличивалось, однако политические сомнения продолжали ограничивать их эффективность. Личный состав из числа коренных народов ограничивался самыми низкими званиями; подразделения, чтобы не представлять никакой «политической угрозы», создавались небольшими и использовались в основном как придатки более крупных немецких формирований; личный состав вермахта, даже более низкого ранга, чем офицеры из местного населения, формировал командные кадры – Rahmen-personal, которые руководили и очерчивали сферу деятельности каждого подразделения. (Самые первые батальоны в группе армий «Центр» носили имена «Днепр», «Березина» и «Припять» в попытке Германии избежать использования запрещенного термина «русский» – точно так же, как использование слов «украинский» и особенно «казачий» порой представляло собой просто эвфемистическое прикрытие для русских формирований. Этнически неоднородные восточные подразделения существовали бок о бок с чисто русскими, украинскими, белорусскими и другими батальонами, строительными частями, сменными резервами, учебными батальонами, хозяйственными ротами, пехотными и саперными отрядами, ротами охраны и др. 134-я немецкая пехотная дивизия представляла собой любопытный, хотя и исключительный пример успешного использования русских в боях на линии фронта. С июля 1941 г., вопреки официальной политике, это соединение предлагало всем военнопленным зачисление на службу на равных условиях с немецкими солдатами, и, как сообщалось, к концу 1942 г. почти половина личного состава дивизии состояла из бывших советских военнослужащих. В начале войны, по-видимому при поддержке абвера и группы армий «Центр», было создано русское формирование под кодовым названием Graukopf (то есть «Седая голова» – по его первому командиру, сыну белого генерала Сахарова). Это формирование, уникальное тем, что им командовали русские, и стало так называемой «Осинторфской бригадой» – возможно, крупнейшим на то время русским формированием на стороне Германии, а также основным источником как политических, так и военных разногласий.)
Большинство немецких полевых командиров, как правило, приветствовали местные по составу войска, потому что они неожиданно подкрепляли силы истощенных немецких частей и могли быть отправлены на неприятные или опасные задания. Еще в декабре 1941 г. министерство иностранных дел установило, что согласно сообщениям его наблюдателей, прикомандированных к различным армейским штабам, русские военнопленные, принадлежащие к множеству различных национальностей, с успехом использовались в качестве вспомогательных сил, а в некоторых случаях даже несли службу в боевых частях…
К середине 1942 г., без всякого афиширования, существование русских Osttruppen стало секретом Полишинеля.
Легионы и их состав
Еще в 1941 г. Берлин официально санкционировал создание двух групп военных коллаборационистов: казачьих войск и неславянских «национальных легионов». На основе сочетания целесообразности с расплывчатыми историческими стереотипами, внешним блеском и антибольшевистским прошлым, казакам разрешили организовывать сотни (традиционные казачьи отряды в буквальном смысле) и кавалерийские эскадроны. (Изначально приказ приписывал к каждой немецкой охранной дивизии одну казачью сотню, состоявшую из освобожденных военнопленных. Также он санкционировал набор не только казаков, но и белорусов и украинцев.) Гитлеру, который с середины 1920-х гг. поддерживал связь с казачьими эмигрантами-фашистами и другими приверженцами нацизма, которые периодически получали меморандумы, стремившиеся продемонстрировать, что казаки, должно быть, и были исчезнувшими восточными готами, казалось как-то менее нежелательно легализовать соратников-казаков, чем допускать существование других славян в униформе. Помимо военных целей, для которых могли быть использованы казаки, некоторые немцы, похоже, воспользовались этой возможностью для продвижения «временного политического решения». В условиях официальной неуступчивости по отношению к более крупным восточным формированиям и их политическому использованию казачья кавалерия стала средством объединения русских в особые воинские части и освобождения тысяч пленных путем поглощения их новыми формированиями. (Определенные политические намерения в этой деятельности приписывают Фрейтаг-Лорингофену, офицеру разведки, в свое время сотрудничавшему с фон Тресковом, а позднее участвовавшему в антигитлеровском заговоре. К концу 1941 г. казачьи части уже приступили к несению службы и вскоре сыграли важную роль в антипартизанских операциях.) Хотя мотивы инициаторов создания казачьих формирований ни в коей мере не совпадали с мотивами группы «Свободная Россия», тем не менее последняя приветствовала это начинание, как шаг в правильном направлении.
Легкость, с которой Верховное командование разрешило казачьи подразделения и части, отражала превалирующее состояние путаницы в отношении вооружения восточного личного состава: не существовало рационального основания или какого-либо влиятельного покровителя для столь серьезного исключения из правил. Напротив, создание «национальных легионов» для неславянских национальностей СССР привело к крупной победе министерства восточных территорий. Министерство Розенберга выступало против интеграции представителей нерусских национальностей в общие коллаборационистские формирования, но в то же время способствовало созданию отдельных воинских подразделений и частей для каждой отдельной национальности. На практике создание украинских и белорусских формирований сталкивалось с различными препятствиями. Многих военнопленных из этих районов освободили еще в 1941 г. Кох и Лозе с явной враждебностью смотрели на любой проект, призванный вооружить «их подданных». И антиукраинская политика, принятая осенью 1941 г., препятствовала высочайшему одобрению подобного шага. А те, кто оставался, – различные национальности Кавказа, Средней Азии, а также татары и калмыки – были не-славянами. Более того, когда дело дошло до неславянских военнопленных, возражения ортодоксальных нацистов оказались слабее, потому что Германия проявляла к их районам меньший интерес и потому что некоторые с готовностью считали неславян «особенно антибольшевистскими», а также из-за того, что иные фанатики накапливали свой яд расовой ненависти именно к славянам, а не к другим «арийским» и мусульманским народам.
Хотя первоначально Гитлер запрещал несение военной службы любыми восточными народами, независимо от национальности, два относительно незначительных события побудили его начиная с осени 1941 г. отступить от этой политики. Одним из них стал визит турецкого генерала Эркилета, который взаимодействовал с фюрером по поводу тюрок-военнопленных. Другим было письмо, адресованное Гитлеру майором советского Генерального штаба, азербайджанцем, который, попав в руки к немцам на ранней стадии войны, поспешил заверить их в том, что у него всегда были пронацистские и антибольшевистские настроения и он только искал возможности сражаться за свою родину.
Если этих двух событий оказалось достаточно, чтобы отношение Гитлера изменилось, можно предположить, что его взгляды – хотя и с помпой провозглашенные – были не такими уж незыблемыми, как те, которых он придерживался по другим вопросам. Учитывая его общее представление о том, что «чистые мусульмане, то есть настоящие тюркские народы» являлись единственными советскими национальностями, способными предоставить лояльные и надежные войска, вряд ли удивительно, что первым официальным нарушением запрета на восточные войска должна была стать вербовка в ряды «тюркского легиона», санкционированная Гитлером в середине ноября 1941 г. До конца года ОКБ, при полном одобрении министерства восточных территорий, приказало создать четыре отдельных легиона выходцев из Туркестана, кавказских мусульман, грузин и армян. (Очевидно, Розенберг убедил Гитлера в том, что создание отдельных национальных легионов для каждой этнической группы позволило бы одновременно внедрить антироссийские идеи и нейтрализовать «опасность пантюркистского движения». Однако, в соответствии с точкой зрения министерства восточных территорий, в легионах были сосредоточены различные национальности Средней Азии, и даже мусульмане Северного Кавказа стояли в одном строю с азербайджанцами.) Их незамедлительно сформировали из новобранцев, отобранных в лагерях для военнопленных, а затем подвергнутых обучению, перевоспитанию и идеологической обработке в духе строго прогерманских и сепаратистских настроений.
На практике ограничение Гитлером легионов лишь тюркскими народами имело весьма незначительные последствия. По какому-то недоразумению к ним с самого начала причисляли грузин и армян. Армия, при активной и порой раздраженной помощи различных ведомств, тайно способствовала формированию других легионов. Фактически эти «легионы» – как и последующие – составляли отдельные роты и батальоны, объединенные только по названию, дислоцированные в разных районах или даже странах и подчиненные различным немецким оперативным командованиям. Однако, в отличие от своих российских коллег, некоторые из них были направлены на боевую службу – на Кавказ, а затем на Запад; другие были собраны в более крупные контингенты. Они являлись законной, официальной частью немецких вооруженных сил, время от времени упоминаемой в военных сводках и официальных сообщениях о ходе кампании.
Численность этих подразделений трудно определить. По наиболее достоверным оценкам, на весну 1943 г. число солдат – тюрок, кавказцев и казаков – на стороне Германии составляло около 153 тысяч человек, по сравнению с примерно 80 тысячами в русских и этнически смешанных восточных батальонах. Самым крупным и, пожалуй, самым известным формированием являлась 162-я (тюркская) пехотная дивизия, состоявшая из туркестанского и азербайджанского контингентов. Сначала ею командовал фон Нидермайер, а затем полковник (позднее генерал-майора) Ральф фон Хейгендорф, политически «пустое место». Это дивизия, по всей видимости, оказалась единственной неудачей. Воинской частью другого типа был 450-й пехотный полк, которым командовал старый знаток Китая Мейер-Мадер, искусный в обращении с азиатами человек; позднее он (как и фон Паннвиц со своим казачьим корпусом) «перенес свою лояльность» с армии на СС – не из-за идеологических соображений, а дабы получить оружие – побольше и получше. Другие подразделения состояли из волжских татар, грузин, армян и выходцев с Северного Кавказа. В дополнение к основным легионам имелись также калмыцкий кавалерийский корпус, организованный после отступления Германии в начале 1943 г.; крупное строительное формирование, известное по имени его командира – «Бойлер»; и множество небольших национальных или этнически смешанных подразделений.
В течение некоторого времени легионы оставались как бы в стороне. Точная последовательность событий, которые привели к легализации других Osttruppen, была и остается запутанной. 10 февраля 1942 г. Гитлер, сообщив о росте количества местных батальонов, сформированных на Востоке, внезапно запретил организацию дополнительного числа таких формирований. Тем не менее они продолжали увеличиваться в количестве под прикрытием своего рода сумрака незаконности. В немецкой униформе, но дискриминируемые немцами, поощряемые к сотрудничеству, но скрытые от высших эшелонов власти, туземные войска, как выразился один офицер, «имели перспективу стать «низшей расой» с Железными крестами». (Приказ Гитлера от 10 февраля недоступен. Самое близкое к этому (и, возможно, преднамеренно более сдержанное толкование ведомства Штауффенберга, имевшего желание содействовать военному коллаборационизму) – это телеграмма общего отдела ОКХ: «Фюрер принял решение, что от создания дополнительных украинских и балтийских боевых подразделений – как используемых в полевых условиях единиц – для задач безопасности или на фронте следует воздержаться».)
По-видимому, в июне 1942 г. внимание Гитлера снова привлекла «угроза» наращивания Osttruppen, и он в очередной раз запретил формирование новых подразделений, добавив, что коллаборационистов следует использовать только в тыловых, а не фронтовых районах. Однако общий отдел ОКХ нашел две лазейки, которые существенно снизили влияние этого запрета: полевым армиям заранее намекнули о приказе Гитлера, и, таким образом, они смогли сформировать новые подразделения и увеличить личный состав коллаборационистов до установленного предельного срока 1 августа; кроме того, привлечение «хиви» и прочие отдельные замены в регулярных немецких частях и соединениях не были явным образом запрещены. По сути дела, ОКХ смогло предложить своим полевым командирам, чтобы каждая дивизия на Востоке имела волонтеров из бывших советских граждан до 10–15 процентов от своей общей численности. (Оригинальная директива недоступна. Остается неясным, было ли включение местных вспомогательных сил специально санкционировано Гитлером; во всяком случае, те, кто призывал увеличить их использование, настаивали на том, что, «согласно приказам фюрера, каждая дивизия должна иметь около 3 тысяч местных мужчин в качестве вспомогательных сил». По всей вероятности, эта ссылка на мифические пожелания фюрера являлась уловкой, дабы предвосхитить возможную критику.)
Пережив очередной кризис, немецкие сторонники военного коллаборационизма почувствовали большое облегчение, когда личная позиция Гитлера вскоре несколько изменилась в их пользу. Стимулом послужила необходимость кардинального пересмотра тактики антипартизанской войны. В своей основополагающей директиве № 46 от 18 августа 1942 г. Гитлер признавал существование и участие местных формирований и предусматривал их «поддержку и расширение» в той мере, в какой они были надежны и готовы к усердному несению службы. В то время как их использование в боевых действиях оставалось под запретом, Гитлер разрешил ОКХ издать то, чего в течение некоторого времени добивались сторонники «восточных войск», – предписания по ношению униформы, о присвоении званий, жалованья, наградам и отношениям с немецким личным составом. Соответствующие директивы последовали с небольшой задержкой. В августе появился основной приказ-инструкция № 8000 «О вспомогательных силах коренных народов на Востоке» за подписью Гальдера, в котором подчеркивалось, что размеры Ostraum – восточных территорий и нехватка немецких войск обусловливают необходимость оптимального использования местных гражданских лиц и военнопленных. (Он дополнялся отдельным приказом № 9000/42 от 4 сентября 1942 г. о тыловых тюркских подразделениях. Наконец, 29 апреля 1943 г. появилась 35-страничная директива по «хиви», известная как приказ № 5000/43, включавший их в число полноценных восточных «освободительных» войск. Ранее, 14 июля 1942 г., был утвержден специальный набор наград за доблесть и заслуги для жителей Востока.)
