Старшина хитро подмигнул, полез в свою бездонную сухарную сумку и вытянул две плоские жестяные коробочки. Одну кинул Поппендику, вторую бойко вскрыл ключиком с крышки.
— Кушай, камарад! Это довоенного производства сардинки! Тот вкус, почти забытый. Откуда они взялись у этих бедолаг — не знаю, давно уже только норвежские видал, а эти — видишь — португальские. Прозит!
Тихо стукнули бока фляжек, бодрое горячительное птичкой порхнуло в желудки. На секунду даже показалось, что не в сыром лесу — а в гаштете отдыхают, и нет неподалеку врагов и не надо тащиться пехонтурой черт его знает сколько времени. Всего-то мягкие и вкусные сардинки в настоящем оливковом масле и со специями, на которых чертовы норвежцы явно экономили. А уютно ведь! Как мало надо зольдату!
— Нам надо продержаться подольше! Ведь этих русских англичане ненавидят, еще почище, чем мы! И поверь — американцы тоже! Досадно, что фюрер повздорил с англо-саксами, очень досадно. Очень. Прозит!
Еще глоток обжигающего блаженства. Дерьмо собачье, как быстро кончились сардинки! Вроде ведь — только открыл — и уже осталось масло допить. Допил не без печали, удивился — на донце выбита дата производства — и не довоенная, а прошлогодняя. Сказал об этом старшине. Тот пожал плечами, подмигнул:
— Нас поддерживают многие. Мы взяли на себя серьезную миссию очистки земли от всякой дряни и плесени, и те, кто разумен, в отличие от того же борова Черчилля или коммуниста Рузвельта — это понимают. Русские — угроза цивилизации. А мы — единственный щит ее! Прозит!
Расчувствовавшийся гауптфельдфебель опять полез в сумку, вытянув на этот раз колбасу, твердую, как дерево, но очень вкусную, когда удается ее размочалить зубами и размочить слюной. Немного помолчали, причем Поппендик чувствовал себя самую малость трудолюбивым бобром, но челюсти у него были крепкие и колбаса стала поддаваться. Еще разок хлебнули. Шнапс определенно украшал окружающую природу, делая ее куда симпатичнее.
— Ведь в этом году, камарад, все чуть не стало на правильные рельсы… Совсем малости не хватило, впрочем, чего ждать от генералов… Понимаешь меня? — с намеком произнес старшина.
— Но ведь фюрер… Это было неправильно! Ты ведь про заговор этих изменников? — испугался даже тут командир взвода, стал оглядываться. Но лес вокруг был тих и безлюден, только капли падали редко.
— Да что ты как испуганное дитя, нет тут никого, кроме нас — не без досады проворчал старшина. Попыхал недовольно трубочкой. Помолчал, потом сказал задумчиво:
— Вожак хорош, пока он ведет свою стаю правильно. Да, раньше все шло хорошо. А сейчас — нет. И чем дальше, тем хуже. Как ты думаешь, что бы изменилось, если бы этот дурацкий заговор получился? Было бы хуже, как думаешь?
— Я даже боюсь представить, какой бы это был крах! — честно признался Поппендик.
— Ты серьезно? Или шутишь?
— Серьезно! Без фюрера мы… — начал было говорить Поппендик, но его собеседник только досадливо сплюнул.
— Германия существовала без фюрера тысячи лет. Сколько было вожаков? Ну, к примеру — когда удрал Кайзер и нас бросил на произвол судьбы — что, мы все погибли? Нет, его заменили другие, нет незаменимых. Конечно генералы ни черта бы хорошего не придумали, но было бы сделано самое главное, даже если бы они сдались англичанам. Ты не подпрыгивай и не ерзай, я знаю, что говорю. Главное — русские не вошли бы на территорию Германии. Уж поверь, англо-саксы их бы не пустили. И русские остались бы в своей нищей разоренной стране, где мы выжгли все, что смогли. Да, нам бы пришлось солоно, хотя кто знает… Мы бы воевали вместе против русских, вполне вероятно. Ведь они все равно будут воевать с русскими, им тесно на маленькой планете вместе. А мы — хорошие солдаты, с какой стороны не смотри.
— Так ты считаешь, что генералы бы договорились с лайми? — всерьез удивился командир роты.
— Абсолютно! Само собой разумеется, дружище! Ты думаешь, что у наших носителей лампасов хватило бы ума на такое самостоятельно? Что они не получили гарантий? Лично я не сомневаюсь, что в случае успеха тут же был заключен сепаратный мир. И русские остались бы с носом перед закрытой от них границей Рейха. А за это можно было бы многое отдать, лишь бы они не пришли к нам…
— Сейчас ты так говоришь, словно знаешь, как русские будут нас резать! — как-то странно пискнул Поппендик. Его всерьез пугал уверенный тон старшины, словно это пифия, изрекающая страшную волю богов.
— Будут. Если они хоть немного знают о наших забавах. А они — знают. Тогда, в 41 году каждому воевавшему было обещано по поместью и 50 рабов-туземцев. Мне это было даром не надо, я потомственный горожанин, копаться в навозе — не моя радость. Но мы тогда поняли, что такое — быть Господином!
