Германия и Украина: украинская точка опоры
Геринг, Борман и Кох
Борьба за контроль, которая велась в относительной тишине и тайне вплоть до начала вторжения, вспыхнула в рядах нацистской элиты, как только настало время назначить рейхскомиссара Украины. Первоначальный план Розенберга состоял в том, чтобы назначить Эриха Коха рейхскомиссаром Москвы, а Арно Шикеданца или Герберта Бакке рейхскомиссаром Украины. Ходатайство Геринга на гитлеровской конференции 16 июля 1941 г. положило конец этим планам. Утверждая, что Кох был «личностью с самой сильной инициативой и лучшей подготовкой для этой должности», Геринг предложил, чтобы ему дали страны Прибалтики или Украину.
Геринг прежде всего занимался четырехлетним планом. Первые месяцы войны, в ходе которых он проявлял активный интерес к восточным делам, продемонстрировали, что он занимал позицию неизбирательного экстремизма. «Лучше всего, – по слухам, говорил он другу, – было бы убить всех мужчин на Украине от пятнадцати лет и старше, а [молодых] жеребцов затем отправить в СС». В разговоре с министром иностранных дел Италии Галеаццо Чиано Геринг выразил точку зрения, которая соответствовала прогнозу его экономистов: «В этом году от голода в России умрет от двадцати до тридцати миллионов человек. Возможно, это к лучшему, потому что некоторые нации должны быть уничтожены. Но даже если бы это было не так, с этим ничего не поделаешь. Очевидно, что если человечество обречено будет умереть от голода, дольше всего продержатся наши два народа (немцы и итальянцы)».
Однако к концу 1941 г. влияние Геринга начало ослабевать, отчасти из-за неспособности четырехлетнего плана восстановить экономическое изобилие, отчасти из-за постоянных неудач его люфтваффе (ВВС). К 1943 г. он едва ли был серьезным соперником в борьбе нацистских диад охов.
Главным вкладом Геринга в Ostpolitik было успешное назначение Коха. Розенберг, понимая, что Кох был фаворитом Геринга, который высоко оценивал его экономические способности, справедливо опасался, что Кох не станет подчиняться его, Розенберга, приказам; на конференции он сказал: «Тем более Кох в этом плане себя уже проявил». Но Геринг встал на защиту Коха: Розенбергу не стоило ожидать, что он будет водить своих комиссаров за ручку, так как «эти люди должны работать с высокой степенью независимости». Именно этого и боялся Розенберг. Наконец Гитлер вмешался и объявил, что Кох должен быть назначен на Украину, ведь «в течение следующих трех лет она, несомненно, будет самым важным регионом».
Борман, враг Розенберга и старый друг Коха, ловко позволил Герингу перехватить инициативу. И лишь в переданном Гитлеру протоколе Борман вставил едкую ремарку: «После некоторых моментов становится очевидно, что Розенберг довольно дружелюбно относится к украинцам [fur die Ukrainer sehr viel iibrig hat]».
Таким образом, Кох стал протеже экстремистов. Человек, прослывший позднее «коричневым царем» Украины, начал свою карьеру в качестве мелкого чиновника на железной дороге в Рейнской области. Там во время оккупации в начале 1920-х гг. Кох принимал участие в антифранцузской деятельности, которая тогда объединила коммунистов и национал-социалистов на общем фронте. К 1926 г. он вступил в НСДАП.
Кох принадлежал к революционному крылу нацистской партии, и, подобно Герингу и Борману, своим защитникам, он до самого конца частично сохранил свои антикапиталистические взгляды. Во времена депрессии Кох стал одним из главных нацистских представителей в деле сближения с Советским Союзом. Позднее Раушнинг вспоминал, что Кох, «один из людей Грегора Штрассера», был «решительным сторонником пророссийской политики». Даже накануне войны Кох поведал Карлу Буркхардту, верховному комиссару Лиги Наций в Данциге, что «он, Кох, стал бы фанатичным коммунистом, если бы не встретил Гитлера».
В роли гаулейтера Восточной Пруссии Эрик Рыжий (как его время от времени называли в нацистских кругах) заработал репутацию человека продуктивного и инициативного. Вскоре он погрузился во множество схем, направленных на улучшение экономики и сферы услуг. «Прокоммунистические» идеи Коха испарились, и он зарылся в повседневную деятельность, разбавленную различными «частными» сделками. Пожалуй, лучше всего его охарактеризовал Гизевиус, относившийся к нему с враждебностью, но хорошо разбиравшийся в людях:
«Первоклассный демагог, смелый авантюрист, чувствует себя в своей тарелке как в самых высоких, так и в самых низших сферах общества; он был на голову выше своих коллег-лидеров. У него было отличное воображение, и он всегда мог поделиться – шепотом и под грифом абсолютной секретности – совершенно фантастическими историями.
Он основал институт Эриха Коха и с радостью выпускал дополнительные акции раз за разом, когда ему нужны деньги для своих дворцов или подобных развлечений. Был как-то индийский махараджа, которого Кох пытался убедить беспроцентно поместить свои легендарные сокровища в золотом эквиваленте в Рейхсбанк… Была и орда обанкротившихся предпринимателей, никчемных изобретателей и дерзких расхитителей, которые под покровительством Коха вворачивали самые фантастические промышленные проекты в официальную программу четырехлетнего плана».
В период действия пакта Молотова – Риббентропа Кох снова дал ход своим идеям о континентальных блоках. Еще в январе 1941 г. он писал, что «договор с Россией снова открывает [Восточной Пруссии, личной сфере Коха] путь к обширной внутренней территории, которая простирается до сырьевых районов южной России». Когда началось вторжение в СССР, Кох, судя по всему, не горел желанием браться за предложенную ему работу.