Этот ряд директив лишь упорядочил существование не признанных ранее подразделений. Они не создавали «русскую освободительную армию» и не представляли собой прямую уступку политическим требованиям на местах или немецкому давлению за ведение политической войны. Они фактически предоставляли военным коллаборационистам статус, формально почти равный статусу немецких солдат, вместе с которыми они служили. Для Гитлера и его преданных последователей это являлось лишь небольшим тактическим отступлением от доктрины «низшей расы». Для ярых политиков это был первый шаг в направлении улучшения обращения и отношений с местным населением, хотя и крайне недостаточный с точки зрения тех амбициозных перемен, которые они считали необходимыми. Для «реалистов», прагматичных офицеров, в этом было примерно столько же политической дальновидности, сколько они были готовы привнести в цепь военных обоснований. Многие из офицеров обладали лишь минимальным политическим интересом и прекрасно понимали, что действовали в рамках жесткой диктатуры. Более того (как позднее вспоминал один из них), «если бы политика была искусством возможного, мы действительно не могли бы надеяться на большее, чем это (в качестве политических уступок жителям Востока). Улучшение состояния войск, равно как и лобовой подход, не являлся политическим путем решения проблем восточной политики, но, как мы видели, он был тем единственным, что могло дать результат».
«Реалистам» в армии посчастливилось иметь на своей стороне и на ключевой позиции человека такого калибра и порядочности, как фон Штауффенберг, чей организационный (общий) отдел ОКХ руководил назначениями отдельных офицеров и достаточно умело формировал подразделения, чтобы поставить на ключевые позиции лучших (по мнению его персонала) людей. Многие из назначений на Кавказ в 1942 г. успешно проводились именно таким образом; гибкое толкование некоторых директив Гитлера по поводу Osttruppen было обязано тому же самому штату; и 15 декабря 1942 г. Штауффенберг получил согласие своего начальства на создание нового отдельного ведомства для местных формирований. Отдельный генерал der Osttruppen (позднее переименованный в генерала «добровольческих формирований») отныне действовал под эгидой отдела Штауффенберга. Будучи в первую очередь административным шагом, такая реорганизация укрепила «легитимность» жителей Востока в германских вооруженных силах. (Первый командующий Osttruppen, генерал Хайнц Хельмих, оказался некомпетентен, и через год его возвратили на службу в войска. Тогда его место занял генерал Кёстринг, разделявший точку зрения Шуленбурга, но менее политически ориентированный, со своим проницательным адъютантом, фон Хервартом, и Герре в должности начальника штаба. Ранее, во время отступления с Кавказа, Штауффенбергу и Херварту удалось назначить Кёстринга «инспектором тюркских войск».)
Стержнем этих и других организационных изменений, весьма полезных для поборников более «реалистичной» восточной политики, был Штауффенберг. Если он и не разделял столь тщательно разработанную политическую концепцию будущего России или не обладал таким же опытом, как Шуленбург, Хильгер или Штрик-Штрикфельдт, то его собственные взгляды были не менее четкими и, вероятно, более возвышенными. Похоже, обширную полемику по поводу его отношения к России лучше всего разрешило краткое описание профессора Уилера-Беннета.
«Несомненно, Штауффенберг отвергал абсолютно все формы силового правления и любые проявления тоталитаризма. Он мечтал и фактически предпринял некоторые шаги к практической реализации своей мечты о том, чтобы свержение авторитарной тирании в Германии совпало или, по крайней мере, близко предшествовало подобному освобождению мысли и гражданской свободе в России».
Именно в этом духе Штауффенберг сочетал свою антигитлеровскую деятельность с той незначительной практической помощью, которую мог оказать подающему надежды антисталинистскому движению на Востоке.
Мировоззрение Штауффенберга являлось исключением, и большая часть военных продолжала думать (используя фразу Хасселя), «держа руки по швам». Не менее верно и то, что в восточной политике были созданы условия для новых и более интенсивных усилий армейских «реалистов». Сталинград подтолкнул многих колеблющихся на сторону немецкой оппозиции и обеспечил ее дополнительными наглядными доказательствами в поддержку нового целенаправленного отступления на Востоке.
