, крошечные кусочки черной ткани неправильной формы, наклеенные на лицо, использовались для тайных посланий. Те, кто желал продемонстрировать сексуальное вожделение, приклеивал их под глазами, а те, кто хотел просто слегка пофлиртовать, – возле рта. Возможностей было предостаточно, и некоторые придворные бродили по версальским коридорам, наклеив на лицо до 15 мушек и представляя собой живой кроссворд.
Экстравагантная мода на пышные парики и юбки-обручи сменилась более простым внешним видом около 1780 года под влиянием натурфилософских трудов Жан-Жака Руссо. К ужасу французского двора, Мария-Антуанетта в один прекрасный миг сменила свой парик-пуф на короткую «детскую стрижку» и белые льняные платья. Яркие красные и белые цвета в макияже уступили место «естественным и земляным». В любом случае придворным пришлось привыкать и к этим цветам, о чем свидетельствуют примечательные названия для новой палитры макияжа: caca du dauphin[289], boue de Paris[290], merde d’oie[291] или даже entrailles de petit maître[292].
5Серая реальность
Турне по Франции. – Преступление и наказание. – Новый король
Третье сословие неоднородно, оно состоит из высших должностных лиц, рантье, богатых торговцев и юристов, но также из фермеров и мелких лавочников. На протяжении всего XVIII века экономическое положение представителей этого сословия неуклонно росло. Именно буржуазия, а не дворянство приумножало богатство, и именно из-за этого часть дворянства стремилась к сближению с «денежной аристократией» – верхушкой среднего класса.
Летом 1774 года новым королем стал Людовик XVI, и на первый же год его правления пришлась довольно суровая зима. Из-за неурожая цены на зерно взлетели до небес, породив бунты и беспорядки. На рацион французов, как и остальных европейцев, очень сильно влияла погода, и для большинства населения важны были объемы собственного производства, поскольку из колоний завозили по большей части предметы роскоши – кофе и сахар. Дополнительных поставок зерна речным транспортом из Венгрии, Украины и стран Балтии не хватило, чтобы компенсировать неурожай. В отсутствие не то что холодильных установок, но и вообще надежных способов сохранения мяса животных приходилось заранее перегонять в крупные города: долго, недешево, рискованно, и к тому же из-за больших расстояний животные теряли немалую часть веса еще до забоя.
Фабричное производство развилось по-настоящему только в XIX веке, а при Людовике XVI население работало еще довольно не быстро, в основном на полях, в частных мастерских или дома. Во второй половине XVIII века нерабочих дней в году выдавалось в среднем 66, включая церковные праздники и воскресенья. Вдобавок церковь запрещала работать по неделе после Рождества, Пасхи и Пятидесятницы. Но это не означало, что большая часть населения не работала в поте лица во все оставшиеся недели года. Поскольку четкого разделения между местом работы и местом жительства еще не существовало, люди сами управляли распорядком дня, однако чаще всего работали от восхода солнца до заката, из-за чего летом рабочий день удлинялся. Разнорабочие же, более половины из которых были абсолютно неграмотны, вынуждены были работать по 16 часов в день. Из-за недостаточно здорового и сбалансированного питания рост среднестатистического француза в XVIII веке не превышал 1,64 метра, тогда как более обеспеченные люди, которые могли позволить себе и более качественную пищу, например белый хлеб, в среднем вырастали на 6–7 см выше. В 1780 году в городах вроде Амьена две трети детей умирали, не достигнув пяти лет, от недоедания или эпидемий оспы и кори, а тех, кто доживал до пятилетнего возраста, ждала все та же работа в сельской местности или на шахтах.
Такие художники, как Франсуа Буше или Жан-Батист Грез, в своих полотнах идеализировали сельскую жизнь и полностью игнорировали серую повседневность жителей провинциальных городков или деревень. Баронесса д’Оберкирх, путешествуя по Франции, отмечала, что в небольших городах и их окрестностях достаточно много еды, но «все настолько грязно, что есть это невозможно». Баронесса была в своих выводах не одинока. В XVIII веке, как и в предыдущие столетия, путешествия оставались рискованным предприятием, поскольку владельцы гостиниц не слишком заботились о гигиене. Большинство британцев из высшего социального слоя уже давно соблюдали правила санитарии – ежедневно мыли руки и лицо и до трех раз в неделю мылись полностью. Однако так было принято не везде, и британские путешественники приходили в ужас от увиденного на французских постоялых дворах. Молодая англичанка Анна Франческа Крэдок ежедневно и во всех деталях записывала впечатления о путешествии. В ее дневнике можно найти такую запись: «Свою комнату, которая одновременно служила и столовой, я делила с горничной, но, увы, ни одна из нас не смогла расслабиться: наши кровати кишели клопами, всего мы уничтожили 64 таких насекомых. Я проснулась в восемь утра и чувствовала себя еще более уставшей, чем перед сном».
