[270], то есть в его жилах текла королевская кровь, и родственником Бурбонов. По преданию, бывший регент герцог Орлеанский лично сообщил графу эту новость: «Сударь, милость, о которой вы просите, соответствует вашему статусу; король дарует ее вам, но он с большей радостью дарует ее тому, кто сделает с вами то же, что сделали вы».
При версальском дворе аристократы говорили à la mode[271], в соответствии с установленными условностями, которые отличали их от буржуазии и простолюдинов. Например, в Версале никогда не звучала конечная буква «т». Даже фамилии было принято произносить иначе: вместо «Кастрис» – «Кастр», вместо «Кастеллан» – «Кассьлан». Дворяне также произносили начальные «ш» или «ж» как «з», поэтому мало кто при дворе был способен действительно уследить за нитью чужого разговора или понять его. Желая выделиться, дворяне часто использовали язык жестов. Так, австрийский генерал-губернатор Карл Лотарингский в период управления Южными Нидерландами от имени Марии Терезии ежегодно арендовал две ложи в брюссельском театре «Ла Монне» и общался со зрителями в партере с помощью языка жестов. Согласно записной книжке генерал-губернатора, носившей название «Как изъясняться в театре и иных местах» (Pour se parler… à la Comédie ou ailleurs), расправить галстук означало «Когда мы сможем увидеться?», засунуть щепотку табака в нос – приглашение в ложу, прикрыть рот рукой и зевнуть – «завтра», а почесать за ухом – «послезавтра».
По словам поэта Жантиль-Бернара, «роскошь есть нежность, а богатство лишь усиливает блеск красоты». Именно поэтому в XVIII веке в аристократических спальнях стали использовать белое белье. Это никак не было связано с удобством или гигиеной, дело было только в визуальном восприятии белого цвета.
Чем выше был социальный статус человека, тем больше имен он давал своим детям. Так, полное имя богатого маркиза де Ла Файета было Мари Жозеф Поль Ив Рош Жильбер дю Мотье де Ла Файет. Помимо этого, дворяне часто придумывали имена слугам и лакеям, поскольку настоящие имена вряд ли имели значение в их положении. Многие аристократы использовали для обращения к слугам и вовсе название провинции, откуда те были родом. Лакей мадам дю Шатле Себастьен Лонгшам, впоследствии служивший у Вольтера, писал, что его надменная хозяйка совершенно не стеснялась в его присутствии; он был для нее человеком-невидимкой, просто кем-то, кто не представлял никакого интереса: «Она [мадам дю Шатле] принимала ванну, когда я вошел, а ее горничная была занята делами в другой комнате, и она велела мне принести от камина кувшин с горячей водой и вылить ее в ванну. Мадам лежала в ванне обнаженная; она еще не добавила в воду эфирное масло, поэтому вода в ванне была совершенно прозрачной. Когда я подошел к ванне, она раздвинула ноги, чтобы я лил воду между ними. Увидев мадам обнаженной, я покраснел от стыда и отвернулся, а она упрекнула меня: “Осторожно, ты же меня ошпаришь”. Так мне пришлось, несмотря на стыд, увидеть то, чего я не хотел».
Знать тщательно следила за своей осанкой и жестами. Было принято в любом состоянии духа изображать слегка недовольное равнодушие. Жан-Франсуа Субри в трактате «Французский стиль, или Рассуждения об основных обычаях французского народа» (Le mode François ou discours sur les principaux usages de la nation Françoise), опубликованном в 1785 году, писал, что «знатный господин» должен всегда иметь при себе трость или шпагу, выходя из дома, при этом обязательно следовало обращать внимание на детали: трость не должна была волочиться по земле, ею также нельзя было на земле писать, а выходя на прогулку, следовало надевать перчатки. Сословное сознание дворянства определялось именно подобными бесполезными правилами. Писатель Николя де Шамфор писал о них: «Во Франции приняты самые абсурдные обычаи и самый нелепый этикет, и везде на все один и тот же ответ: “Таков обычай”. Точно так же отвечают готтентоты, когда европейцы спрашивают их, почему они едят саранчу и ползающих по ним паразитов: “Таков обычай”».
Слишком громкая речь или смех считались признаком низкого происхождения. В высших кругах таких людей называли une personne méprisable[272]. Были и другие неочевидные, но «важные» правила. Например, однажды философ Руссо в гостях у мадам де Безенваль подцепил вилкой с общего блюда еду и передал его следующему гостю вместо того, чтобы поставить рядом со своей тарелкой. Эта оплошность вызвала хихиканье и насмешки слуг над тем, что философ не разбирался в этикете и столь явно показал, что не принадлежит к le monde[273].
Званые ужины были идеальным способом оставаться в курсе всех новостей, сплетен и скандалов. Вольтер описывал такой вечер в своем романе «Кандид»: «Сначала молчание, потом неразборчивый словесный гул, потом шутки, большей частью несмешные, лживые слухи, глупые рассуждения, немного политики и много злословия»[274].
