Граф де Мирабо, хотя сам не присутствовал на дебатах, в своей ежедневной газете Le Courier de Provence резюмировал это событие как «un tourbillon électrique, электрическую карусель, на которой эмоции непрерывно сменяют друг друга».
Вскоре после этого законопроект был представлен дворянству и духовенству. Кажется, будто только маркиз де Лалли-Толлендаль предвидел надвигающуюся бурю. Во время обсуждений он передал спикеру Собрания записку со словами: «Приостановите заседание. Они все с ума посходили».
Историческая ночь 4 августа обернулась продолжительными дискуссиями и выступлениями, из-за чего секретарям Собрания понадобилась целая неделя, чтобы разобраться с протоколами и подготовить их расшифровки. Тем временем перед членами Собрания встал новый непростой вопрос.
В январе 1789 года маркиз де Ла Файет приступил к работе над первым вариантом Декларации прав человека и гражданина (La Déclaration de l’Homme et du Citoyen) – титанического труда, который обсуждали на заседаниях Собрания в течение нескольких месяцев. С помощью Декларации третье сословие собиралось уничтожить сословное общество и установить новые гражданские права, согласно которым «все люди рождены свободными и равными». Маркизу де Ла Файету помогал его друг Томас Джефферсон, с которым он сражался против Великобритании в американской Войне за независимость. Джефферсон сменил Бенджамина Франклина на посту американского посла и лично наблюдал за ходом Французской революции из первых рядов. Однако Декларацию Ла Файета осудили два влиятельных французских философа: Монтескье и Руссо.
Монтескье, как мы видели ранее, выступал за la liberté – свободу личности. По его мнению, эта свобода могла быть гарантирована только при условии разделения властей в государстве, чтобы не допустить превышения полномочий: «При слиянии судебной и исполнительной власти судья становится деспотом». Монтескье был сторонником умеренного течения философии Просвещения и «ограниченной монархии» в английском духе.
Таким образом, он не состоял в лагере таких философов, как Гельвеций, Дидро или Гольбах, но, как и они, критически относился к объединению церкви и государства. Идеи Монтескье уже легли в основу Конституции США, а теперь им предстояло найти отражение в 16-й статье французской Декларации: «Общество, в котором права закреплены недостаточно надежно, а разделения властей нет, не имеет никакой конституции». Можно сказать, что Монтескье – духовный отец современного правового государства.
Руссо, или для друзей Жан-Жак, изложил теоретическую модель общества в книге «Об общественном договоре, или Принципы политического права» (Du contrat social ou principes du droit politique). В этой работе Руссо выступал против «права сильнейшего» и неравенства, царящего в обществе: «Сильнейший никогда не сможет стать настолько сильным, чтобы навсегда остаться лидером, если он не превратит свою власть в право, а повиновение – в долг». Философ стремился к обществу, в котором все люди равны и в котором равенство гарантировалось «общественным договором» – соглашением о взаимовыручке. Соглашение должно было одновременно гарантировать и разграничивать права каждого человека, потому что, согласно Руссо, абсолютной свободы не существует. А значит, для полноценного функционирования эгалитарного общества индивид должен был подчиняться la volonté générale – общей воле. Таким образом, ограничивалась «личная воля», но достигалось «всеобщее счастье».
В этом понятии заключались две основные ценности Руссо: свобода и равенство людей, даже если меньшинство должно было подчиняться большинству. По мнению Руссо, только республиканская форма государства могла это обеспечить. Воля большинства, а не привилегированной группы, дворянства или духовенства должна была определять политический курс. Руссо называл аристократию, будь то noblesse d’épée[400] или noblesse de robe[401], lepire des gouvernements[402]. Философ предлагал создать une aristocratie élective – «выборную аристократию», в которой большая часть населения избирала бы меньшинство, представителей, способных защищать интересы каждого из них. Вдохновленное идеями Руссо, Собрание стремилось создать административный гибрид, в котором монархия сочеталась бы с республиканскими принципами.
Итоговая Декларация, увидевшая свет в конце августа 1789 года, была результатом тяжелого труда. Помимо рабочего документа, который Ла Файет представил на рассмотрение Собрания 11 июля, Жан-Жозеф Мунье, адвокат из Гренобля и член Собрания, еще до того представил собственный вариант, который, по общему признанию, был в целом весьма схож с тем, что предлагал Ла Файет. Оба они сходились во мнении, что с идеей абсолютной монархии покончено. Главное же различие заключалось в том, что Мунье выступал за конституционную парламентскую монархию, в то время как Ла Файет нигде не употреблял слово «монархия» и выступал за «народный суверенитет», при котором вся власть принадлежит нации.