Почти ежедневно Анна Крэдок дополняла записи отчетом о количестве убитых клопов.
С кулинарной точки зрения поездки по Франции также оставляли желать лучшего. Британский агроном и экономист Артур Янг отмечал в путевом дневнике, что в тех городах Франции, которые он посетил, кухни были «заполнены черным дымом; хозяин обычно выступает и в роли дежурного повара, и чем меньше вы будете знать о процессе приготовления, тем лучше сможете переварить пищу». Делясь опытом путешествий, Янг не скрывал разочарования – и своего британского чувства превосходства. По его словам, во Франции «швабра, веник и щетка явно не входят в список необходимых в быту предметов». Прибыв в Бретань, в деревню Генгам, он видит только «жалкие хижины из засохшей глины, без стеклянных окон, почти без света, но с глиняными трубами. Я был у себя в комнате в Бель-Иле после обеденного сна. Как вдруг к изголовью кровати подошел трактирщик и отдернул занавеску, после чего на мою голову обрушился целый дождь из пауков».
По его мнению, город Пуату – это «бедный и уродливый район, в котором ничего не меняется и ничего не происходит», Аббевиль – «старый и уродливый город с ветхими деревянными домами», а Лимож – «плохо застроенный и неприятный город с узкими улочками и высокими домами».
Даже такой мегаполис, как Париж, который наряду с Лондоном считался культурным центром западного мира и в котором проживали 15–20 тысяч аристократов, не всегда оправдывал ожидания путешественников. При первом знакомстве с Парижем философ Жан-Жак Руссо был потрясен, когда, «проезжая через квартал Сен-Марсо, не увидел ничего, кроме узких и вонючих улиц, уродливых черных домов, грязного воздуха, нищеты [и] попрошаек». Артур Янг оценил французскую столицу ниже Лондона, поскольку «улицы очень узкие и часто перегорожены, тротуары напрочь отсутствуют». Также Янга поразили грязь, от которой местных жителей могла уберечь только черная одежда, скрывавшая брызги от проезжающих мимо карет, полчища крыс на берегах Сены и густые клубы пыли, нависшие над улицами. На улицах стояла удушающая вонь от помоев, которые местные жители выплескивали прямо из окон с криком «Gare à l’eau!»[293], а переулки, заваленные экскрементами, даже сами парижане называли merderet[294].
Жители Парижа британскую критику не принимали близко к сердцу. Для журналиста и эссеиста Луи-Себастьена Мерсье его столица – «плавильный котел», в котором «постоянно кто-то поет, кричит или дерется». Парижане с гордостью заявляли: «Кто родился в Париже, тот дважды француз». Однако и Мерсье не мог отрицать, что те, кому не посчастливилось вырасти в богатой семье, обречены на выживание в самых мрачных условиях. Простой народ прозябал в нищете, и в 1753 году Фужере де Монброн писал о героине своего романа, что «Несносная Марго» вынуждена была ютиться с родителями в одной из тысяч маленьких квартирок в парижских трущобах: «Господин Транш-Монтань (мой отец), мама и я ютились в одной комнате на четвертом этаже. У нас было два деревянных стула, несколько побитых глиняных тарелок, старый шкаф и уродливая старая кровать без покрывал и матраса, на которой мы спали все втроем».
Рост численности населения в Европе, вызванный снижением смертности и повышением рождаемости, привел к тому, что предложение рабочих рук превысило спрос на них, как следствие – увеличилась армия безработных и нищих. Цены на еду выросли, жалованья упали, а один дипломат, посетивший Париж в 1749 году, писал в отчетах, что невозможно даже на мгновение остановить карету – ее сразу же «окружают по десять, а то и по двадцать нищих». С 1764 года нищих во Франции стали арестовывать и помещать в dépots de mendicité[295], но это лишь ненадолго скрадывало неравенство между богатыми и бедными. На улицах крупных городов за происходящим внимательно следили сотрудники тайной полиции, так называемые mouches[296]. По приблизительным оценкам, в 1750 году только в Париже действовали около трех тысяч информаторов. Тем не менее власти Парижа не в силах были повлиять на то, что новоиспеченные матери каждый год подкидывали соотечественникам порядка пяти тысяч детей.
На протяжении веков власти придерживались убеждения, что в борьбе с преступностью эффективен только репрессивный подход. Подать пример, чтобы отвадить будущих преступников, – такова была цель, поэтому в XVIII веке отправление правосудия остается неизменно жестоким. Осужденные за кражу или попрошайничество получали клеймо на правом плече в виде буквы «v» – от voleur (вор) или «m» – от mendiant (попрошайка). Тем, кого отправляли гребцами на галеры, ставили клеймо «GAL».