Капитан хмыкнул:
— Так же лучше — никто не увидит. А вдруг ты шпион? Завтра все газеты напечатают.
— Как? Это же тайна?
— Тайн нет — от бабла всех пучит, что угодно куда угодно продадут… А так — никто не входил, никто не выходил… если всё еще миром уладится…
— А как еще? — полностью всполошился я.
— Ну, я не следователь, подробностей не знаю… что там и как… Так, с бухты-барахты, сказать не могу… Давай-давай, Пьянчужка, урежь перед тем шпингалетом, не видит, что ли, что милиция едет? Нет уважения к форме, правильно говорит полковник… Вышли все! — указал он мне плечом на дверцу, а сам начал процесс выволакивания брюха на свет божий (которого оно, кажется, стыдилось и не желало вылезать).
Сержант запер машину, угрюмо прочапал к зданию и распахнул разболтанную дверь, капитан двумя руками внёс туда свое пузо. За ним, самым последним и крайним, шёл я, думая, что такое барахта бухты?
Пахнуло табачным дымом и казармой (где я был раз в жизни, когда отказывался от военной службы в пользу цивильной, в госпитале санитаром, за что папа Клеменс называл меня «альтернативный немец», а дедушка Людвиг ругал трусом и саботёром).
На черной лестнице — людно и оживленно: кого-то куда-то вели, кто-то дробно бежал по ступеням, кого-то звали:
— Олежка! Олег! Ордера не забудь, захвати, у меня кончились!
На второй площадке в кружок курили какие-то люди в одежде панков, с красными и зелёными хохлатыми гребешками и гремящими браслетами.
— Что, перекур? — спросил у них, отдуваясь после каждой ступени, капитан.
— Отбегались на сегодня. Отчет писанём — и всё… А ты кого поймал? Аль-Капона?
— Вроде того. — Капитан, переваливаясь, как корабль в бурю, пыхтя и упираясь руками в колени, одолел последние ступеньки и косолапо двинулся по коридору; сержант тащился рядом со мной, я чувствовал спёртый запах алкоголя. — Вон, сам стоять изволит…
И капитан сбавил темп до почтительного минимума, хотя и так полз, как разлапистая черепаха. Он попытался чуть склониться, но живот не позволял лишних движений: только вперед и по инерции.
Около кабинета стоял улыбчивый светлоглазый человек лет шестидесяти, седой, подтянутый и ширококостный, в штатском, хорошо сшитом костюме. В руках он держал расчерченные бумаги, похожие на ведомости или анкеты.
— Кого ведёшь? Куда? — спросил он, а я уловил какой-то странный акцент (реализация «е» как «е»-открытого, слабая палатализация).
— К вам, Гурам Ильич, куда ж еще? Вот, из бюро цынканули — иностранец, мол, с регистрацией опоздал, листка нет, всё на плёнку снимает, записывает…
Полковник засмеялся:
— Что же он может в этом гадюшнике записывать?.. Этих бездельников-лоботрясов?.. Здравия желаю, Егор Павлович, как рыбалка прошла? Успешно? Господь миловал, не было дождя? — Это он перенес свое внимание на бодрого старика в форме, спешившего с папками; тот на ходу ответил:
— Да как по маслу, вашими молитвами.
— И слава богу. Ну а дальше что? — Полковник перевёл глаза на Жирновского, меня между делом прорезав взглядом насквозь и наискось.
— Вот, вещдоков полные штаны, — указал капитан на оттопыренные карманы своего кителя.
— Главный вещдок — вот он, никуда не спрячешь. — Полковник указал на его брюхо. — В поте живота своего добываю хлеб свой с колбасой… Кстати, говорят, скоро толстяков будут сокращать и увольнять за ненадобностью… по профнепригодности…
— Да ить ну ерунда ж, половину уволить надо, все брюхатые. — И капитан захлопал воловьими глазами.
— Нет, не ерунда — вот анкеты, новые, анонимные, прислали. — Полковник потряс бумагами, но, когда капитан потянулся к ним, он не дал ему их, а наставительно продолжил: — Тучных лентяев и жирных лежебок уволят, оборотней в погонах изведут, милицию переименуют в полицию — и всё будет в порядке!.. С меня пример бери, — похлопал он себя по плоскому животу и приветливо спросил у проходящего мимо молодого человека с кобурой под мышкой: — Витя, решил проблему?
— Как будто вырисовывается…
— Ну, бог в помощь, я всегда, чем могу…
— Да я знаю, Гурам Ильич, спасибо…
Полковник проводил его задумчивым взглядом и вернулся к теме:
— Диета, Жирновский, диета и еще раз диета, как учил нас товарищ Сталин…
— Да я уж и так, тоже… на ей сижу… булочек почти не ем, про пельмешки забыл, вкус не помню, от всяких там спагеттей и тортелиней отказался, чего ещё?.. Ни ватрушечек, ни пампушек, ни сдобочек всяких, ни пончика там, ни тортика…
(«Вот они, суффиксы!» — пронеслось ликование, и я, не к месту и времени, не мог не вспомнить Ваши слова о непреодолимой тяге русских обозначать продукты питания исключительно через ласково-уменьшительные формы, что является прямым следствием перманентного голода в этом суровом климате.)
— Да, и что-то не по форме одеты, товарищ капитан. — Пропуская мимо ушей «сдобочки и пирожки», полковник покосился на капитановы уродливые кроссовки, на вылезшие из-под ремня углы голубой рубахи. — Где сапоги и сухпаек на двое суток?