Движущая сила протеста
Будучи поначалу медленной в первые месяцы кампании, лавина критики, направленной против официальной политики, по мере того как она неудержимо нарастала, охватывая все более широкие сферы, медленно набирала обороты. К осени 1942 г. вряд ли будет преувеличением назвать высшие эшелоны военной администрации прочно консолидированными против явно пагубных методов колониализма и террора. Что не исключало подобных злоупотреблений с их стороны, которые имели место в ходе антипартизанской войны и принудительной эвакуации. Тем не менее за эти месяцы характер докладов военной администрации существенно изменился. Типичным для нового отношения стал доклад начальника снабжения армии на востоке Украины: реагируя на возмутительные конфискации Коха, осуществлявшиеся якобы для того, чтобы накормить войска, он заявлял, что «все принудительные конфискации, Eingriffe, продовольственных запасов населения должны быть ограничены до минимума, а внутренняя готовность гражданского населения сотрудничать с нами должна быть признана решающим фактором». Отвергая надуманную дилемму Коха, что голодать придется либо немцам, либо украинцам, генерал восклицал: «Нам нужна не только земля, но и поддержка народа». Он сделал вывод, что между завоевателями и завоеванными существует неизбежная общность интересов и армия возмущена «ошибками» гражданской администрации, способствовавшими ее срыву.
Гораздо большее влияние оказал основной 17-страничный документ за авторством полковника Гелена (в конце войны стал генерал-лейтенантом), с 1 апреля 1942 г. начальника 12-го отдела Генштаба «Иностранные армии Востока», который обычно избегал привлекать к себе широкое внимание. Как и Шенкендорф восемь месяцев назад, Гелен поместил свою критику и рекомендации в неполитические, военные рамки антипартизанской войны и привлечения местных вспомогательных сил. Подчеркивая советские достижения в связывании действий и истощении немецких войск в их тылу за линией фронта, меморандум указывал на привлечение коренного населения как на единственно возможную контрмеру: предпосылкой для ее успеха являлось благоприятное расположение народа к немцам. Не без дальновидности документ перечислял «справедливость, организационную компетентность, согласие и благосостояние» в качестве элементов того, к чему стремились русские, но в чем ни советская, ни немецкая власть их не удовлетворили.
«Основой всей нацистской максимы правления на Востоке являлась предпосылка: «Русский объективно низшее существо; поэтому его… следует оставлять в живых только для выполнения работы и держать на самом низком уровне умственного развития». Эта концепция, спорная сама по себе, будучи распознанной массами русского народа во всех немецких действиях, несомненно, становится наиболее прискорбной ошибкой…»
Ответом на рост партизанского движения, продолжал Гелен, стало бы радикальное изменение немецкой тактики, включая программное провозглашение немецким руководством гарантий того, что России будет предоставлено самоуправление, а не колониальный статус. Наивно надеяться, добавлял он, на искоренение русского национализма путем его замалчивания.
Эффективной мерой поддержки такого заявления (продолжалось в документе) может стать воображаемое формирование фиктивного национального российского правительства, которое будет действовать как «Национальный комитет за освобождение Родины» исключительно на бумаге и через патриотические заявления по обе стороны линии фронта. Личностей с известными именами, готовых к добровольному сотрудничеству, следует искать среди пленных генералов. Но они не хотят выглядеть наемниками, предающими свою страну «за кусок хлеба»… У самых лучших из русских куда больше самоуважения, чем им это приписывают.
И такой разворот на 180 градусов должен был также включать в себя «безоговорочную отмену всяческой дискриминации в отношении «добровольных» русских рабочих в рейхе, предоставление большего самоуправления на оккупированных территориях, более широкую культурную свободу на местах и более экстенсивное использование местных войск в качестве подлинных союзников рейха».
Доклад Гелена привлек широкое внимание. В нем, в разгар военного кризиса под Сталинградом, подробно излагались практически все аргументы целесообразности, которые реалистичный и «патриотичный» офицер мог бы выдвинуть в пользу принципиального разворота восточной политики. (В меморандуме, представленном в то же время, итальянский генерал (позже фельдмаршал) Мессе со своей стороны не стеснялся в выражениях. Германия стремится не к замене большевистского режима другим правительством, а к прямому контролю над всей Восточной Европой, как зоной экономического влияния. Обращение с населением и военнопленными, а также эксплуатация природных ресурсов свидетельствуют об отсутствии дальновидности и противоречивости директив, недостатке сплоченности и неуравновешенности среди высших военных чинов и в политических и экономических органах, задача которых состоит в управлении оккупированными территориями. Германия не понимает, как добиться сочувствия и готовности к сотрудничеству среди населения. Демонстрируя стандартный анти славянский подход, автор настаивал на том, что «от населения, которое не знает, будет ли оно живо завтра, нельзя ожидать столь необходимого сотрудничества с вооруженными силами». Это явилось симптомом растущего политического мышления среди немецких военных. Исключительно прямой (особенно в его пропаганде правительства в изгнании), этот документ отразил сближение в конце 1942 г. трех довольно отчетливых элементов: критики восточной политики как таковой; антигитлеровских поползновений в офицерском корпусе; и военных поражений, которые достигли своего апогея в районе Сталинграда. В конечном счете возрастающая вероятность поражения привела к тому, что все больше и больше людей в армии стали воспринимать политическую деятельность как своего рода панацею, которая могла бы спасти то, чего нельзя было добиться силой оружия: политическая война поднялась на горьких дрожжах поражения.
