фронт он не рвался, ограничиваясь патетическими речами и призывами. Поговаривали, что он родственник ротного и именно потому задирает нос.
— Он требует выдачи его взводу всего положенного имуществу по довоенному еще списку. Это 48 позиций, причем я уже пару лет не видал многого из этого списка. Но он уперся, как говно при запоре. Сейчас уже разрешено ограничиваться 36 позициями, но он пьет мою кровь, это доставляет ему удовольствие, пиявке ядовитой!
— Пошли его ко всем чертяб, дружище! Ничего он тебе не сделаед! — уверенно заявил Поппендик.
— Это вопрос сложный. За меня никто тут ходатайствовать не будет, мигом замарширую на передовую, мне кажется, этот вислоухий боров того и добивается, чтобы посадить на мое место своего землячка.
— Не божед эдого быдь! Ты после радедия! — уверенно сказал оберфельдфебель.
Старшина роты тяжело вздохнул и приглушенным шепотом ответил:
— Еще как может! Последние новости «латринного радио» очень паршивые — в Галиции наших потрепали очень сильно, это достоверная информация. А брать запасных теперь сложнее, между нами — Армия резерва усохла на половину, тотальная мобилизация дает куда худший материал, мы-то видим, кого сейчас берут в армию и в итоге славное слово «эрзац» чем дальше, тем больше напоминает ту войну.
Поппендик поморщился. Он не любил разговоры о политике и все такое прочее. Ему была нужна бутылка, которую можно было бы распить в спокойной обстановке и хорошей компании. Увы, эти разговоры входили в обязательное приложение. И да, отчасти старшина был прав. Обычное слово «эрзац», обозначающее замену, чем дальше, тем больше приобретало нехороший иронический оттенок. Игроки футбольной команды, сидящие на скамейке запасных для того, чтобы выйти в следующем тайме — вот что такое настоящий эрзац. Или одна грудастая блондинка вместо другой грудастой блондинки. А подделка из сухих листьев с пропиткой никотином вместо табака и жареные желуди вместо кофе — это не эрзац, это все таки дерьмо.
— Эй там — во вражеском строю —
Чего задрали нос?
Немало тех у нас в краю,
Кто в мире добр и твёрд в бою,
Кто в Швабии возрос!
— донеслось со строевого плаца.
Что все время удивляло Попендика, так это то, что когда это было им надо — швабы вполне могли говорить и на хохдойче. Вон, шваб Шиллер, написал стихи на нормальном немецком и его косноязычные земляки сделали из них строевую песню. И орут вполне членораздельно и любому уху понятно о чем.
— Упрямые, как греческие ослы, навозные жуки! У них в диалекте даже нет такого слова «Приказ». И повиноваться они не умеют, дармоеды, если стоят перед начальством, тупые брюквы, так обязательно фиги крутят. Если и не пальцами рук, так пальцами ног, в башмаках не видно, но я-то знаю! Король Вильгельм так и говорил: «Первое слово, которое учатся произносить эти люди это „Не, нихера“ (Noi, eta!). Слыхал ведь выражение про сорокалетних, что у них „швабский возраст“?»
Поппендик кивнул молча. Слыхал, но не задумывался. для него 40 лет — было каким-то заоблачным понятием, что-то перед возрастом в 100 лет, там где- то. Чуть ли не целый век! Практически — полвека. Это ж когда будет! Умом не понять!
Приятель, продолжая ворчать и ругаться между делом с расторопностью опытного кельнера сервировал роскошное угощение из бутылки человеческого шнапса, куска желтоватого сала, пачки хлебцев и странного кушанья — миски с кислой капустой, сырой, не тушеной. Не без гордости достал луковицу, споро ее разрубил на четвертинки.
— Это они умными становятся только в 40 лет. Отсюда в немецком языке и такое выражение. Народное! А народ все видит и отмечает точно! Так что тут с умом швабов нет, кроме господина командира батальона. Нищие, а с гонором! Они, изволишь видеть, наследство получают не по старшинству, чтоб кому-то одному, а на всех детей надел крошится. Жулики и субчики, пробы ставить негде!
— Не дюбяд оди дас — уверенно заявил Поппендик, мысленно облизываясь.
— Эти обсевки цивилизации и себя-то не любят. Тоже — различия. Для швабов все без исключения баденцы — лентяи и бездельники, потому что не совсем полноценные дубоголовые швабы, а те, в свою очередь, считают швабов жадинами и надоедами. Все они хороши гуси. Одно — воюют с охотой. За это их и Карл Великий, ценил, дал им честь всегда шагать впереди войска и первыми начинать битву. А уж какую заваруху эти болваны устроили на всю Европу — заглядение! К столу, друг мой!
Ловкие пальцы старшины мигом откупорили бутылку и словно аптечный точный агрегат налили в два маленьких стаканчика абсолютно ровное количество напитка. Выглядело это виртуозно, чувствовался колоссальный и давний опыт.
— Прозит!
— Брзд! — ответил с чувством танкист и опрокинул содержимое алюминиевого стаканчика в пасть. Вытер слезящиеся глаза и с наслаждением потянулся. Ломило все кости, хотелось бы полежать под одеялом и выспать хворь, но увы, Надо было готовиться. Если уж и старшина говорит о скором выдвижении на фронт, то это дело решенное. И потому, как опытный фронтовик, Поппендик и явился в ротную каптерку. Хоть нос и не чуял запахов, но казалось, что привычные и уютные ароматы этой пещеры Али Бабы — гуталина, пачек новой одежки и уже ношеных тряпок, выделанной кожи, смазки и многого другого — все же ощущаются.