— Да ить ведь… Ноги опухают, пухнут, вода…
— Будут опухать, когда им такой вес носить приходится, — сказал полковник и холодновато-серьезно присовокупил на «вы»: — Как преступника преследовать будете, когда вы по лестнице выше второго подняться не в силах? А? Что? Вон, до сих пор отдышаться не можете…
Жирновский беспомощно разлапил рот:
— Так… Куда ж он уйдет? Предупредительный, в воздух…
— А если нарушитель не остановится?.. Тогда на поражение стрелять? А может, он глухой?.. Или от испуга бежит?.. Или пьяный, не слышит, как с сыном генерала Блюдоплахова случилось… Нет, не годится так… — И, не обращая внимания на испуганное бульканье капитана, улыбчиво приложил руку к виску в полупоклоне, когда вдали прошествовал какой-то, очевидно, большой начальник, не менее объемистый, чем Жирновский, но более вальяжный, задумчивый и спокойный; за ним рьяной рысцой следовала группка людей, как стая гиен — за львом (чему я был свидетель на сафари в Кении). — В общем, бегать надо по утрам, бегать… Положи вещ-доки на стол! — Полковник посторонился, распахнув дверь с табличкой:
МАЙСУРАДЗЕ
Гурам Ильич
Начальник 3-го отделения
Капитан виновато внёс внутрь свое брюхо. Полковник корректно указал мне ладонью на открытую дверь:
— Геноссе, битте! Шпрехен зи дейч?
— О, ja, ja! А вы говорите? — обрадовался я.
— Нет, в школе учил… мало что помнится… Шпрехен зи дейч, Иван Андрейч? И каждый вечер в этот час он открывает васисдас… у нас немцев уважают…
А откуда он знает, что я немец? Капитан ему этого, кажется, не говорил…
В кабинете капитан, со свистом одышливо пыхтя и урча, стал выволакивать из карманов «вещдоки». Я стоял у стола. Полковник не спешил войти и серьезно говорил кому-то, мне из кабинета не видному:
— Да, не вышло у тебя, не успел, что делать… волка погоны кормят… в следующий раз будешь умнее… нет, если так — оставь себе, мальчишкам на молочишко… хорошо, сдай ведомость в хозчасть, я подпишу потом… Так, ты сейчас куда? — обратился он к капитану, войдя в кабинет.
Тот, с треском задрав рукав, с трудом нашел часы (на них с двух сторон налезало складчатое сало):
— Да ить… Полдень… Обедать пора… Ну и сержанту… чего-нибудь горячего, он совсем скис, вчера на дне рождения где-то, сегодня сам не свой…
— Да вы за себя говорите, товарищ капитан. Я очень даже свой, — подал из коридора голос сержант.
— Ну, давайте — вы своё дело знаете. — И полковник, пропустив в дверь шумного капитана, закрыл её. Взял со стола паспорт и, взмахнув рукой, открыл его на лету: — Боммель. Манфред. Германия, Мюнхен… Хм… Бавария, значит… Зетцен зи, битте!
— Да. Бавария, Байерн, — подтвердил я, садясь. — Фредя зовут.
— Виза на две недели, до 29 сентября… Всё честь честью, всё в порядке. Чего же этим хищникам надо? — Он не отпускал глазами моих глаз, пока усаживался в кресло; с недоумением и раздельно, как на уроке фонетики, спросил: — Что? Им? Надо?
— Регистрация… зачем, если виза?..
Полковник жестом подтвердил:
— Ну скажите на милость, зачем? Зачем нужна еще и регистрация, когда есть уже виза? Зачем так затруднять въезд в страну?.. Чтобы давать набивать карманы этим гадам?.. Даже в Зимбабве нет никакой регистрации, а у нас — пожалуйста, бегай немец по бюро, шнелль, шнелль, партизанен… Правильно говорят: серп и молот — смерть и голод! Совсем обнаглели…
А я вдруг начал проникаться к нему доверием — он так по-человечески спрашивает, по-доброму смотрит, шутит, такой ничего плохого сделать не может… Или сможет?..
— Вот да, давай-давай, туда-сюда… Штраф плати…
Полковник заинтересованно стал вслушиваться:
— Это он вам говорит — штраф плати? В бюро? Такой высокий, прилизанный, с серьгой? То ли Оболдихин, то ли Облепихин?.. Интересно! — И он что-то пометил в календаре. — Так прямо штраф и плати ему? Не в кассу, а ему в руки? Наличными? Или карточку тоже берёт?
По этим вопросам я понял, что лучше молчать:
— Да так… Нет, он не говорит… Да, штраф за нерегистрацию… Я не понял…
— И сколько?
— Там правило на стене, написано… Но я не платил, нет.
— Ах, у него еще и правила написаны на стене? Интересно!.. Ну, об этом потом. Что еще видели-слышали?
— С ветеранами водку-пиво пил-выпил… Хорошие ребятиши… старичайки… давай-давай… всё про вермахт знают… — Мне вдруг захотелось рассказать ему об этом, так заинтересованно и участливо склонил он голову:
— Что вы говорите! Отлично! А что вам надо было у фронтовиков? Вы вообще из какой организации? По какому делу приехали, Фредя? Из какого фонда?
Нет, Фредя не из фонда:
— Я — турист. Лингвотур делаю… Маша пригласила, но я её искать не могу… найти… Был, смотрел герой-город на Неве, сейчас Московия… Москау… Компьютерный лингвистик, маленький лингвистик, больше никто…
Участливо качая головой, он закрыл паспорт и оставил его у себя под ладонью: