И тут — как чертик из табакерки — появился легкий танк Т-60, который ловко воспользовался дымом от горящих машин, проскочив под ним, как за занавеской. Немцы зевнули, обнаружили поздно. Встал так, чтобы прикрыться тридцатьчетверкой. Оказалось — сержант Федоров пожаловал. Пораненный экипаж с оханьем и стонами разместился на корме «жужжалки» и отчаянный водитель рванул обратно — прямо под выстрелы немецких противотанковых пушек. И словно чувствовал — куда влепится следующий снаряд — то резко тормозил, то танцевал вправо — влево, то дергал рывком вперед.
Болванки с воем рыли землю совсем близко, но переиграл Федоров канониров — его нахальной блошке одной такой болванки хватило бы за глаза и за уши, но промазали фрицы, всякий раз чуть-чуть не попадая. И Бочковский запомнил, что врач потом сказал — дескать на пару часов попозже бы привезли — и все. Не спасли бы. В лучшем случае одноногим бы остался — и то при колоссальном везении. А так — хоть и хромой и с кривой ногой — но даже к строевой гож, только подметку к сапогу на короткой конечности надо толстую делать.
Потому, после очень короткой паузы «на подумать» — комбат дал добро на остаться в танке. Бросать исправную машину — для любого танкиста нож острый, потому что и привыкают, как казак к своему коню, даже имена дают, как живому существу, потому что танк — это еще и дом, да и наказывают сурово за потерю имущества такого сорта. Особенно, если зря бросили. В этом году уже не так, как в злом и жутком 1942 году, но все равно — привычка осталась.
Тем более, что хоть и называлась эта машина Т-34, но от своих предшественников отличалась очень сильно — была в разы лучше, избавилась от детских болезней, когда для переключения скорости надо было мехводу изо всех сил тянуть рычаг, да и вообще управление танком было очень «тугим», приходилось часто радисту помогать мехводу грубой силой. И просторная она стала, удобная и белой краской внутри покрашена, что создавало чистоту и уют — не говоря о рациях и переговорных устройствах и много еще чего теперь было сделано в новом этом танке. А еще мощь нового орудия и надежность двигателя и рационально сделанная броня. Ну, жаль бросать просто так на нейтральной полосе такую вещь!
Под аккомпанемент нарастающего артобстрела спешно передали остающимся снаряды и патроны, жратву собрали со всех. И батальон ушел. Когда аккуратно переваливали через окопы своей пехоты — предупредили пешедралов, что впереди перед ними ДОТ образовался. Те обрадовались, обещали помочь, если что. Накоротке Бочковский с хозяином местным — тоже комбатом — переговорил.
А дальше бригаду кинули снова в бой и немножко стало не до того, что там с оставленной машиной. У начальства, к слову сказать, самого верхнего уровня возникли те же ощущения, что и у молодого капитана, когда он тоскливо смотрел на столб с расстоянием до Берлина. Больно цель заманчивая совсем рядом. Рукой подать! Сильно было желание рвануть напрямик и закончить войну быстро и навсегда. Напрашивалось такое решение.
Мешало только то, что немцы мастера были рубить такие прорывы. Тут на флангах висели тяжелыми гирями немецкие армии. Да и быстрое взятие столицы не светило. Немцы у себя дома дрались самоотверженно, старательнее, чем в Сталинграде даже. Танковые наскоки на города — крепости провалились. Не удалось одним махом взять ни Познань, ни Бреслау, ни Кенигсберг. Пожгли танки на улицах — и без особого успеха. Оборона тут создавалась давным — давно, буквально — веками и постоянно совершенствовалась, потому приходилось вместо лихой кавалерийской атаки вести кропотливые и тягомотные саперные бои, прогрызая рубежи обороны, дерясь за каждый дом, каждую квартиру — буквально. То, что в Берлине придется еще солонее — никто уже не сомневался.
Бригада дралась в Померании, не одна конечно — для движения на столицу решено было зачистить фланги, уничтожив имевшиеся там гитлеровские группировки — мощные и многочисленные, отлично вооруженные. И бойня была страшная. Постоянные контратаки, немцы из штанов выпрыгивали, пытаясь одолеть, уже не победить, а хотя бы замедлить наступление русских, сдохнуть, нанеся максимальный урон врагу. И войска здесь были собраны добротные — не образца 41 года и даже не 43 — но все же много было еще опытных недобитых вояк. Они цементировали оборону и хотя потери немцы несли лютые, но теперь их уже и не считали и бросали в бой фрицы все, что подворачивалось под руку, не жалея ни сопляков, ни стариков, ни ценнейших специалистов, которых надо готовить десятилетиями. Рейх погибал и потому было наплевать на то, что в будущем немецких мужчин будет очень сильно не хватать. Фюрер сказал внятно — если нация не может себя защитить и победить — она не достойна жить дальше! Потому раз немцы не оправдали возложенных на них надежд — пусть хоть все сдохнут!
И они дохли бессчетно, многими тысячами каждый день. Держа окопы до последней возможности, безнадежно контратакуя по десять раз подряд, заваливая своими трупами поля и леса, а уж на дорогах немецких мертвецов валялось столько, что дорожная служба не успевала все убрать, даже сгрести на обочины хотя бы. Но немцы дрались, ожесточенно, тупо и старательно. А их молотили с воздуха, засыпали снарядами и минами, давили гусеницами и шили очередями.
Потому, когда Бочковскому пришло письмо от Федорова — все сильно удивились и чуток стыдно стало. Черт, не то, что забыли, нет конечно, но все равно неудобно. Тем более, что на спокойном участке фронта тоже война шла и оставшийся там на нейтралке экипаж воевал в меру своих сил и возможностей. А они были — и не малые.
С танком страшно воевать. И вовсе он не беззащитный без пехоты. А с пехотой вообще не подойдешь. Он убьет любую толпу с ружьями, как бы они ни прятались в окопах. Нет нормальных противотанковых средств — кранты вам всем! Сам Федоров опустил разные подробности, он был не из хвастливых, но и так понятно, что стоящий перед окопами танк — еще тот гвоздь в сапоге и бельмо на глазу! Особенно когда только что передовую проутюжили его собратья, раздавив и поломав походя все, что на глаза попалось. И дело даже не только в желании отомстить и отыграться за потери. Просто житья никакого такой агрегат бронированный не даст.
Он прочный, зараза. И вооружен сильно. И обидеть его непросто. Он уже изначально сделан для того, чтобы по нему безрезультатно колотили чем попало. А он в ответ мог обидеть насмерть и сразу. И федоровский экипаж это делать умел. Командир был тертым калачом, сам был во многих переделках и уши держал открытыми, собирая всю информацию о врагах. Потому и сейчас уже прикидывал, что сначала немцы пошлют группу для разведки и захвата машины. Если бы батальон не переломал тут все — отправились бы уже этой ночью, но сейчас им надо в себя придти, с силами собраться, восстановить оборону и управляемость.
Пока экипаж вел наблюдение, отмечая возможные цели. Стараясь не светиться. Потому (хотя может и просто по причине резкого падения обученности инфантеристов) на третью ночь разведгруппа была засечена как только стала выбираться из окопов. Ее подпустили на сто метров и положили из пулемета. Если кто и сумел унести ноги, то особо не оповещал об этом. Холмики мертвых тел хорошо были видны.
А днем из орудия накрыли все, что засекли раньше. 85 миллиметров на такой дистанции — страшная штука. Теперь даже отработать дежурным пулеметом по советским окопам было невозможно, потому что наводчик у Федорова был дока. Танк пальбу из МГ тут же пресекал и скоро пулеметный огонь немцы уже вообще перестали открывать.
Свои пехонтуры это сразу просекли и стали вести себя вызывающе и нагло, особенно беся противника. Вторая попытка то ли фаустниками, то ли саперами спалить машину тоже успехом не увенчалась — на этот раз и пехотинцы свои помогли, перекрестным огнем накрыв нахалов задолго до того, как они смогли добраться до расстояния, на котором смогли бы нанести хоть какой-то вред.
Попытались немцы притащить противотанковую пушку (видно одолжили у соседей, свои-то им подавили уже раньше). Но танкисты слишком долго изучали расстилающийся перед ними пейзаж в деталях, чтобы не заметить его изменения. Довернули башню. Вторым снарядом накрыли так, что только колесо в воздух взлетело в дыму разрыва, да какие-то тряпки и ошметья. Да еще в прицел показалось, что увидел танкист вышедшую из дыма шатающуюся фигуру, сгорбленную и скрюченную. Упала фигура на третьем шаге и больше не поднялась.
Сами наладили взаимодействие с пехотинцами и стоящими поодаль зенитчиками. Пехота помогала жратвой и патронами, хотя какая там жратва у пехоты в обороне. Скудно и невкусно, с тоской вспоминались харчи танковой бригады. А у зенитчиков брали снаряды, благо пушка Т-34 в девичестве как раз была зениткой до того, как ее приспособили в танки ставить. Таскать было тяжело и неудобно, да еще зануды с батареи требовали сдавать гильзы по счету. Они и делиться — то сначала тоже не хотели, пока бравый Федоров сам не объяснил их начальству, что его танк не даст доехать до батареи немецким танкам и дойти соответственно немецкой же пехоте, что безусловно будет для этой самой зенитной батареи выгодно и полезно, но для того нужны снаряды. Скрепя сердце, зенитное начальство согласилось. а как уж оно списывало бронебойные и осколочные — только бог знает!
Чем дальше, тем тоскливее было сидеть в заснеженном поле. Немцы присмирели, вели себя тихо, а их попытку использовать пару снайперов тоже удалось пресечь — все же самая лучшая снайперская винтовка — это танковая пушка. Да, и оптика у нее помощнее тоже. Не спортивно получилось, зато надежно. В итоге Федоров собрался с духом и коротеньким письмом о себе напомнил — благо, что творилось на флангах пехота сообщала регулярно. Понимал, что не до него сейчас, но и его танк в бригаде был бы не лишним!
Бочковский в первый же свободный момент обратился к комбригу. Тот пошевелил своими знаменитыми «темниковскими» усами, которые пытались у себя отрастить многие танкисты, но не преуспели — ни по длине, ни по густоте. Удивленно сказал: