Население лелеяло надежду, что урожай 1789 года исправит ситуацию, однако цены на хлеб – на который средний француз тратил половину дохода, – стали непосильными. Нового урожая не хватало, чтобы пополнить иссякшие запасы. Неккер пытался пополнить резервы за счет импорта зерна из Польши и Нидерландов, однако четыре тысячи мельниц в Париже и его окрестностях, непрерывно моловшие зерно, едва справлялись. Более того, пекарни продавали хлеб крайне низкого качества, черный, липкий и горький, вскоре получивший прозвище pain de chien[361], потому что им можно было кормить разве что собак. Весной 1789 года цены достигли рекордной отметки. Если за предыдущие четыре года цены на зерно выросли на 66 %, то за эти восемь прошедших месяцев они удвоились. По сути, средний парижанин тратил на хлеб до 90 % своего заработка. На оплату жилья не оставалось уже ни гроша. Хлеб стал настолько дефицитным, что даже дворяне, рассылая приглашения на ужин, просили гостей принести хлеб с собой.
В народе упорно ходили слухи о заговоре: якобы спекулянты наживались на ростовщических операциях, накапливая тонны хлеба и заключая pacte de famine – пакт о голоде, чтобы искусственно сократить предложение на рынке и удержать высокие цены. В то же время в сельской местности нищие шатались от одной фермы к другой, вызывая всеобщее беспокойство среди местных жителей. Франция двигалась к массовому голоду.
Голод, словно острый меч, в первую очередь поражал низшие слои населения. Сочетание турбулентности политического курса последних лет и плачевной ситуации смешало невероятно взрывоопасный коктейль. За 30 лет жизнь подорожала примерно на 62 %, а реальные заработки упали на четверть. Для низших слоев общества встал вопрос выживания.
Франция превратилась в пороховой погреб. В конце января 1789 года вспыхнули первые беспорядки: сначала в Ренне и Нанте, затем в северных Лилле, Камбре, Валансьене, Дюнкерке и Руане. Голодные жители грабили амбары близлежащих аббатств, совершали набеги на мельницы и пекарни. В восточном Безансоне жители взяли с боя право устанавливать цены на зерно, а в Экс-ан-Провансе, что на юге Франции, вынудили городской совет блокировать цены на хлеб. Париж, экономический центр Франции, последовал этому примеру. 28 апреля 1789 года в двух мануфактурах района Сент-Антуан распространился слух о грядущем снижении платы. Мгновенно вспыхнули беспорядки. Вызванные наспех гвардейцы открыли огонь по протестующим, в результате чего в стычках погибли 300 человек и более тысячи были ранены. Беспорядки, подобно пожару, распространились по всему королевству. За первые шесть месяцев 1789 года Францию сотрясло более 230 локальных восстаний. Австрийский посол Мерси-Аржанто 16 мая писал в Вену, что ситуация выходит из-под контроля: «Люди не хотят ничего слышать о короле, замки сжигают, подданные отказываются подчиняться, хаос повсюду, и если эти вспышки не удастся усмирить, они принесут огромное несчастье».
В начале июля 800 сельских рабочих собрались у бретонской деревни Фужер, вооружившись топорами и палками, остановили и разграбили загруженные зерном телеги. За деревней Фужер последовали города Санс и Амьен. Армия была бессильна, она попросту не успевала за развитием событий. Один из военачальников в рапорте из северной Пикардии с сожалением отмечал, что «войска не проявили достаточной силы воли», чтобы сдержать народный гнев. Неудивительно: все больше и больше солдат понимали, что оказались в той же самой лодке голода, и переходили на сторону народа.
Все чаще народный гнев оборачивался против группы privilégiés – сверхбогатых людей, которые не платят налогов, но владеют большей частью Франции. Браконьеры разоряли охотничьи поместья принца де Конти – дальнего родственника Бурбонов, герцога Орлеанского – кузена короля, графа де Мерси-Аржанто – австрийского посла. Пойманным грозила смертная казнь, но из-за голода соблюдать законы и правила больше никто не собирался.
5Последнее лето
Бастилию штурмуют! – Маркиз, потерявший голову. – Массовая истерия. – Бурная ночь 4 августа. – Свобода, равенство, братство. – Одинокий король
В воскресенье, 12 июля 1789 года, как и во все предыдущие воскресенья, тысячи парижан стекались к излюбленному месту прогулок – гигантскому дворцу Пале-Рояль, владению герцога Орлеанского. Дворец окружал огромный сад, совсем неподалеку находился Лувр, и практически всегда как во дворце, так и вокруг него постоянно гуляли свободолюбивые аристократы, банкиры и состоятельные горожане, а вместе с ними – сомнительные искатели удачи, куртизанки и le menu peuplé[362]. Приезжие встречались в бесчисленных кафе, кабаре и лавочках на территории дворца. Десятки проституток, стоя на стульях вокруг дворцовых террас, рекламировали себя потенциальным клиентам. Эдвард Ригби – британский врач, в июле 1789 года оказавшийся проездом во Франции и в Париже, писал жене, что ранним утром в окрестностях Пале-Рояля народ гуляет толпами «в час, когда даже в Лондоне улицы обычно пусты».