— Какую забаруху? — спросил он собутыльника, который как раз закинул в рот ворох кислой капусты и хрустко стал ее жевать, словно конь — сено.
— Ту самую средневековую резню столетнюю под названием «Война Гвельфов и Гиббелинов», заваруху, втянувшую в себя почти всю Европу и даже кусок этой дурацкой России, ее начали швабские Гогенштауферы. Боевые кличи той войны «Хей Вельф!», «Хей Вайблинген!» Итальяшки, оказавшиеся в этом всем вместе со своим Папой, потом переделали на свой макаронный манер «Гвельф» и «Гиббелин». К слову Вельф — он есть до сих пор — под Равенсбургом, а Вайблинген — пряничное предместье Штутгарта. Прозит!
— Брзд, дружище! — горячий слиток алкоголя приятно прокатился по организму.
— Закуси капустой! Очень приличная закуска для прифронтового кутежа! И в ней витамины! — порекомендовал хозяин ротной сокровищницы.
На халяву немцы могут съесть и жареные гвозди и квашеную известку, потому хоть жратва такая для командира взвода была и непривычна, но спорить он не стал и кислятина ему даже понравилась. А от регулярно вливаемого лекарства даже и нос стал меньше беспокоить. В голове приятно зашумело, стало тепло. Вполне можно бы и приступить к делу, ради которого приперся, но очевидно было, что старшина еще не выплеснул свой гнев и обиду, а хитрый танкист знал, что выдохшийся собутыльник более подлежит торговле. И потому стал выспрашивать — что так взбесило хозяина ротных запасов?
Собственно, сам он представлял в чем проблема, но лучше, что запал партнер растратит на возмущение другими, торговаться будет проще. Собственно все и оказалось, как полагал.
— Увы, мой друг, немцы обладают большими достоинствами, но имеют и одну опасную слабость — одержимость всякое хорошее дело доводить до крайности, так что добро превращается в зло — эпично начал свою балладу о погибших нервах старшина после очередного опрокинутого стаканчика. Фразу эту сам командир взвода помнил еще со школы, только не отложилось, кто автор, да это и не важно. Истина была бесспорной, особенно для человека, повоевавшего на фронте.
Нормально работавшая в мирное время германская бюрократия, в военное неминуемо стала разбухать, образуя все новые и новые инстанции, организации, управления и формуляры с циркулярами. Теперь, после объявления тотальной мобилизации сам черт ногу бы сломал, разбираясь в хитросплетениях изощренного германского гения. И так-то в начале войны даже вермахт имел двойное руководство, делясь на собственно армию и армию резерва, самостоятельное свое командование было у войск СС, свое — и тоже независимое — у люфтваффе и опять же самостоятельны были кригсмарине. Теперь добавлялась куча всяких военизированных организаций, которые должны были тоже воевать наравне с фронтовыми частями, но имели свое, отдельное командование. Все это, разумеется, вносило хаотическую путаницу. Не добавляло порядка и постоянное давление русских, когда отступаешь — первыми страдают организованность и упорядоченность. И в том числе — в делопроизводстве.
И потому издавались одни приказы и распоряжение, противоречившие не отмененным предыдущим и не совпадавшие с приказами и распоряжениями других ведомств, все это наслаивалось и громоздилось, создавая массу крайне неприятных для немецкого характера нестыковок, помех и проблем. Для тыловиков, с одной стороны, это было как раз в плюс, потому как хорошо ловить рыбку в мутной воде, но с другой стороны каждая колбаса имеет два конца, и старшина именно и получал теперь по лбу вторым концом.
Любимчик ротного постоянно выкапывал всякие старые приказы и уложения, о которых все и забыли давно, но силу эти приказы формально сохраняли — их по запарке не отменили, потому последний финт чертового шваба был особенно издевательским: в пайке среди прочего танкисту полагалось 15 грамм кофе в зернах, а в одном из дивизионных приказов за 1937 год чертов проныра откопал пункт о снабжении военнослужащего индивидуальной кофемолкой. Теперь он методично и планомерно грыз загривок старшины, требуя этих самых агрегатов. То, что кофе в зернах танкисты давненько не получали, тем более на фронте, то, что кофе на роту варилось централизованно в ротной кухне, то, что по другим приказам кофе в зернах заменялось на эквивалентное количество молотого или другие эрзацы и прочие логические возражения и увещевания разбивались об упрямство швабское, как изящный бокал венецианского стекла о кирпичную стену.
— Господинле оберфельдфебельле, а если ном на фронтеле выдодут кофеле в зернохле, а вошо кухняле отстонет, как тогда моимле экипожомле принимать пищуле и ворить кофеле? — довольно похоже на невыносимое швабское произношение с этим идиотским присобачиванием окончания «ле» во все места и заменой на «О» всех подряд букв, передразнил своего недруга старшина. Хотя и надо заметить, что даже в таком варианте получилось более по-человечески, чем выговаривал сам чертов ротный любимчик.