Позиция Коха была укреплена его отношениями с Мартином Борманом. Хотя Борман действовал так искусно, что его роль не поддается документальному обоснованию, опрошенные на эту тему немецкие должностные лица пришли к выводу, что Борман сыграл самую важную роль – он был посредником между Кохом и Гитлером. Формально он был начальником Коха в партийной иерархии. Кох, будучи гаулейтером, отчитывался перед Борманом, который руководил партийной канцелярией. Кох был прежде всего партийным чиновником, и даже на Украине он просил своих соратников обращаться к нему как к гаулейтеру, а не как к рейхскомиссару. Что еще более важно, Борман и Кох были близкими друзьями и обращались друг к другу на «ты». Борман, в свою очередь, все больше и больше завоевывал доверие Гитлера. Соединить эти два звена цепи было несложно. Будучи формально подчиненным Розенберга в иерархии OMi, Кох мог действовать за его спиной, обращаясь через Бормана непосредственно к фюреру, чем он регулярно и пользовался.
В некотором отношении мировоззрение Коха заметно изменилось со времен нацистского Sturm und Drang[21]. Став рейхскомиссаром и желая доказать, что окончательно отрекся от своих просоветских взглядов, он с таким же рвением начал поддерживать противоположную точку зрения. Теперь он с возмущением отвергал «романтизированные» и «наивные» схемы Розенберга. Его отношение сводилось к следующему: 1) немецкий народ – это Herrenvolk; 2) восточным народам, украинцам и всем остальным суждено служить своим природным хозяевам; 3) эксплуатировать Восток – право и обязанность Германии; 4) полный контроль над завоеванным Востоком требует уничтожения коренной интеллигенции и всех элементов – русских, украинских, еврейских и других, – которые потенциально могут представлять угрозу немецкому господству.
К своей работе Кох подходил с полным отсутствием заботы о приличиях. После взятия Киева армия пригласила Коха принять руководство рейхскомиссариатом и занять свое место в столице Украины. Кох демонстративно отправил младшего чиновника, который занялся канцелярией, а сам основал штаб-квартиру не в Киеве, традиционном центре украинской культуры, а в провинциальном Ровно.
Даже будучи рейхскомиссаром, Кох продолжал исполнять обязанности гаулейтера Восточной Пруссии, где он проводил значительную часть своего времени. Чтобы соединить две свои империи – Восточную Пруссию и Украину, Геринг убедил Гитлера «передать Восточной Пруссии некоторые части Остланда, например леса Белостока». Таким образом, с 1941 по 1944 г. Эрих Кох являлся правителем территории, простиравшейся от Прибалтики до Черного моря. В каком-то смысле этот необычный человек осуществил давние мечты польских королей.
Первое отступление
Как и Борман с Герингом, Гиммлер также за кулисами утверждал, что «украинская интеллигенция должна быть целиком ликвидирована». Он объяснял, что на поверхности украинского народа был тонкий слой интеллигенции, как пленка жира на горшке бульона; если с ним покончить, то оставшаяся без лидера масса станет послушным и беспомощным стадом. Такой позицией – и сопутствующей ей пропагандой тезиса об унтерменшах – и была обусловлена атмосфера при правлении Коха.
Политика, которой посвятил себя Розенберг, была отклонена в течение месяца после начала войны. Три решения продемонстрировали, что Берлин официально не собирался потакать украинцам. В июле было принято решение о передаче Приднестровья Румынии; 1 августа Галиция была передана Генерал-губернаторству; а за националистической вспышкой во Львове последовал запрет Германии на политическую деятельность украинцев.
Некоторые из ведущих чиновников ОMi продолжали защищать теорию о «свободном украинском государстве» и протестовали против нового «раздела» Украины. Но в конце лета и осенью 1941 г. первоначальные взгляды Розенберга едва ли находили какую-то поддержку. Несколько устав от враждебности, с которой ему пришлось столкнуться со стороны своих сослуживцев и фюрера, Розенберг попытался подправить свой тезис. Обращаясь к немецкой прессе, он защищал свою новую тактику, заявляя, что, к сожалению, произошедшее на оккупированной территории показало, что украинцы, как и русские, были «обезглавлены» советской властью; «лишившись лучших своих сил», они вряд ли могли пригодиться в борьбе против великороссов.
Наиболее значимой была позиция Розенберга на его следующей встрече с Гитлером в конце сентября. Своим собственным сотрудникам, у которых «пронационалистическая» точка зрения считалась самоочевидной, он заявил, что в результате его напряженных усилий Гитлер «после жарких споров» все же санкционировал «украинскую политику, пусть и в упрощенной форме». Фактически – и Розенберг указал то же самое в своем собственном отчете о конференции – ОMi быстро изменило курс, как только Гитлер сказал ему, что, по его данным, украинцы вообще не хотели отделяться от русских. Теперь Розенберг отстаивал свою политику и тянул время. В тот раз он сказал фюреру, что не стоит пока говорить о будущем положении Украины; даже его любимый проект, новый украинский университет в Киеве, следовало закрыть «в связи с устроенным большевиками погромом»[22]. Хоть он и продолжал утверждать, что украинцы всегда должны быть в приоритете по сравнению с русскими, он тем не менее заявил: «В нынешних условиях Германия не заинтересована в искусственном разведении новой [украинской] интеллигенции, которая своей бурной деятельностью может воспрепятствовать спокойному экономическому развитию в ближайшие несколько лет».
Время от времени он говорил как Борман или Гиммлер, казалось бы наслаждаясь дешевой позой «реализма» и прагматической решительности, которую он принял. Официальные директивы для политики, проводимой на Украине, призывавшие освободить украинских военнопленных, навязывавшие религиозную терпимость и продвижение украинского языка под «одобренной цензурой», также опрометчиво гласили: «Жалобы украинцев по поводу передачи определенных районов Украины Генерал-губернаторству и Румынии или аналогичные жалобы должны отклоняться со следующим пояснением: Украина была спасена ценой крови немцев, и посему Германия оставляет за собой право распоряжаться ее областями в соответствии с общими политическими требованиями».
В течение первых шести месяцев Восточной кампании Розенберг старался сторониться Гитлера. Его адъютанту, доктору Вернеру Кеппену, лишь изредка удавалось поговорить с фюрером. Сам Розенберг не хотел «беспокоить» Гитлера. Вместо того чтобы контролировать ход дел на высшем уровне, он пускал их на самотек. После единственной конференции в конце сентября он не видел Гитлера до середины декабря.
Этот визит был частично вызван желанием Розенберга получить одобрение фюрера на речь, которую он собирался дать во дворце спорта. Ее важность была обусловлена как тем, что это было первое публичное заявление касательно восточной политики, так и ее сроками – в самый разгар кризиса на Восточном фронте.
Наброски Розенберга изобиловали отсылками, направленными на примирение со сторонниками тезиса об унтерменшах. Он даже был готов заявить, что последние шесть месяцев показали, что советское население отождествляло себя с большевистским режимом и не могло считаться союзником Германии. Увязнув в бюрократии и злословии, Розенберг не мог здраво оценить возникший кризис. С одной стороны, 14 декабря Гитлер сказал ему, что тогда не время было обращаться к каким-либо восточным народам с призывом к сотрудничеству, «потому что потом они смогут предъявить законные требования на этой почве». Розенбергу пришлось пообещать «более тщательно составлять соответствующие параграфы [своей] речи». С другой стороны, теперь, когда розовые надежды первых месяцев замерзли в снегах под Москвой, и армия, и министерство пропаганды возражали против его выступления. В преддверии выступления Геббельсу пришлось срочно вмешаться, чтобы не дать Розенбергу публично заявить, что «воскрешение России как вариант рассматривать не следовало». Армейские прагматики возразили: «OMi, судя по всему, не имеют полного представления о ситуации на фронте… Во всяком случае, фронтовики не поймут, если будущая судьба российских территорий будет сейчас вынесена на публичное обсуждение, так как ввиду нынешней военной ситуации такое обсуждение покажется несвоевременным».
В последний момент речь Розенберга была отменена. Он не смог примирить ни схоластов, ни прагматиков, и свою точку зрения защитить тоже не смог. Его первые попытки приспособиться прошли впустую.
Дуэль: Розенберг против Коха
Назначение Коха положило начало эпохе террора и угнетения, и его имя стало символом немецкой жестокости и глупости на Востоке. Коху, как никому другому, удалось настроить население Украины против немцев.
Поведение Коха стало также серьезным поводом для жалоб со стороны Розенберга, когда он встречался с фюрером в середине декабря. Что характерно, он решил обсудить не непосредственную политику Коха, а чрезмерную вольность его действий. Розенберг сказал фюреру, что Кох посредством разного рода замечаний перед офицерами ОКВ создавал впечатление, что он отчитывается непосредственно перед фюрером и в целом намеревался править без участия Берлина.
Как всегда ревниво оберегая свою собственную власть, Розенберг слишком остро отреагировал на отношение Коха: «Также в адрес моих коллег поступали высказывания о том, что именно он является творцом политики… Я ясно дал ему понять, что наши с ним отношения подчинены четкой субординации».
Розенберг надеялся, что Кох исправится, но попросил фюрера впредь принимать Коха «только в его присутствии». Гитлер, оптимистично сообщал Розенберг, «тут же согласился…».
Если Розенберг надеялся, что на этом вопрос будет решен, то он ошибался. Кризис пока даже не начался. На самом деле Гитлер и Кох были единомышленниками; и до тех пор, пока рядом был Борман, было не важно, мог ли Кох связываться с фюрером напрямую. Гитлер, так же как Борман и Кох, не видел принципиальных различий между украинцами и другими народами на Востоке.
Кох осмелел. После того как он успешно обошел министра оккупированных восточных территорий в ряде мелких вопросов, в феврале 1942 г. он заявил, что «рейхскомиссар являлся единоличным представителем фюрера и правительства рейха на возложенной на него территории… Поэтому все официальные ведомства рейха должны без нарушения прав надзора, осуществляемого рейхсминистром оккупированных восточных территорий, подчиняться рейхскомиссару». Заявление Коха, которое также запрещало его подчиненным напрямую обращаться к министерству Розенберга в Берлине, стало для последнего проблемой. Даже Гитлер с неохотой был вынужден согласиться с тем, что такая позиция со стороны Коха была «необоснованной». Формальная цепочка руководства и подчиненности вне зависимости от негласных договоренностей должна была оставаться: Гитлер – Розенберг – Кох.