Внешней кульминацией армейского протеста стало предрождественское совещание 1942 г. представителей армии с деятелями министерства Розенберга. Протокол, процитированный ранее, сводился к убедительному изложению взглядов тех, кто впоследствии возглавил военную оппозицию Гитлеру, включая Штауффенберга, Шенкендорфа и Альтенштадта. Основываясь на якобы выраженном согласии Гитлера на использование «хиви», полковник Альтенштадт заявлял: «Нынешний низкий уровень отношения населения больше не может оставаться терпимым. Необходимо радикальное изменение немецкой политики, особенно на территориях великороссов… Без этого преданность вермахту более полумиллиона русских, украинцев и т. д. [т. е. «хиви»] окажется под не поддающейся оценке угрозой».
Полковник ловко подошел к дискуссии с другой стороны: Hiwis и Osttruppen больше не считались военной заменой политической войне; политические меры были объявлены жизненно необходимыми, поскольку их отсутствие неблагоприятно отразилось бы на моральном духе и лояльности коллаборационистов, без помощи которых рейх больше не мог обойтись. Не теряя времени, фон Херварт добавил, что военные соображения «требуют позитивного сотрудничества населения. Россию могут победить только русские». В этом духе совещание согласилось с тем, что на переднем плане всех требований стоит требование об установлении новой политической цели – Zielsetzung:
«…Первая и главная задача – привлечь население к участию в борьбе с Советами. Для этого должны быть созданы политические предпосылки, которые сделали бы для населения борьбу значимой. Нет никаких сомнений в том, что они [местное население] готовы бороться против Советов на фронте или за его пределами, если нам удастся продемонстрировать им, что мы полностью отказались от методов, использовавшихся до сих пор.
…Учитывая серьезность момента, лозунгом для этих [русских] территорий может быть только один: признание населения в качестве союзника в борьбе против Советов, с благожелательным признанием его собственного образа жизни (Eigenleben – автономии?) с необходимыми политическими и экономическими последствиями».
Розенберг, по-видимому впечатленный такой массой увешанных боевыми наградами участников в военной форме, на которых он рассчитывал как на «союзников», приступил к сочинению многочисленных меморандумов, призывая к созданию национальных (сепаратистских) армий, уничтожению колхозной системы и поощрению частной собственности на Востоке – упрощенный пакет предложений, которые могли оказаться адекватными годом или двумя ранее, но зимой 1942/43 г. они лишь свидетельствовали о негибкости и неспособности Розенберга поколебать свой собственный первоначальный подход, который акцентировал внимание на антисемитских и «антимосковских» элементах политики и пропаганды. Его усилия, неуклюжие и крайне незначительные для полемики о политической войне в целом, мало повлияли на реальную деятельность. Представители армии оказались в гораздо более благоприятном положении, чтобы влиять на ход событий.
Несколько участников сочли необходимым записать идеи, высказанные на предрождественском совещании. Меморандум Альтенштадта упоминался и в других контекстах. Его наиболее убедительным аргументом стало сравнение различных политик и их последствий на Востоке: он обнаружил (возможно, слишком подчеркивая благотворные и успокаивающие результаты в Крыму), что «лучшее обращение с военнопленными, преференции по отношению к дезертирам, внимание к комиссарам, запрет бессмысленного коллективного наказания… награды за достойную службу военного и гражданского персонала, предотвращение изнасилований, деспотизма, жестокости» – все это породило настолько благоприятный настрой, что население было «готово пожертвовать своей жизнью ради дела Германии». Каким бы преувеличением ни было это утверждение, его общий вывод вполне соответствовал фактам.
Полковник фон Тресков, начальник оперативного отдела штаба группы армий «Центр», который неоднократно доказывал свои достоинства в качестве перспективного политического аналитика, также подготовил подробное резюме полученного опыта и политических рекомендаций. Никогда, театрально заявлял он, у интервента не имелось такой прекрасной возможности завоевать симпатии покоренного народа; и редко такая возможность была полностью упущена.
