Нога сильно разболелась от всего, и шел оберфельдфебель тяжело и медленно – двое щенят посматривали на него неодобрительно, все время забегая вперед. А он и рад бы быстрее идти, да не получалось.
Впереди посветлело. И что-то забелело сквозь кусты, как-то странно даже. Снег, что ли, выпал? Подбирались осторожно, тут и двое сопровождающих прыть умерили. Запах совсем густым стал – липкий, душный, знакомый. Еще и гарью тянуло. Знаком приказал щенкам изготовиться к ведению огня. Высунулся аккуратненько, раздвинув ветки. И почти уперся носом в стертые шипастые пластины немецких сапог. Глянул поверх – стало все понятно.
Дорога, не шибко и широкая, была завалена бумагой. Может, и не слоем, но разлетелись листы широко, загадив местность и создав тут подобие городской свалки, чему поспособствовали несколько разбитых вдрызг грузовиков, небрежно сброшенных в неглубокие кюветы. Аккуратиста Поппендика всегда удивляло, как из стройных подтянутых солдат получаются такие безобразные непристойные расхристанные трупы? И почему в отличие от целой техники битая всегда представляла собой хаос мерзотный, словно специально извращаясь в помойку, моментально заваливая все вокруг каким-то непонятным хламом – кусками железа, рваными тряпками и черт знает чем еще?
Убитых было десятка три, валялись ломаными куклами, словно выкинутые на свалку манекены – видел такое в Харькове, только там подумал про ломаных кукол, что это мертвецы, а тут – наоборот, что манекены в униформе. Манекены поломанные и перекрученные на слое бумаги. И черные птицы вокруг каркают.
– Быстро посмотри, что за бумага, – велел длинноногому заряжающему из своего экипажа. Тот был туп, но быстр. Парень буркнул что-то на своем сраном диалекте, что человеческое ухо могло бы с трудом и некоторой натяжкой воспринять как «Слушаюсь, господин оберфельдфебель»! Метнулся на дорогу и обратно, словно зеленый заяц. Только и шарахнулись вороны с трупов. Притащил в горсти пук смятой бумаги. Письма. Обычные письма.
– Какие значки на машинах?
– Соседи справа. Почтовое подразделение раскатали Иваны, – вот может же, скотина, и на нормальном немецком говорить!
– Бегом – доложи господину лейтенанту.
Черт, опять по-швабски ответил и исчез, только сучья затрещали. Лось, а не воин Рейха!
Ротный любимчик появился с видом римского триумфатора. Горделиво дланью указал обоим расчетам, куда им поставить машинки. Поппендик поморщился незаметно – дурацкое распоряжение, и поставлены пулеметы коряво: если появятся русские, то расчихвостят пулеметчиков мигом, тем более сам же этот лощеный придурок на директрисе стрельбы красуется.
– Где эти калеки недоделанные? – спросил брезгливо начальник у своего ординарца.
Во всяком случае, оберфельдфебель так интерпретировал его фразу. Да и понятное дело – в хвосте отряда тащились старшина и раскоряченный наводчик с танка самого комвзвода-три. Чирьи высыпали внезапно на заднице и спине парня – отличные, белоголовые, добротные. И потому идти он мог только врастопырку, кряхтя и плача.
Лейтенант не упустил возможности излить на всех хромых инвалидов в своей роте очередную чашу с ядом. Высыпал мешок угроз. И, наконец, осведомился – понимают ли эти клоуны из цирка уродов, что так вверенная ему рота никогда не выйдет к своим? Что невозможно тащить такую гирю на шее! Может, им помогать переставлять ноги? Или нести в паланкинах, как индийских одалисок?
И высокомерно, словно он уже полковник из люфтваффе и смотрит на жалких червей внизу из кабины самолета не меньше, чем с километра, вытаращился лупоглазо на своего недоброжелателя, откровенно наслаждаясь жалким видом гауптфельдфебеля. Тот и впрямь был плох – по бледному лицу катился градом крупный пот, губа закушена. У растопыренного раскорякой наводчика вид был не лучше.
– Господин лейтенант, нам бы суток достаточно было, чтобы в себя прийти, – пролепетал жалко и просительно раздавленный старшина.
– Мне сутки держать роту только из-за слабовольности господина оберфельдфебеля? Может быть, еще что пожелаете? Бабу грудастую или бочонок свежего пива? Не ожидал от старого, как он говорил, вояки такой хилости и убогости! Сутки! Это говорит ветеран! И как у вас наглости хватает, а? – лейтенант с восторгом опять понес своего подчиненного по буеракам и косогорам, упиваясь своим голосом.
Старшина привычно кряхтел, жался и пришибленно поплевывал в сторону рефлекторно, когда эпитет или сравнение выдавались особенно ядреные. Швабы тишком хихикали, поощряя своего начальника на продолжение спектакля.
– Господин лейтенант, осмелюсь доложить, я вывихнул свою ногу в лодыжке и тоже не могу идти, – неожиданно даже для самого себя сказал Поппендик. Уж больно невыносимо было смотреть на этого наглого франта. Тошнило, словно тухлого нажрался.
– Снимайте сапог, показывайте, – с видом записного доктора велел новодельный командир роты. И оберфельдфебель сел на мокрые письма и стянул сапог. Ноги у него пухли уже неделю и вид имели паршивый. А зазнайка с погонами офицера разбирался в этом, как свинья в апельсинах.
– Господин лейтенант, прошу вас не обращать на нас, хромых, внимания. Мы не имеем права сдерживать темп продвижения танковой роты своими хворями. Без нас вы гораздо быстрее и безопаснее выйдете к нашим – тем более что трудно будет потом объяснить, с чем связана такая задержка при выходе из окружения. Мы пойдем следом и выйдем, когда вы уже будете командовать пополненной ротой, – польстил хитрый ветеран.
– Хотите сдаться в плен Иванам? – понял по-своему гнусный выскочка.
– Никак нет, господин лейтенант! С такими жестянками, как у меня, нас в плен не возьмут, – подал тусклый голос старшина, словно невзначай коснувшись пальцами невзрачного значка на своей груди.
Значок был странным, почему-то сам Поппендик считал его шведским или датским из-за «Солнечного колеса», как называли эту зализанную округлую свастику. Щит с такой эмблемой был у 5-й танковой дивизии СС «Викинг», где служили всякие скандинавы. Видал не раз, когда пересекались с этими северянами в ходе боев за Харьков. Почему-то был уверен, что и значок у старшины оттуда. Овал из дубовых листьев со старомодным мечом, воткнутым в клубок змей – и без имперского орла, обязательного для всех германских наград.
Тем не менее, на бойкого лейтенанта вид этого знака с потертым серебрением подействовал как-то охлаждающе и отрезвляюще. Даже странно.
– Итак, слушайте мой приказ! Не способные поддерживать темп продвижения двигаются сами. Вы должны выйти к нашим не позже, чем через три дня после нас, в противном случае я подам на вас данные, как на пропавших без вести. Вам остается суточный паек – я не могу обделять своих солдат ради калек. И оставьте им одну плащ-палатку. Все, до встречи! Поторапливайтесь, колченогие! Остальным, нормальным – марш-марш!
Когда здоровые танкисты убрались в лес, наводчик неожиданно расплакался крупными слезами – безутешно, как ребенок. Как брошенное в лесу дитя. Поппедику тоже было не по себе, но он крепился.
И открыл от изумления рот, взглянув на странно оживленного старшину. Тот даже лицом порозовел, ухмылялся вполне себе бодро и вскочил на ноги весьма поспешно. Право, не удивительно было бы, если б он даже и перестал хромать. Но это уже было бы из области сказок и легенд – нога у него не стала вдруг сгибаться.
– Эй, сынок, ты что повесил нос? Ищи бутылку – лечить тебя буду, и завтра побежишь птичкой, – напряг плачущего наводчика оживший старшина.
– Но мы одни, без провизии, без медикаментов! Мы еле ходим, господин гауптфельдфебель! Нам неоткуда ждать помощи! – сказал сущую правду наводчик-ефрейтор.
– Дитя! Вот тут на дороге Иваны раздавили почтальонов и кого еще? А? Не знаешь, молокосос? Скотобойный взвод, вот кого! У почтарей явно несколько мешков с посылками, а там точно будут засохшие пироги и черствые пряники, а может и сухая колбаса. Если же ее не будет у почтарей, то уж точно что-нибудь найдется у скотобоев, это я тебе сто марок ставлю против затрещины. Принимаешь пари? – широко осклабясь, показал все свои оставшиеся зубы старшина.
– Точно так, то есть – никак нет! – спохватился носитель чирьев.
– То-то. Если попрутся русские – ложись и не мельтеши. И не вздумай стрелять, балбес! Дуй за бутылкой!
Сопляк не по-уставному кивнул и зашкандыбал прочь, испуганно оглядываясь.
Удивляясь преображению приятеля, Поппендик отправился за поживой. Старшина явно был мастером обыска, действуя быстро, методично и результативно. Радостно ухнул, найдя в кабине опрокинутого на крышу грузовика трофейный неуклюжий русский автомат с круглым диском.
– Йепи каней, дружище! Теперь у нас есть лесной пулемет! – и чуть не заплясал от радости.
Поппендик пожал плечами, ворочая отсыревшие мешки с почтой. Сроду бы не подумал, что 16 800 человек в одной дивизии так мощно портят бумагу. Хотя попались и мешки с письмами из тыла…
Посылок, к сожалению, не нашлось. Зато в изрешеченной пулями машине скотобоев обнаружились колбаса, и консервы, и бутылки со шнапсом, и подчерствевший, но съедобный хлеб. Жаль, другая машина была сплющена, как камбала, и в придачу сгорела. Но и того, что нашли, на троих должно было хватить с походом на несколько дней. Нашлись шинели и плащ-палатки, и даже сносный кусок брезента. Напоследок старшина ловко стянул отличные офицерские сапоги с безголового трупа.
– Считай это наследством. Он оберфельдфебель, я – оберфельдфебель, значит – родственники! – уверенно заявил повеселевший старшина на немой вопрос приятеля.
Наводчик смотрел странным взглядом напуганного ребенка, которому хочется верить в чудо. Ну, вдруг эти хромые черти обернутся рыцарями в сияющей броне – и спасут маминого сына?
Бивак разбили неподалеку от дороги – так, чтобы не слышно было, но если что вспомнят, то утром можно наведаться. Выпили чуток шнапса, причем старшина заботливо дал сопляку побольше. Велел обнажить свои недоделанные гнойные холмы. И пока еще было светло, принялся за лечение пустой бутылкой. Поджег и накидал туда горящих бумажек, а потом прижал пустое горлышко к самому знойному чирью. Хлопнул по донцу. Ефрейтор ахнул, в бутылку хлестко плюнуло белым с розовым гноем. С легким хлопком старшина оторвал от кровоточащей дырки жадную горловину. Опять накидал в бутылку горящих бумаг. Прижал к другому чирью – опять плюнуло и густо потекло по стеклу гнусное. Больной кряхтел и тихо охал от боли, но держался.