Члены Собрания рассмотрели Декларацию в том виде, в каком ее предложил Ла Файет, как преамбулу к новой конституции, которая должна была стать вишенкой на революционном торте. По словам философа Николя де Кондорсе, эта Декларация формировала «моральный щит» для всех граждан, независимо от границ и поколений. Другими словами, Декларация прав человека и гражданина должна была нести в себе долговременное универсальное значение. Экономист Пьер Самюэль Дюпон де Немур писал об этом так: «Здесь речь не о Декларации прав, которые вряд ли продержатся хотя бы день. Речь идет о фундаментальных правилах жизни нашей нации, всех наций, которые будут действовать на протяжении веков». Однако дворянин Лолли-Толлендаль советовал не торопиться с принятием проекта Ла Файета без подробного рассмотрения. В своей речи он затронул вопрос различий между Америкой и Францией: «Есть огромная разница между новой нацией бывших колоний, разорвавшей связи с далеким правительством, и древней, огромной нацией [такой, как французы], одной из величайших наций в мире!»
Собрание не хотело торопить события. Однако с этим возникала проблема: все его члены должны были разрабатывать Декларацию совместными усилиями, что приводило к многочасовым дискуссиям о мельчайших деталях. Тем временем на парижских улицах и в сельском захолустье бушевало слепое насилие, грозящее привести к утрате контроля Собрания над происходящим. Поэтому действовать нужно было быстро. Депутаты Собрания приняли мудрое решение обсуждать вопросы в небольших рабочих группах, но это не спасло их от препирательств. К августу Собрание так и не пришло к общепринятой Декларации. Графу де Мирабо поручили привести Декларацию в окончательный вид, и для этого ему пришлось прибегнуть к помощи друзей-политиков. Одним из таких друзей стал журналист Этьен Дюмон. Впоследствии он проговорился, что Мирабо взял инициативу в свои руки, но на самом деле и пальцем не пошевелил: «Мирабо, как всегда, проявил великодушие, взяв на себя задачу [редактирования Декларации], а затем перепоручил эту задачу друзьям. Мы вместе составляли текст, спорили, добавляли одно слово, чтобы потом вычеркнуть четыре, смертельно уставали во имя этой нелепой задачи, но в итоге получилась мозаика из так называемых вечных прав, которых никогда прежде не существовало».
Титаническая работа была проделана за три дня и три ночи. 17 августа 1789 года новая версия Декларации оказалась на столе Собрания. Однако текст, составленный Мирабо при активной помощи его друзей, всеобщего одобрения не встретил. Делегаты требовали упростить текст, чтобы он был понятен всему населению, как «детская азбука». Члены Собрания устроили настоящую гонку, стремясь представить новый проект. При дюжине новых положений 1200 членов Собрания едва ли понимали, с чего начать. Маркиз Лалли-Толлендаль вздыхал: «Если мы, 1200 человек, испытываем такие трудности с согласованием дальнейших действий, то как можно рассчитывать на сплочение 24 миллионов французов?»
После нескольких недель обсуждений большинство делегатов решили принять за основной текст Декларации проект архиепископа из Бордо Жерома Шамбона де Сизе. Двадцать четыре статьи его текста сократили до семнадцати. 26 августа 1789 года члены Собрания утвердили окончательный вариант, и Собрание наконец-то могло обнародовать Всеобщую декларацию прав человека и гражданина. Такие принципы, как Liberté, Egalité en Fraternité – свобода, равенство и братство, – теперь стояли рядом.
Во введении к Декларации говорилось не о Боге, а о Высшем существе. По мнению членов Собрания, истиной не обладал ни один бог; Высшее существо отныне должно было стать богом для всех религий. Это, помимо прочего, означало, что католицизм отныне перестает считаться государственной религией. Но, несмотря на то что члены Ассамблеи ратовали за всеобщее равенство и свободу и утверждали, что «люди рождаются свободными и с равными правами», некоторые статьи «Декларации о правах человека и гражданина» оставались на удивление расплывчатыми.
Например, свобода вероисповедания теперь была разрешена, «пока не нарушается сложившийся порядок». Также объявлялась свобода прессы, однако Собрание оставляет за собой право в случае «злоупотребления этой свободой» применять к журналистам жесткие меры. Личное равенство омрачалось экономическим неравенством, поскольку Декларация не учитывала интересы беднейших слоев населения, не имеющих недвижимости или имущества. Иными словами, разрыв между богатыми и бедными никуда не девался. Принцип личной свободы, когда «каждый человек считается невиновным, пока не будет доказано обратное», также мог применяться избирательно.
Право голоса предоставлялось только тем, кто владеет собственностью, и только мужчинам. Женщины получат право голоса во Франции только в 1944 году, через полтора века после Французской революции. Что же до социального положения женщин, то в Декларации ничего о них не было сказано. Таким образом, равенство, безусловно, не распространялось на женщин: Собрание намеренно проигнорировало их политические и социальные права.