— Кур? Вы их потом курам даете? — спросил я.
Стоян гордо расправил плечи:
— Не, кур при нас значи член.[65]
— По-ихнему «кур» — это хуй, — пояснила Алка и цапнула-царапнула меня за ширинку.
«Кур — член?» — удивился я (это что же получается: если сказать болгарину: «дай курить!» — то чего надо ожидать — сигареты или члена? Или на пачке написано:
«кур-ение вредит здоровью…» — это как понимать?..). Алка засмеялась:
— А ты спроси у него, как манда будет по-ихнему? Вообще умора! Он мне каждый день говорит: «Покажи путку!»…
Как? «Пут-ка»? Что-то очень знакомый корень… Тут чтоб не попасть, как тот Незнайкин… Поэтому я осторожно спросил у Стояна:
— А это… От чего? От «путь»? Типа «идти по пути»… вдвоем?.. Или как?
Стоян не знал, но важно объяснил, принимая от Алки «джойнт», что когда они в школе на уроках русского учили склонять слово «путь» (оно же исключение — то женское, то мужское), то всегда смеялись, потому что всё время плохое слово выходило, и они специально просили у Иды Орлиновны — «млада учителка, ох, какви хубави бедра имаше!»[66] — чтобы сегодня опять хорошее слово «путь» склонять:
— Тя се изчервяваше — не, достатъчно, колко още, цяла седмица вече скланяме[67]…
Чего только не услышишь!.. Я полез было за электронным словариком, но решил сразу спросить, как будет по-болгарски и третье сакральное слово, которое объединяет путок и куров. Стоян, со свистом вытягивая всю душу из «джойнта», мельчавшего на глазах, важно ответил:
— Так как русский — «эба».
Но мне этого было мало, надо услышать всё спряжение по лицам — я, ты, он. Тогда Стоян достойно расправил плечи и торжественно начал:
— Аз эба… — на что Алка прыснула:
— Во завернул, памятник! Аз есмь… — Я же не нашёл ничего смешного: кур эба путку, утка эба кура… у нас в немецком тоже есть идиотский птичий глагол для совокупления — «vögeln», «птичковаться», что ли… значит, мы, как и болгары, видим в этом что-то куриное… утиное… Я уточнил у Алки:
— А по-русски есть «птичковаться»?
— Чего-чего?.. Какие такие птички?.. Видел бы ты их хоботы, как у того слона. — Она мотнула головой на стену, где веселый слон стоял на воздушном шарике.
— Тогда как — слоняться? От «слон»? — обрадованно сообразил я.
— Не, «слоняться» — это другое, — охладила меня Алка.
«Осторожно, двери прислоняются!» — вспомнил я неизвестно что, на что Алка сонно отозвалась:
— Вот именно, прислоняются, а потом спать ложатся…
Стоян после «джойнта» затвердел и, как истукан, смотрел вперед.
— Эй, не пора ли пеперуни твои везти? Еще и пожрать чего-нибудь в кабаке не помешает… Заводи! — скомандовала, открывая глаза, Алка.
Стоян начал вслепую шарить ключом, искать (и не мог найти) зажигание, бросил это занятие, опустил руки и сообщил, что он свою работу «свершихом» и куда теперь ехать?
Алка встрепенулась:
— Вот Фредя вроде в кабак приглашал… А ты говорил — знаешь хороший гриль.
Затылок Стояна размышлял:
— Туда далече, чрез весь град… час пик…
— Ну, езжай куда хочешь, пора бы чего-нибудь… с травы на хавку тянет… а нам с Фредей и так хорошо, да, котик?
— Да, котику — очень хорошо, прехорошо…
Рядом с ней я словно купался в счастье: бултых… бултых… И начал уже плавно опуститься в мягкую оболочку, чтобы лететь вней до ядра земли, но услышал шуршание и тут же вынырнул обратно:
— А бабочки? Они умрут… умирают без воздуха…
Стоян равнодушно посмотрел на ящик:
— Не, казаха, че ще доживеят до утре[68]. А там подохнут…
— А их кормили? — продолжал я беспокоиться, прижимаясь к ящику уже всем телом и ощущая, как бабочки притаились, надеясь на мою помощь… И слова этого бычьего Стояна меня очень ранили.
Я стал крепче прижимать ящик, с тоской думая, как же так, существо родилось — и должно сидеть в тесноте… или лежать, да, лежать друг на друге, в страхе и тоске… а потом сдохнуть? Зачем? Мы хоть ходить можем перед смертью, а им даже летать запрещено… И какой этот болгарин равнодушный! «Всё равно подохнут». А ну, тебя бы положить на других болгар и сунуть в ящик… Но от вида мелькнувших в подкорке болгар штабелями я покраснел, внутренне замолк… чья бы корова молчала, а чья — мычала, печи и всё прошлое всегда с тобой…
Ресторан помнится плохо — только бормотание Алки:
— Какие-то чучела на входе, кальяны. На кельнерах — кафтаны, сафьяны… все, суки, пьяны…
Вот наш отдельный стол за загородкой, над ним прибиты медвежья шкура и рога (под которые ни я, ни Стоян не хотели садиться, села Алка)… Водка… много жареного мяса… Стоян гордо перечислял: вот жареные рёбрышки… говядина под соусом… свинина на вертеле… отдыхайте!..
Пошли первые рюмки стандартного типа «будем!». Водка после травы стала давить, наваливать пласты мыслей, в каждом можно было долго ковыряться — например, «ну, будем!», повторяемое Стояном, заставило задуматься о том, что этот тост говорится только в будущем совершенном времени. А будем — что?.. Будем быть?.. Будем будевать?.. Я буду быть. Я буду будевать. Или буду бывать?.. Или вообще будем живы? Надо бы Исидору ввести декретом будущее-процесс, чтоб у людей былочем заниматься… В целом это может подтверждать Ваш тезис о пассивном фатумном оптимизме славян: будем — и всё, это главное! А как будем — это уже другой вопрос…
Оболочка, в которой я так уютно сидел целый день, стала от водки как-то плотнее охватывать меня, качать, разносить в стороны, откуда было всё труднее возвращаться назад… ни прыг-скоком… ни скок-прыгом…
Сквозь шум и звон пробивались отдельные слова Стояна, которые я не мог и не очень хотел понимать, а тем более записывать. Не могу же я фиксировать все слова на свете, тем более такие уродливые, как у болгар, — «махмурлук», например, что красивого?.. Или «мар-зылан»… Как болван или барабан! Нет, русский язык — мягкий и ласковый — вот, например, слово «пепельница». Как звучит? Просто бабочка с крыльями!.. Так и хочется поласкать рукой. Кстати, и по-болгарски бабочка будет — «пеперуди», тут есть совпадения… Но вообще одного русского языка хватило бы на всех славян, зачем еще другие языки учить, мучиться?
Да и к чему вообще вся эта лингвистика, когда под столом ласковая нога Алки охватывала мою, отчего было очень приятно и казалось, что мы с ней — в заговоре, которого не знает никто в мире, в секрете, известном только нам, да еще Адаму с Евой… Некстати вспоминались слова полковника о том, что «кто бы с бабами связывался, не будь у них тела»… В общем, да. Но вот эта теплота, доброта… душливость… самодавача… Надо забрать её в Баварию…
…А если она заберёт меня в Холмогоры?.. Это где-то… провинция… Хорстович говорил, что один раз ездил в провинцию и больше не хочет — всюду на разбитых углах сидят на корточках небритые татуированные люди в штанузах, с банками пива в мозолистых руках, и у всех золотые зубы, и все они поминутно то хлёстко плюются, то так ловко — цык-цык — бочком, сморкаются. «А где это — провинция?» — спросил я его. «Всюду, где не Москва», — ответил Хорстович, на что я усомнился — есть же большие города, много миллионов, какая же это провинция?..
Потом Алка и Стоян куда-то пропали. Я обнаружил себя за столом, полным костей и пролитой водки. Холодная злоба стала шевелиться во мне — «пошла в туалет приятное делать бычку… сказал же сам — плотоугодлив зело».
Я огляделся получше — на сцене ребята в расшитых распашонках долбили на каких-то трёхструнных корытах что-то громкое и тряское. А, вон и Алка, пляшет со Стояном балканское, с подпрыгом. Оттого, что они тут, а не вышли куда-нибудь в коридор, стало так приятно, будто душу окатили маслом масляным. И когда они пришли к столу, я жарко стал им говорить, как я рад, что мы подружились, моей мечтой всегда было дружить со всеми, и даже больше того — Фредя всегда мечтал прожить жизни всех людей, узнать, как они жили, говорили, что делали…
На это Стоян вспомнил заклятых турок и сказал, что лично он не хотел бы быть сваренным в кипятке. Нет, доказывал я, почему обязательно сваренным? Хочу знать, что думают крестьяне в тростниках Нила!.. О чем говорят на свадьбе подвыпившие рыцари?.. Как считает последние гроши гончар в Куме? Как примеряет свои первые сапфиры магараджа в Раджастане?.. Какую еду готовят этруски?.. Что поют туареги, везущие рабов на продажу?.. Как пахло в соборе, где Лютер топал ногой на католиков?.. Что подают на обеде у Ивана Страшного, где фон Штаден откусил яйца у боярина, выпил подряд три кубка и смог еще станцевать тарантеллу, за что и получил из царских рук перстень, дошедший до моей мамы?..
Мне никто не возражал (Стоян догрызал рёбрышки, Алка думала о чём-то своем, оторванном от нас, нервно оглядывалась), но я настаивал, долбил:
— Хочу знать, что цикады… ночь… в Израиле… как царь Давид… цаки-цуки… Königin von Saba[69]… её белые бёдрышки… — но Стоян начал вспоминать очень недобрыми лексемами турок, а заодно и византийцев, чей проклятый василиск… не, базилевс, взял в плен 30 тысяч болгар, но не убил, а приказал выколоть всем глаза, только оставив каждому десятому одно око, чтобы эти десятники могли увести связками всю слепую армию в Болгарию. Так он не только на века опозорил болгар, но и добавочно досадил еще 30 тысячам семей, лишив их на всю жизнь кормильцев и сделав побитых слепцов вечной обузой для родных:
— Ето така, с лъжици, издълбавали, сган! — потряс он ложкой из салата. — Ние сме нещастен народ… Всички нас са мъчили… Защо?… Мястото е хубаво, до море, всичко има.[70]
Я был как в параличе от ужаса этой картины: «Ложками… глаза… тысячи глаз… Кто же это… как же это?..» — я не мог найти глагола, дрожа и от всей души желая, чтобы бог, если он сам не в катаракте, посмотрел бы на всё это своим всененавидящим оком…