Злословие продолжалось и после завершения ужина или приема – в бесчисленных письмах. У маркизы Дюдеффан, желавшей обсудить свою соперницу мадам дю Шатле, мы читаем: «Представьте себе высокую иссохшую женщину без ягодиц и бедер, с плоской грудью с двумя крошечными сосками, толстыми руками, толстыми ногами, огромными ступнями. У нее очень маленькая голова, худое лицо, острый нос, маленькие зеленые глаза, красные щеки, злобный тонкий рот и плохие кривые зубы».
Лишь при общении с близкими было принято позволять себе эмоции, а при посторонних было принято сохранять хладнокровие и отстраненность. Шарль-Жозеф де Линь безучастно смотрел, как его подполковник умирает на поле боя: «Солдат сказал [в этот момент] майору: “Посмотрите, он [подполковник] умирает”. – “Да, – ответил я, – и смотри, его лошадь убегает”. – “Тем лучше, – ответил майор. – Я служил офицером дольше, чем он. А теперь взгляните, куда его привело честолюбие”».
Когда маркизе Дюдеффан сообщили о смерти ее личного лакея Кольмана, который верно служил ей более 20 лет, она выразила сочувствие крайне скупо: «Это потеря, ведь он был мне полезен во многих отношениях, и я сожалею о его кончине, но смерть – такая ужасная вещь, она может вызвать только скорбь. В таком настроении я подумала, что лучше не писать вам, хотя сегодня я снова передумала».
О смерти своей соперницы мадемуазель де Леспинас она высказалась еще более лаконично: «Она умерла сегодня ночью, через две минуты после полуночи; раньше это было бы для меня большим событием, но сегодня это ни о чем мне не говорит». Иное дело близкие друзья, с которыми можно дать волю самым глубоким чувствам. В бесчисленных письмах друзьям в изобилии присутствуют искренние слезы, вздохи и тоска. Иногда, но далеко не всегда эти эмоции приводили к возникновению любви, как можно узнать из 197 писем Изабеллы Пармской, жены габсбургского императора Иосифа II. В своих письмах к Марии-Кристине Изабелла признается невестке в тайной любви, выражая ее в таких излияниях, как: «Я влюблена в тебя как безумная, как святая или дьявол, я люблю тебя и буду любить до гроба», «Я готова задушить тебя своими ласками», и даже: «От тебя у меня кружится голова. Я чувствую смущение, на лбу выступили бисеринки пота, я не могу дышать» или «Я целую тебя везде, где пожелаешь».
Несмотря на королевский запрет, разногласия было принято разрешать с помощью дуэли. Граф де Тилли называл Францию «родиной дуэлей» и даже говорил о «французской дуэльной мании», которая царила среди аристократии буквально вплоть до Французской революции. Дуэли, впрочем, не были прерогативой французов – англичане тоже сражались до последнего вдоха.
Дрались на дуэлях и женщины. В 1719 году маркиза де Несле и маркиза де Полиньяк устроили дуэль на пистолетах за расположение маршала Ришелье. Обе попали друг другу в плечо, поэтому никто не вышел победителем. В 1792 году в Англии состоялась еще одна petticoat duel[275] – из-за того, что миссис Элфинстоун сильно задела свою подругу леди Альмерию Брэддок, завысив ее возраст. Эта дуэль состоялась в лондонском Гайд-парке. Бывшие подруги сначала стреляли друг в друга, но обе промахнулись и перешли к шпагам. Дуэль была прекращена после ранения миссис Элфинстоун в руку. Последовали извинения, и, если верить хроникам того времени, женщины снова стали лучшими подругами.
Таким образом, уязвленная честь являлась достаточным основанием для разрешения спора равным оружием: личную честь, во французском языке именуемую la gloire, а в английском – virtue, следовало защищать. В 1788 году английский капитан Тонг вызвал на дуэль капитана Патерсона за то, что тот неоднократно на улице наступал капитану Тонгу на носки, и получил пулю в бедро. В 1792 году капитан Паркхерст и лейтенант Келли поссорились из-за места в опере; во время дуэли они ранили друг друга, но тем не менее сделали все, чтобы избежать настоящего кровопролития, и уладили дело в суде. Тех, кто все же хотел устроить серьезную дуэль, во Франции любезно просили делать это за границей, но остановить дуэлянтов удавалось не всегда. Например, в марте 1776 года дуэль состоялась прямо в центре Парижа при стечении огромной толпы. Уже упоминавшийся гурман-аристократ Гримо де ла Рейньер оскорбился тем, что при выходе из оперы какой-то нетерпеливый зритель толкнул его в спину и сделал насмешливое замечание по поводу его парика: «Это я вас толкнул, сударь, и не стесняйтесь дать мне свой адрес, я готов завтра провести расческой по вашим волосам». Гримо де ла Рейньер немедленно вызвал шутника на дуэль на Елисейских полях и на глазах трех тысяч зрителей всадил ему пулю в правый глаз. Де ла Рейньера арестовали и судили, но король его помиловал, и ему удалось избежать наказания.
Поводом для дуэли между графом д’Артуа, младшим братом Людовика XVI, и герцогом де Бурбоном в 1778 году послужил публичный скандал. Герцогиня де Бурбон публично сделала ядовитое замечание о любовнице графа д’Артуа во время маскарада в Париже, за что граф en plein public