Со стороны пререкания Розенберга и Коха пока были едва заметны. Но растущие трения Розенберга с его рейхскомиссаром, крах его первых попыток пойти на компромисс с крылом Гиммлера – Бормана и усиление давления со стороны представителей «пронационалистов» и эмигрантов в его собственной маленькой империи вынудили его вернуться к более решительной, хотя и не слишком последовательной версии его первоначальной программы. С начала 1942 г. его тезис «дифференциации» находит новое выражение. На конференции немецких экспертов по советским делам, состоявшейся в марте 1942 г., вновь зазвучала антисоветская и завуалированная «проукраинская» тема. Несмотря на это, решающий вопрос о будущем статусе различных восточных регионов старательно обходили стороной, поскольку собрание было полуобщественным и протоколы должны были быть опубликованы позднее; шторм протеста по поводу несостоявшейся речи Розенберга в середине декабря оставил свой след.
Разрыв между министерством в Берлине и комиссариатом в Ровно продолжал расти. Воодушевившись выговором Ламмерса в адрес Коха, в середине марта Розенберг послал Гитлеру краткий меморандум, в котором он, без упоминания имен, раскритиковал политику Коха. «Некоторые личности, – писал он, – сделали из [официальной политики] вывод о том, что они обязаны публично в резкой форме при любой возможности отпускать такие выражения, как «колониальные люди, которых нужно воспитывать хлыстом, как негров» [или] «славянские народы необходимо насильно заставить молчать…». Именно такое пренебрежение, неоднократно проявляемое на публике, как правило, хуже любых других мер сказывается на готовности [населения] к сотрудничеству».
Наконец, Розенберг выразил обеспокоенность лояльностью украинского населения, которое, как он еще недавно утверждал, было естественным союзником Германии. Германия может думать и планировать все, что захочет, [продолжал он свой доклад Гитлеру], «но провозглашать меры, которые в конечном счете могут привести к полному отчаянию завоеванного населения, не является непосредственной задачей немецких политических представителей».
Таким образом, Розенберг выбрал легкий путь. Если дома намерения Германии изображались агрессивно, то на Востоке должна была стоять полная тишина. Несмотря на собственные промахи, он справедливо обвинил политику Коха в том, что она внесла свой вклад в настраивании местного населения против рейха. Могло ли грамотное применение доктрин Розенберга изменить положение дел – это уже другой вопрос.
Розенберг писал меморандумы в своем кабинете в Берлине; Кох же творил политику на месте. С молчаливого согласия Бормана Кох неоднократно присылал отчеты напрямую фюреру и даже посещал штаб-квартиру Гитлера без ведома Розенберга. Напрасно офицер связи Розенберга в штаб-квартире Гитлера пытался повлиять на Гитлера и Бормана, чтобы не допустить «еще большего разгрома на Украине». Что характерно, группа Розенберга прикрывалась аргументами об «административной эффективности» и «автономии». Вопрос о подлинно гуманном обращении с восточными народами поднимался в гораздо меньшей степени; однако противоположное обращение, похоже, оказало на них куда большее влияние, чем неспособность Германии возвести автономные государства.
«Адлониада»
Под началом заурядного лидера министерства иностранных дел Германии работало множество настоящих специалистов и друзей России. С началом войны они были обречены на практически абсолютную беспомощность и бездеятельность. Общий перевод министерства иностранных дел в почти бесполезную категорию рудиментарного чиновничества – Риббентроп полагал, что с наступлением немецкого мирового господства необходимость в существовании министерства иностранных дел отпадет, – предоставило специалистам, объединенным в «комитете России», возможность сплотить других чиновников, которые, в первую очередь из соображений престижности, стремились вернуть ускользающий контроль министерства иностранных дел над немецкой внешней политикой. Этот «брак по расчету» между разочарованными карьеристами и несколько непрактичными дипломатическими экспертами должен был стать противоядием как от негативизма Гиммлера и Бормана, так и от политики «дифференциации», пропагандируемой Розенбергом.
Лидером и бесспорно «старшим государственным деятелем» этой группы – одним из немногих, кого в равной степени уважали немцы, великороссы и нерусские эмигранты, – был граф фон дер Шуленбург. Он вернулся из Москвы в 1941 г. полный разочарования и, прежде чем присоединиться к антигитлеровскому заговору в 1943–1944 гг., несколько раз пытался совершить крупные преобразования в немецкой Ostpolitik. Шуленбург, сторонник «политического действия», был, пожалуй, единственным видным человеком в рейхе, который выступал за промежуточный курс в национальном вопросе, который мог бы кого-то удовлетворить в обоих лагерях. «Всем национальностям было бы предложено право на самоопределение, и он помог бы всем им, в том числе и великороссам, создать независимые государства. Если бы новые государства в конечном счете решили основать федерацию, он бы не стал возражать». Один из его бывших коллег утверждал, что Шуленбург лично предпочел бы, чтобы это была Российская Федерация, но был готов признать государственность любой национальности, которая действительно бы этого пожелала. Другой бывший сотрудник пишет, что «граф фон дер Шуленбург считал, что с окончательным статусом Украины можно определиться только после завершения войны. В качестве возможных решений он предусматривал сильную автономию Украины в рамках Российской конфедерации или при определенных обстоятельствах независимую Украину в рамках конфедерации европейских государств».
Эффективные действия потребовали бы поддержки Риббентропа или, по крайней мере, его молчаливого согласия.
Однако министр иностранных дел боялся подойти к Гитлеру по любому вопросу, связанному с изменением политики, так как он уже и без того успел впасть в немилость. Мало того что вторжение 22 июня дискредитировало его главное достижение[23], его протест в конце июля 1941 г. против неограниченной власти Розенберга на Востоке закончился одной из самых яростных печально известных вспышек гнева фюрера. Поэтому впредь он старался помалкивать.