«В чем причины такого просчета? а) В ходе оккупации ухудшилось экономическое положение народа. У крестьян забирали лошадей и скот, зачастую и последнюю корову. Города голодают, а предметы первой необходимости невозможно купить. б) Неблагоразумное поведение войск – например, безжалостный террор, нецивилизованные реквизиции, сожжение деревень и т. д. – толкают население в объятия партизан.
в) Набор рабочей силы в Германию на совершенно бесправных условиях… г) Партизанский антитеррор в сочетании с убедительной пропагандой, которая все больше и больше подчеркивает национальный элемент, вследствие чего ослабляется вера в стойкость немецких вооруженных сил…»
Но важнее всего этого являлась «главная проблема, которая в настоящее время поглощает внимание русских: отсутствие единого политического подхода в обращении с русским народом». Тресков продолжал описывать скромный, физически и морально здоровый, а также трудолюбивый характер русского народа и то, как легко было бы им руководить; несмотря на простоту, среди русских сильна жажда знаний, культуры и религиозной веры. Он настоятельно призывал признать эти чаяния, содействовать самоуправлению коренных народов на автономной основе и создать представительную центральную администрацию (или отдельную администрацию для каждой республики), надежную с точки зрения Германии, но действующую в качестве свободных людей.
Другие, с меньшей политической проницательностью и озабоченностью, присоединились к движению по чисто военным соображениям. В январе 1943 г. появилось «Краткое руководство по обращению с Hiwis («хиви»)». Что симптоматично для «сговора» в оппозиционных кругах, оно содержало почти дословное изложение предложений и фраз из более ранних меморандумов Гелена, Трескова, Штауффенберга и Шенкендорфа. Даже экономические структуры приветствовали новую тенденцию. Теперь WiStab Ost (экономический штаб «Ост») – штаб военной экономики Востока – призывал к улучшению отношения к работникам с Востока, сокращению квот набора, расширению аграрных реформ и «психологической сдержанности в культурной сфере», как стимулов для населения Востока. Его сотрудникам предписывалось: «Надлежащее обращение с населением находится в центре (германских экономических) мер… Поэтому необходимо позаботиться о том, чтобы обеспечить достойное и справедливое обращение с работающим коренным населением и избежать нанесения ущерба его чести путем использования порки, бюрократического крючкотворства и тому подобных мер».
Даже немецкая пресса – в своей попытке помочь компенсировать поражение в Сталинграде – высоко оценила антибольшевистское рвение «новых союзников» – восточных войск, сражающихся бок о бок с вермахтом.
Теперь тыловые командиры стремились реализовать некоторые меры, за которые они ратовали. Заручившись молчаливой поддержкой Альтенштадта и генерала Вагнера, Тресков экспериментировал с новыми российскими воинскими формированиями и новыми пропагандистскими лозунгами. Даже на Юге, который в иных отношениях не отличался политической дальновидностью, по всей видимости, возобладал новый дух. Фельдмаршал фон Клейст, имея за плечами опыт более либеральной кавказской политики, в середине февраля 1943 г. издал директиву из 15 пунктов об обращении с населением в зоне ответственности своей группы армий «А». На следующей неделе фельдмаршал фон Манштейн, его сосед, командующий группой армий «Юг», откликнулся аналогичным приказом. Его тезис состоял в следующем: «К населению оккупированных восточных территорий… следует относиться как к союзникам». Должны были быть приняты соответствующие меры в области приемлемого социального обеспечения, образования, управления и восстановления, проведена аграрная реформа, и должна поощряться религиозная и культурная жизнь. Постепенно новый дух пронизывал и нижние эшелоны. Так, в середине марта в приказе по армейскому корпусу говорилось: «Те представители коренного населения, кто участвует в борьбе против большевизма, будь то с оружием в руках или посредством труда, являются не нашими врагами, а соратниками и сотрудниками в борьбе против мирового врага… Тот, кто рискует своей жизнью на нашей стороне, имеет право на товарищеское отношение и признательность со стороны немцев».
Одна за другой армии на местах издавали аналогичные директивы. 4-я полевая армия разродилась конспектом из нескольких лекций – «Почему мы должны иметь русского на своей стороне» и «Русский характер», – которые были распространены с инструкциями о том, как относиться к Osttruppen и работникам с Востока. 2-я полевая армия откликнулась на эти настроения, назвав причинами разочарования жестокое обращение с военнопленными, принудительные работы, неадекватность аграрной реформы, закрытие школ и деятельность айнзацгрупп.
«Мы можем управлять завоеванными нами бескрайними русскими территориями только вместе с русскими и украинцами, живущими на них, и никогда против их воли».
Когда командующий 2-й полевой армией генерал Вальтер Вайс направил в ставку фюрера доходчивое, подробное, хотя и ни в коем случае не оригинальное, возражение против немецкой восточной политики, он получил от своего знакомого офицера из ставки Гитлера осторожный ответ. Суть сообщения заключалась в том, что, по-видимому, в ставке фюрера «в конце концов» появилось больше понимания проблем Востока. К маю 1943 г. исходящая от армии «реалистичная» кампания достигла своего апогея.
Пустословие
История Osttruppen полна трагических парадоксов. Германия могла бы иметь в своем распоряжении самое большое число советских граждан призывного возраста, когда-либо выходивших из-под контроля своего правительства; однако из миллионов пленных дали возможность выжить лишь малой части. Каково бы ни было их отношение к советской власти, после пребывания в немецком плену лишь относительно немногие из них могли продолжить борьбу на стороне своих захватчиков. Многие, если не большинство, местных коллаборационистов вызвались добровольно сотрудничать в первую очередь по материальным причинам – чаще всего ради выживания и средств к существованию. И тем не менее они вскоре прониклись подлинным чувством миссии и благородного дела, стали весомым, пусть и мифическим, инструментом пропаганды в качестве «национальных легионов» и «освободительной армии» и столь же сильным средством давления во имя политических перемен в поведении Германии. Несомненно, реальный военный вклад Osttruppen оказался не таким большим, каким мог бы быть, ни даже таким серьезным, как ожидало немецкое командование. Исторически их главная роль заключалась в том, чтобы стать центром и катализатором активного сотрудничества коренных народов с немцами и для перехода Германии в «реалистический» лагерь.
Не менее парадоксален тот факт, что, хотя различные шаги армейского командования укрепили статус русских, как солдат под немецким командованием, большинство немецких офицеров на ключевых позициях оставались не заинтересованными или даже подозрительными в отношении проектов «политической войны» ради любых пропагандистских целей. Тем не менее официальное признание «восточных солдат» в качестве равных немецким представляло собой определенный шаг из тупика, в котором оказалась Германия к середине 1942 г.: политическим и психологическим факторам теперь придавалось большее признание и значение. Кроме того, ожидалось, что все более ощутимый вклад жителей Востока в немецкие военные усилия обеспечит их неотразимым аргументом в пользу большего самоуправления и свободы, а также вознаградит немцев неизменной преданностью и моральным духом, во имя которых можно было бы принести жертвы. В конечном итоге военные аргументы оказались более убедительными, чем меморандумы. Меч был сильнее пера.
И тем не менее, учитывая энтузиазм, порожденный смелыми меморандумами и прозаичными увещеваниями, как явными, так и секретными директивами, скрытым вызовом на Востоке традиционному нацистскому мировоззрению, и учитывая количество участвовавших в этом людей, эта огромная гора родила всего лишь мышь. Основная масса населения оккупированных регионов не достигла серьезных успехов; большинство из них утратило веру в Германию и в лучшее будущее под ее эгидой. Как бы население ни приветствовало частичные меры в сфере военного администрирования, введенные в результате политики «нового духа примирения», на одном лишь этом основании оно вряд ли пересмотрело бы свое суждение в отношении оккупантов.
К концу 1942 г. коренное население, которое поначалу было глубоко поглощено местными и личными проблемами, все больше стали занимать вопросы политического будущего страны. Во всех эшелонах германского гражданского и военного аппарата на Востоке множились сообщения о том, что патриотизм никоим образом не ограничивался советской стороной линии фронта. Как сообщал один немецкий офицер, даже в «наемнических» коллаборационистских подразделениях самой важной темой обсуждения было «Что станет с Россией в будущем? За что мы сражаемся на самом деле?». Эта проблема указывала на пределы продвижения политической борьбы. В настоящее время весь ее фокус сместился с широкого спектра мер и стимулов ради сотрудничества на конкретные вопросы правительства в изгнании, политического «признания» и национального суверенитета. В апреле 1943 г. генерал-лейтенант Кинцель вполне уместно написал в ОКХ, что различные новые правила по обращению с «хиви» и другими «…полностью упускают главный вопрос. Основной вопрос состоит в следующем: «Что станет с нашей Родиной после войны?» Это вопрос, который перевешивает все остальное. Мысли о том, что житель Востока в долгосрочной перспективе сражается или работает на стороне Германии из благодарности за освобождение от большевизма, абсолютно несостоятельны. Для жителя Востока вопрос таков: «Не переходим ли мы из большевистского рабства в рабство немецкое, или же мы сражаемся за свободу и независимость нашей Родины?».