— Стоп! Это же нормальное обращение друг к другу. Я вот буду после войны — господин Поппендик…
— Да, ты не понимаешь… Вежливое обращение к любому обсосу — не тебя имею в виду, нет, но — к любому шибздику, у которого от мужчины — только ширинка в штанах, да жидкая растительность на ублюдочной мордочке, как у нашего лейтенанта, чтоб он утонул в своем говне — это выхолощенная тень былого, когда Господин — это было реальным отражением силы и воли, когда от воина и мужчины зависели жизни целых племен. Никогда больше я не жил так, как тогда… Нас выпотрошили на фронте и отвели на переформирование, практически без техники и с половиной людей.
И мы помогали в умиротворении бандитских областей полиции и СС. Поверь, я в школе тоже учился и помню рассусоливания про рабство в древнем мире. Никто не мог внятно это понять. Это была фигура речи, сами же учителя понятия не имели, что такое — быть Господином среди рабов. А мы — мы это ощутили на себе. И мы — воины Рейха — были Господами. Мы могли делать все, что хотели. Все! Ты не поймешь этого, пока сам не почувствуешь — что это такое — Господство! И вседозволенность. Да, мы тогда были равны богам! Прозит!
— Нам зачитывали приказ об особой подсудности на оккупированной территории и я знаю, что наказывать за жестокое обращение с местной перхотью не принято. Но все равно не вполне понимаю тебя. Ну, пристрелил ты кого-то или отнял что вкусное…
Старшина вздохнул, как это делают печальные взрослые, столкнувшиеся с самоуверенностью детей. Глянул на собеседника не то, чтоб свысока, но как-то снисходительно и поппендику захотелось потрогать свои губы пальцами — нет ли во рту соски?
— Ну, был у нас один бывший стекольщик, так ему нравились самочки помоложе — которые еще совсем безгрудые и чтобы лобок без волос. А другому — браконьеру — наоборот нравились сисястые, он потом любил отрезать им дойки, вспороть после развлечения брюхо и поучительно потребовать, чтобы баба «держала себя в руках» — кишки-то им приходилось и впрямь руками собирать, пока живы были. Держали себя в руках, да. Наш ротный тоже был не промах, но ему нравились девки в соку, мы ему старались девственниц найти, но это было несложно, у этих дикарей — если не замужем, то почти всегда — девственна.
Мы любили своего ротного, а в соседней роте наоборот был командиром зануда и филистер, нам завидовали его подчиненные. Слыхал, что на фронте он уже в первую же неделю «нашел свою гранату», уж не знаю — русскую ли. В конце концов этим шлюхам все равно было подыхать, так почему бы нам не развлечься? Работа ведь была очень тяжелой — они, эти выродки, разбегаются, прячутся, мешают, а уж визга и воя было — уши пухли, как от канонады. Из-за этого и скот бесился, на стенки лез, а нам надо было, чтобы скот был целый, не поломавший себе ноги. Каждая умиротворенная деревня — несколько сотен унтерменшей. И всех их надо уложить надежно, чтобы не бегали по округе и не переполошили остальных, приговоренных. Поверь — это сложная работа.
— Я и не знал, что такое было — ужаснулся Поппендик.
— Ой, только не надо этой театральщины, дружище! Точно знаю, что парни из нашей роты только в этом месяце участвовали в трех расстрелах! — прищемил ему походя хвост старшина.
— Но они уничтожали бандитов!
— Так и мы тоже! Именно — бандитов. Эти твари, что находятся на уже нашей земле — они все бандиты, можешь мне поверить! Мы выполняли приказ, как положено солдатам. А парни может с твоей точки зрения и делали что-то не вполне принятое в мирное время, но так ведь ситуация иная. «По закону военного времени» — ты же знаешь эту формулировку. Так что мы обычные солдаты. Стекольщик великолепно пел и организовал у нас театр самодеятельности, это очень скрашивало наши товарищеские вечеринки. Браконьер великолепно умел разделывать мясо, особенно свиней и кур, готовил куда лучше ротного повара, а еще научил нас понимать лес и ориентироваться в нем — думаешь откуда у меня, потомственного горожанина, такое понимание и ориентация? Все оттуда, от него, от сослуживца. Но, конечно, не все были хорошими людьми и товарищами.
У нас был наводчик — «алмазный глаз», как его прозвали, любую цель поражал не больше, чем тремя снарядами, до армии был школьным учителем, так он любил опарышей брать за ноги и очень ловко бил их кочанами об стенки — хряп — и не визжит больше. Я ему тридцать марок проспорил, что смогу так же — он же меня и подначил перед камарадами, а я тогда был молодой и неопытный, поддался на подначку. Дал он мне орущего опарыша, я его об стенку — шмяк — он еще пуще визжать. Я его второй раз — посильнее приложил. А он на секунду заткнулся, а потом еще громче завопил. Тут у меня все вскипело, я его со всей силы гвозданул, заткнулся, наконец, ублюдок. А камарады ржут, чуть не падают.
Я сначала не понял, потом гляжу, куда они пальцами тычут — а у опарыша кочан лопнул и все его дерьмо из башки — мне на сапоги. Так и накрылись веником мои кровные тридцать марок… Не по-товарищески вышло, подлец он оказался, этот школьный учитель… Хотя наводчик и хороший…
— А как ты потом чистил сапоги? — спросил просто для того, чтобы не молчать, ошарашенный Поппендик.
— Приказал первой попавшейся на глаза бабе. И будь спокоен — она их отчистила как свадебное зеркало!