Однако весной 1942 г. Риббентроп не смог устоять перед соблазном, столь привлекательно обрисованным Шуленбургом и его соратниками, – возможностью вернуть себе инициативу в восточных делах. Идея была достаточно простой: найти применение ведущим представителям нерусских эмигрантов – в качестве рычага как для содействия переходу советского народа на сторону противника, так и для возвращения министерству иностранных дел былого влияния. Некоторые из эмигрантов уже создали «национальные комитеты» и «правительства в изгнании» в Берлине, Париже или Анкаре. Последним толчком стало давление со стороны Турции, которое, по мнению министерства иностранных дел, добивалось поддержки турецких эмигрантов из СССР. В любом случае граничащим с Турцией районам необходимо было уделить особое внимание.
В апреле 1942 г. министерство иностранных дел разослало приглашения около сорока лидерам эмигрантов, почти все из которых согласились; в конце месяца они собрались в отеле «Адлон» в Берлине. Среди них были такие разнообразные личности, как граф Геракл Багратион, претендент на трон Грузии, и внук северокавказского борца за независимость Саид Шамиль. После некоторого обсуждения гости призвали немецкое правительство заявить о своей поддержке «независимости» каждой из стран, которые они представляли.
«Адлониада» (такое название тут же получила эта конференция) приобрела фарсовый характер. Шуленбург и его друзья убедили Риббентропа добиться аудиенции у фюрера, чтобы защитить интересы Германии, которые, по их мнению, требовали сотрудничества с сепаратистскими беженцами. В начале мая Риббентроп увиделся с Гитлером – и, как обычно, вернулся с пересмотренными в пользу своего вождя взглядами и наотрез отказывался от собственных же заявлений, сделанных всего несколько часов назад. «Все это чепуха, господа!» – сказал он своим помощникам. «В военное время вашими сантиментами ничего не добиться. Не ломайте голову над вещами, относительно которых фюрер уже принял окончательное решение!» Риббентроп покорно принял очередное поражение, и участники конференции вскоре разошлись. Но Шуленбург лишь еще больше разозлися. Он обвинил министра иностранных дел в низкопоклонстве и неспособности обрисовать проблему должным образом. С некоторой долей наивности он сказал одному из лидеров Северного Кавказа в «Адлоне»: «Если бы вместо этого человека у нас был настоящий министр иностранных дел, возможно, мы могли бы преуспеть». В ретроспективе же кажется очевидным, что, несмотря на некомпетентность Риббентропа, его личность здесь не имела никакого значения. Гитлер в любом случае ни за что не поменял бы своего мнения.
ОMi направило свою «тяжелую артиллерию» против этого внезапного и «незаконного» вторжения со стороны министерства иностранных дел. Розенберг настаивал на том, чтобы восточными делами занимался лишь он, и никто другой не должен был в них вмешиваться, особенно Риббентроп, которого он ненавидел. Розенберг также обнаружил «демократические» мотивы у некоторых участников конференции, среди которых были некоторые старые эмигранты, которые в атмосфере Франции, Швейцарии или Турции были убежденными антифашистами.
Таким образом, под угрозой «посягательств» со стороны Коха и Риббентропа Розенберг попросил аудиенцию у Гитлера, и 8 мая тот его наконец принял. Среди множества обсуждаемых вопросов конфликту с министерством иностранных дел Розенберг уделил особое внимание. Теперь он круто изменил свои взгляды относительно вопроса эмигрантов. Прочитав список присутствовавших на собрании в «Адлоне» (среди них, по словам Розенберга, было два «известных агента» антигитлеровской коалиции), он вдруг пришел к мнению, что «собирать здесь всех этих эмигрантов со всего мира – чрезвычайно опасно». Если и задействовать эмигрантов, то только из числа его доверенных советников. Гитлер, писал Розенберг в своих заметках, «слушал с удивлением» и дал указание Ламмерсу «официально сообщить министерству иностранных дел о немедленном прекращении всей его деятельности на Востоке». Больше к этой проблеме фюрер возвращаться не хотел. Действительно, в последующие дни Гитлер неоднократно выражал свое негодование по поводу министерства иностранных дел. «Министерство иностранных дел должно в первую очередь воздерживаться от любых разговоров о сотрудничестве [с восточными народами], – воскликнул он. – Что за подборка персонажей [Sammelsurium von Kreaturen] в нашем министерстве иностранных дел!»
Случай с «Адлоном» привел к официальному отстранению дипломатов от вопросов, связанных с СССР и народами, его населяющими. Розенберг нетерпеливо требовал немедленного исполнения устных инструкций Гитлера. Когда Риббентроп запротестовал, Розенберг снова обратился к Ламмерсу с просьбой о новом и официальном приказе Гитлера. Наконец, после того как различные министерства в течение нескольких недель обсуждали проекты декретов фюрера, Ламмерс 10 июля представил проект Гитлеру. Розенберг ликовал, что фюрер уже решил, что «все политические приготовления на Востоке должны быть скорректированы в соответствии с формулой, предложенной мной». Он обратился с просьбой о роспуске дипломатов комитета экспертов по России и об отзыве наблюдателей министерства иностранных дел с оккупированных территорий. Наконец, он хотел, чтобы Риббентроп передал ему дела всех эмигрантов, присутствовавших на собрании в Берлине.
Хотя решение Гитлера было не столь уж резким, оно тем не менее ознаменовало безоговорочную победу Розенберга. Министерство иностранных дел «не должны заботить страны, с которыми мы воюем». Канцелярия Риббентропа лишилась последних крох своего влияния как на оккупационную политику, так и на будущее планирование относительно «пока еще» не оккупированных территорий. 28 июля официальное постановление фюрера подтвердило это решение. «Шаги по подготовке политического направления и организации» всего Востока, оккупированного или нет, «должны предприниматься рейхсминистром оккупированных восточных территорий».
На этот раз Розенберг мог праздновать победу. Это было бы неуместно, не будь его соперником министр иностранных дел. Что еще более странно, Розенберг, постоянный сторонник политики раздела и ангел-хранитель второстепенных национальностей, стал их решительным противником; в то время как министерство иностранных дел, где, по словам сепаратистов, «великорусская традиция» проявлялась сильнее всего, стало представителем независимости различных нерусских групп Советского Союза. Таковой уж была смесь внутренней политики власти, соображений внешней политики и конкурировавших сил – почти никто не обращал внимания на кратковременные смены позиций министерства иностранных дел и ОMi.
На самом деле взгляды Розенберга не изменились. Исходя из его заявлений своим коллегам, а также реакции на последующие выпады в сторону OMi, он остался верен своей первоначальной концепции. Действительно, «Адлониада» была пирровой победой для его министерства, которое отразило выдуманные атаки, но впоследствии проиграло более сильным врагам. Поединок с Риббентропом стал долгожданным антрактом в затянувшемся противостоянии Розенберга с Эрихом Кохом.
Дуэль: акт II
Кох пытался настроить всех своих знакомых против своего заклятого врага Розенберга. Его главным союзником, конечно же, был Борман. Но Кох не пренебрегал никем – ни СС, ни министерством пропаганды. Он «обрабатывал» Геббельса, в частности, через Иоахима Пальтцо, который был представителем Геббельса в Восточной Пруссии и которого Кох взял с собой на Украину.
«Пальтцо, – писал Геббельс в своем дневнике 2 мая 1942 г., – предоставил мне отчет об условиях на Украине. В этом отчете Кох с горестью заявлял о некомпетентности министерства по делам Востока. А именно: министерство строит планы на грядущие десятилетия, в то время как нынешние проблемы настолько злободневны, что их решение нельзя откладывать. Некомпетентность министерства связана с тем, что там слишком много теоретиков и слишком мало людей дела. Каждый начальник секции строит свой отдел в соответствии со своим личным вкусом. Сам Розенберг по природе своей является теоретиком, и совершенно очевидно, что он будет неизбежно вступать в постоянные конфликты с таким видным человеком дела и грубой силы, как Кох».
Во многом замечания Геббельса были справедливы. И все же Розенберг был способен на активные действия – по крайней мере, на бумаге. 13 мая он послал Коху развернутую обличительную речь, что не сильно старался скрывать от тех, кому это было интересно. Это был первый обмен ударами между этими двумя деятелями.
Письмо начиналось с рассмотрения условий на Украине. Недостаток продовольствия и жестокое обращение с военнопленными не могли не восстановить местное население против немцев; к тому же «масштабное недовольство, вызванное поведением различных политических ведомств, – недовольство, которое чревато даже более глубоким психологическим воздействием, чем значительное материальное вмешательство».
Одну за другой Розенберг повторил детали, о которых он рассказывал фюреру во время их последнего разговора. Обращения Коха к украинцам как к «колониальному народу» и «необходимость бить их хлыстом, как негров» стали выражениями, известными «самому широкому кругу украинцев». Далее Розенберг перечислил несколько случаев того, как подчиненные Коха разглагольствовали о порке невинных гражданских и публичном избиении населения. Розенберга особенно возмутило заявление Коха о том, что «украинцы и вовсе не люди, а лишь безобразная смесь», – иногда с присказкой: «Они же все равно всего лишь русские». Для Розенберга это была анафема.
На первый взгляд Розенберг протестовал только против тактики Коха, которая настраивала население против немцев. Его аргументация носила прагматичный характер, а не идеологический. Например, он не возражал против избиения «неполноценных» как такового, но «такие выражения и инциденты наносят вред репутации Германии, в конечном счете усложняют выполнение необходимых в рамках военной экономики задач и все в большей степени уменьшают готовность населения работать».
«Существует реальная опасность того, – писал Розенберг, – что, если население придет к выводу, что господство национал-социализма влечет еще худшие последствия, чем политика большевиков, неизбежным последствием станет возникновение актов саботажа и формирование партизанских групп. Славяне в таких случаях склонны прибегать к заговорщичеству».
Именно славяне, не обладающие сильным государственно-формирующим центром, инстинктивно ожидают порядка и руководства от немецкого правления и будут более охотно подчиняться хорошо выраженному порядку, нежели скверной импровизации и шумному провокационному поведению.
Розенберг раз за разом возвращался к разнице между подлинными взглядами и необходимостью сокрытия оных в целях убеждения, разнице, которая являлась примером разрыва между доктриной Розенберга и подлинно «провосточными» элементами: «Политика управления другими народами заключается не в том, чтобы выкрикивать суровые требования и уничижительные суждения перед теми, кем надо управлять; напротив, даже когда такие суждения имеют место, они ни при каких обстоятельствах не должны доходить до сведения народа…»
Наконец, дойдя до этого внушительного утверждения, Розенберг завершил свою разгромную речь заявлением о том, что все члены восточного корпуса фюрера отныне несут личную ответственность за соблюдение изложенных выше принципов.
Легко представить себе гнев рейхскомиссара, когда он получил письмо. Прошло три недели, прежде чем Кох ответил. Его ответ был столь же длинной и резкой диатрибой. Он с возмущением опроверг утверждение, что население становится «недовольным». Если рейх разочарован «малой полезностью украинского населения», то Кох в этом не виноват; ошибка связана с изначально завышенными ожиданиями Розенберга. Кох утверждал, что трудно было помешать немцам выражать свое глубокое разочарование, даже если их «личные формулировки никогда не шли ни в какое сравнение с выражениями украинцев, работавших в качестве переводчиков для немецких ведомств, пытавшихся в таком тоне вести политические переговоры. Кох не прочь был высмеять Розенберга за то, что тот полагался на украинских осведомителей.