Когда стало известно, что Людовик XVI уволил министра финансов Жака Неккера, веселье в Пале-Рояле сменилось унынием. Король приказал Неккеру как можно скорее покинуть территорию Франции и вернуться в Швейцарию, однако швейцарский банкир с супругой отправился в Брюссель, чтобы переждать грозу в отеле на Королевской улице.
Из-за огромных долгов Франция уже много лет жила за счет кредитов, но люди все еще верили в финансовые чудеса Неккера. Его крах стал той самой последней каплей, от которой лопнула переполненная бочка революции. Терпение и так уже было на исходе. Теперь же закрылся фондовый рынок, и по стране разлетелся слух, что Франция – банкрот.
На протяжении многих лет Пале-Рояль был центром оппозиции ancien régime[363], старой администрации, которая, по мнению политических противников абсолютизма, доживала последние дни. Во Франции зрело недовольство, но, похоже, Людовик XVI все это время просто не замечал народного гнева, бродившего в его королевстве уже несколько месяцев. «Мне хочется верить… что французы не изменились», – заявил Людовик XVI всего за несколько дней до этого. Но французы и в самом деле были уже не те. Реакция прохожих в Пале-Рояле, которую запечатлел экономист и агроном Артур Янг, говорила о многом. Никто больше не верил королю. «К моему удивлению, предложения короля были восприняты с всеобщим отвращением», – отмечал он в своем путевом очерке. Барон Франсуа Огюст Фово де Френийи после Французской революции со вздохом замечал, что «в этой части Парижа, в Пале-Рояле, и родилась моя демократия».
За несколько недель до революции Людовик XVI пытался подготовиться, чтобы справиться с нарастающими волнениями в столице: в окрестных городах, таких как Шарантон, Севр, Версаль и Исси, он разместил 20 тысяч немецких, швейцарских и ирландских наемников, готовых выступить в любой момент. Поначалу все эти солдаты служили в основном для устрашения. Король наращивал военную мощь, по его же собственным словам, «чтобы предотвратить худшее». Наемниками командовал маршал Виктор-Франсуа де Брольи, семидесятилетний ветеран, отличившийся еще в Семилетней войне. Буквально накануне король назначил немногословного Брольи военным министром, чтобы тот при необходимости не сомневался, обратив оружие против собственного народа.
В самом Париже 3600 французскими гвардейцами были уполномочены командовать барон де Безенваль, в свои 67 лет тоже уже не jeunot[364], и герцог дю Шетеле. В последние месяцы гвардейцы, чье жалованье тоже составляет сущие копейки, все чаще переходили на сторону парижан и не желали с ними драться. Американский делец с примечательным именем Гувернер Моррис, бывший в это время в Париже, писал: «Местные солдаты заявили, что не будут предпринимать никаких действий против народа. Я вижу, как они пьяные шествуют по улицам, подбадривая третье сословие». Днем ранее толпа из трехсот человек освободила из тюрьмы 14 солдат, осужденных за мятеж.
Напряжение буквально искрило над парижскими улицами. Барон Поль Шарль Франсуа Адриан Анри Дьедонне Тьебо, живший с родителями в огромном отеле на площади Людовика XV (позже – площадь Согласия), писал, что его город «напоминал вулкан, который в любой момент может начать извергаться». Извержение началось, когда в то самое воскресенье, 12 июля 1789 года, двадцатидевятилетний юрист и журналист Камиль Демулен забрался на стол перед кафе де Фуа в Пале-Рояле и произнес речь, невиданным образом взбудоражив аудиторию. Его речь и была той искрой, от которой разгорелось пламя.
Демулен от рождения был крайне непривлекательным, заикался и потому с трудом находил работу как адвокат. Но он был сыт по горло политическим и экономическим хаосом в своей стране и неудержимо жаждал поделиться своим недовольством со всеми. Одетый в зеленую шинель, держа в одной руке шпагу, а в другой – пистолет, он обратился к прохожим так громко, как мог. Жюль Мишле, основоположник французской патриотической истории, в своем труде «История Французской революции» (Histoire de la Revolution francaise) приводит следующие слова: «К оружию! Немцы [выстроившиеся вокруг Парижа] вступят в Париж сегодня вечером и перебьют всех его жителей! В знак сопротивления наденем же почетный знак!» Затем Демулен сорвал с каштанового дерева лист, зеленый цвет которого «символизировал надежду», и приладил его к шляпе.
Выяснить, действительно ли Камиль Демулен произнес эти слова, конечно, уже невозможно. Есть версия, что Демулен сорвал не лист с дерева, а зеленую ленту. Несомненно лишь то, что его жест немедленно был подхвачен, и вскоре вокруг Пале-Рояля практически не осталось ни одного каштанового дерева, на котором бы уцелела листва. Речь Демулена запустила цепную реакцию. Тысячи обезумевших парижан со свернутой зеленой кокардой на шляпе или на лацкане бродили по городу в поисках возможности выплеснуть свое негодование, стекаясь к театрам, где в последние годы танцевала и праздновала знать. У входа в величественный оперный театр собрались более трех тысяч демонстрантов, скандируя, что это «день траура в связи с уходом Неккера». Директор оперы был вынужден вернуть деньги перепуганным зрителям, успевшим занять места, и закрыть зал. Другая часть демонстрантов тем временем вошла в Музей восковых фигур немецкого врача Филиппа Курциуса, вынесла на улицу гипсовые бюсты Жака Неккера и герцога Орлеанского и покрыла их черными тряпками в знак траура.