Он правдиво написал, что уже запретил избиение населения, на которое неоднократно ссылался Розенберг, хотя тут же добавил: «Даже сегодня хорошие национал-социалисты, на чьи плечи я вынужден возложить ответственность за обеспечение производства и найма рабочей силы, говорят мне, что невозможно пробудить от природы слабое желание украинцев работать без периодических жестких наказаний».
Точно так же, как Розенберг принял условия Коха в спорах с ним, Кох сделал вид, что согласился с «дифференциацией» Розенберга, лишь для того, чтобы начать свою собственную контратаку. Основа немецкой политики, писал он, заключалась в том, чтобы «отделить украинских славян от большого московского славянского блока и поместить их под немецкое руководство. Поскольку, однако, украинская интеллигенция и эмигранты, от влияния которых ваши посредники, по-видимому, не застрахованы, видят эту цель по-своему… здесь имеет место расхождение во мнениях, в котором я вижу причину многих выпадов в адрес моей политики».
По его мнению, было только две цели, которые оправдывали его усилия, цели, о которых он бесконечно твердил в течение последующих двух лет: наладить сельскохозяйственное производство и наем людей на работы для рейха. Военные нужды стояли превыше всего, и поэтому, заключил Кох, «я прошу вас, господин рейхсминистр, не усложнять выполнение этих задач необоснованными нападками на мою политическую работу… Я также прошу вас не подрывать мой авторитет, рассылая указы, содержащие критику моей работы, подчиненным мне или полностью независимым от меня органам».
Позиция Коха являла собой твердый и окончательный отказ от любых «подачек» и «уступок» населению. Хотя Розенберг, готовый принять такое отношение к великороссам, не мог смириться с ним в отношении Украины. 13 мая он отправил копию своего меморандума в штаб Гитлера. Розенберг заявил в немецкой прессе, что нацистская политика на Востоке должна быть «реалистичной… без схематизма [и должна быть] основана на реалиях жизни». Он лично отправился в Украину, чтобы набрать «боеприпасов» против Коха и утвердить свою власть. А 10 июля Розенберг отправился на встречу с Гитлером, чтобы лично изложить свои доводы. Между тем Кох, понимая, что заставил Розенберга занять оборонительную позицию, 29 июня отправил подробный отчет Гитлеру, не утрудившись уведомить ОMi.
Обе фракции теперь ожидали вердикта фюрера.
Зенит и Надир
С началом в конце июня 1942 г. общего немецкого наступления на Восточном фронте штаб Гитлера переместился в окрестности Винницы[24]. Здесь 22 июля Борман, вернувшись из поездки в соседние колхозы, искусно привел разговор к обсуждению украинской проблемы. Он сообщил о неожиданно высокой плодовитости и хорошем здоровье украинцев: «Такое плодотворное размножение может однажды стать для нас серьезной проблемой». С осторожностью ссылаясь на «этих проклятых украинцев», а точнее, на «этих русских, которые называют себя украинцами», Борман апеллировал к долгосрочным целям Гитлера по германизации Востока. В интересах рейха было «ограничить размножение украинцев, так как мы все равно хотим, чтобы в один прекрасный день вся страна была заселена исключительно немцами».
Гитлер тут же согласился с тем, что «крайне важно» было дать местным понять, что они тут не хозяева. Необходимо было максимально упростить образование, не допускать развития украинских городов, не позволять немцам жить среди украинцев; и даже медицинские и санитарные услуги необходимо было строго ограничить. «Наша миссия заключается не в том, чтобы добиться улучшения уровня жизни местного населения…»
Именно этих слов ожидал Борман, и к ним он тщательно подготовился. Он с энтузиазмом принялся редактировать тезисы Гитлера и на следующий же день отправил их Розенбергу в качестве официальной директивы фюрера по руководству его политикой. В ней слово в слово были перечислены замечания Гитлера накануне вечером, и это было, пожалуй, самое экстремистское политическое заявление, когда-либо выпущенное ставкой Гитлера. Эта директива была равносильна полному провалу программы Розенберга по сотрудничеству с «так называемыми украинцами» и особенно всем планам по проведению «политической войны» на Востоке. Розенберг раздражал Гитлера; неоднократно в своих личных беседах фюрер использовал его в качестве мальчика для битья. И именно Розенберга он имел в виду, когда в начале августа объявил: «Любой, кто заикнется о том, что надо лелеять и цивилизовать местное население, будет немедленно сослан в концентрационный лагерь… Я опасаюсь одного: как бы министерство восточных территорий не попыталось облагородить украинских женщин».
Летом и осенью 1942 г. в рядах немецкого руководства с новой силой воспрянул энтузиазм и надежды на будущее. Победы на поле боя смазывали петли политического экстремизма. Относительно стабилизировав ситуацию на северном участке фронта, в июле немецкие войска начали наступление через Дон, и новая группа армий «А» вышла, миновав Ростов-на-Дону, к Кавказу[25]. К концу августа немецкие танки прорвались к берегу Волги; на обеих вершинах Эльбруса 21 августа были подняты знамена со свастикой; Роммель в Северной Африке взял Эль-Аламейн; немецкие подводные лодки топили суда с сотнями тысяч тонн поставок антигитлеровской коалиции; британская высадка в Дьепе провалилась.
Со стороны это казалось кульминационным моментом Третьего рейха. Но выдающиеся успехи просто скрывали разраставшиеся трещины и напряженность. В дополнение к многочисленным экономическим и военным проблемам, Германия столкнулась с растущим сопротивлением внутри «Крепости Европа». Если советское население проявляло все возраставшую склонность к сопротивлению и изгнанию немцев любой ценой, то виной тому во многом были немецкие политика и поведение. Баланс факторов, открывавших дорогу к Сталинграду, был слишком сложным, чтобы подвергаться количественному анализу. Советская организация и идеологическая обработка вместе с поставками по ленд-лизу сыграли свою роль, но не менее важную роль сыграла решимость народа на советской стороне фронта не допустить своего подчинения таким, как Кох и его люди, и их методам. Новости об условиях жизни под немецким правлением просочились на советскую сторону, и в кои-то веки распространенные слухи и официальная пропаганда совпали и агитировали мужчин и женщин против немецкого правления. Произошло то, чего Сталин не смог добиться суровыми призывами и жесткими мерами и что самые дальновидные предсказывали еще с осени 1941 г.: совпадение целей советской власти и ее народа. Германия стала врагом общества номер один.
Возрастал масштаб и влияние на население оккупированных территорий принудительного трудоустройства. Вместо того чтобы позволить оккупантам отправить их в рейх на изнурительные работы, многие предпочитали сбегать в леса, вступать в партизанские отряды или уходить в подполье.
Изменения в общественном отношении были налицо. Но это не повлияло на мысли и действия Эриха Коха и его приспешников. Раньше он демонстрировал неполноценность народа, ссылаясь на его пассивность и податливость; теперь он называл общественную враждебность доказательством его потребности в жестоком возмездии. Выражение «Око за око и зуб за зуб» стало лозунгом для обеих сторон. Каждый акт партизанских диверсий и саботажа провоцировал новый террор со стороны оккупантов, а репрессии били по невинным гражданским, которые после этого были вынуждены выбирать, на чьей они стороне. В то время как некоторые посвящали себя делу Германии, значительно больше людей теперь находило себя в борьбе с завоевателями.
Таковой была ситуация, в которой работал Кох: указания Гитлера сверху, рост оппозиции снизу и новые победы на фронте. В конце августа 1942 г. он выступил на конференции немецких чиновников на Украине. Только что вернувшись после одной из своих поездок в штаб фюрера, Кох горел идеей об унтерменшах. «Нет никакой свободной Украины, – сразу начал он. – Украина должна удовлетворять потребности Германии». Чтобы увеличить порции хлеба в рейхе, необходимо было закупать в Украине около трех миллионов тонн пшеницы «вне зависимости от потерь». Следовательно, «из гражданского населения нужно выжать все соки, не заботясь об их благосостоянии». Далее было сказано предельно прямо и грубо:
«Поведение немцев [на Украине] должно регулироваться тем фактом, что мы имеем дело с народом, который уступает нам во всех отношениях. Посему о связях с украинцами не может быть и речи. Социальные контакты не допускаются; половые сношения будут строго наказаны…
Если этот народ работает по десять часов в день, восемь часов он должен будет работать на нас. Никаких проявлений сентиментальности. Этим народом надо править железной рукой, чтобы помочь нам выиграть войну. Мы освободили его не для того, чтобы принести благополучие на Украину, а для того, чтобы обеспечить Германию необходимым жизненным пространством и источником продовольствия».
Розенберг оказался погребен под этой лавиной неудач. Из его платформы беспрекословно выполнялся лишь один пункт: истребление евреев. Что касается остальной части населения, то теперь он винил в советском сопротивлении традиционное славянское упрямство и фанатичную идеологию, отлично подходившую «примитивным восточникам»; он признавал, что «люди на Востоке» никогда не обладали стремлением или способностью построить свое собственное государство. Однако казалось, Розенберг снова отрекся от своей концепции «дифференциации», по крайней мере на время. Отвечая на директиву Бормана от 23 июля, он самодовольно заявил, что практически все предложенные меры, начиная с закрытия вузов и заканчивая отстранением украинцев со всех ответственных должностей, уже давно были применены по его указанию. Розенберг также утверждал, что не было никакого плана по установлению какого-либо украинского самоуправления выше районного уровня.
С другой стороны, он попытался ублажить сторонников «просвещенного правления», одобрив утилитарную программу «политической войны», которая не обособляла ту или иную национальность, но и не ставила под сомнение конечные цели, предложенные экстремистами: «Нужно попытаться найти психологический рычаг, с помощью которого те же цели могут быть достигнуты меньшими усилиями, чем при помощи сотен полицейских батальонов».
В завершение своего словесного кульбита Розенберг заявил, что важно лишь правильно создать видимость: «Если уделить внимание таким деталям, можно будет править этими народами, пока они не заметят, что в конечном итоге мы, вероятно, не намерены предоставлять им отдельную государственность».
Помнил ли Розенберг то, о чем он сам писал и говорил еще год назад? Его последующее возвращение к позиции «раздела» указывает на то, что он потерял уверенность в себе и ищет новые пути к победе. Он все еще не мог понять, что близился поворотный момент войны. Он упорно продолжал оперировать своими псевдоисторическими отсылками, с помощью которых стремился продемонстрировать «целостность немецкого «наследственного феода» на Востоке». Теперь, после многовековой борьбы, «смысл германской истории наконец снова обрел свободное колебание», – провозгласил он в своей привычной малопонятной манере. Германия завоевала Восток и никогда не потеряет его – «вне зависимости от политических форм, которые когда-нибудь установит для него фюрер».