– Любой немец должен уметь и повиноваться, и командовать! – парировал заряжающий.
– Вот так дела! Этак ты и мной командовать будешь? – оторопел водитель.
– Почему нет? После разгрома русских нам надо будет добить лайми и жевателей резинок. Так что вполне может оказаться, что во время штурма Бомбея ты будешь в моей роте, дружище! – расхохотался очкарик. И зубы у него были белые – он их регулярно чистил новомодной радиевой пастой.
– Надо бы тебе накостылять по шее, пока у тебя пустые погоны! Будет чем гордиться, когда ты заделаешься новым Клаузевицем. И у тебя, опять же, будет боевой опыт, – вроде бы и в шутку, а вроде как и всерьез огрызнулся Гусь.
– Отлично! Ставлю двадцать марок, – тут же поднял брошенную перчатку очкарик.
– Ну уж нет! Колотить своего будущего ротного командира неразумно, – пошел на попятный Гусь, который решил, что чем черт не шутит, когда бог спит, а быть побитым этим сопляком для него, боевого и награжденного солдата, позорно.
– Жаль. Я бы стал богаче, а мой кошелек – толще. В гитлерюгенде я выступал в городской команде юношей-боксеров и весьма успешно – полка в моей комнате заставлена полученными тогда кубками и призами. Сейчас уже не занимаюсь – мужчина должен уметь драться и постоять за себя, но у профессиональных боксеров довольно скоро от многочисленных ударов страдает мозг, и они быстро глупеют. А ты чем увлекался, когда был в гитлерюгенде?
– Техникой и велосипедным спортом, – буркнул Гусь, безуспешно стараясь придумать остроту про отбитые мозги.
– Что же, сильные ноги тоже полезны. Можешь быть и водителем, и вестовым. А после войны – почтальоном, они все недурные велосипедисты, – с шутовской серьезностью пришпилил товарища очкарик.
И водитель не нашелся, что ответить. Но затаил обиду и запомнил. В словесных перепалках так и пошло – брехать заряжающий умел куда лучше: и язык у него был хорошо подвешен, и словечки знал всякие разные.
Вот и сейчас влез поперек.
– Сейчас Иваны лупят вполне часто и метко. Мне мой папа (тут Поппендик спохватился, что это слово в компании бравых танкистов выглядит как-то очень уж по-детски и потому сразу поправился), так вот мой отец мне говорил, что надо понимать, каким будет артиллерийский обстрел, и принимать меры.
– А что конкретно? – заинтересовался очкастый умник. И даже блокнотик достал, куда непонятной стенографией записывал понравившиеся ему сведения.
– О, все просто. Бывает огонь беспокоящий. По одному снаряду в час, по одной мине в полчаса. И с неравными промежутками. Просто из вредности характера, чтобы насолить противнику. Шмякают туда и сюда через час по чайной ложке, но на нервы действует, а кому-то может и не повезти. Тут приходится просто уповать на судьбу – и копать поглубже, это отлично спасает, когда ты в окопе. Так что сиди поглубже и поменьше бегай по открытой местности, а то Фортуна вычеркнет тебя из списка везунчиков.
– Да, десять метров окопа лучше, чем два метра могилы, – согласился заряжающий и черкнул несколько закорючек.
Польщенный тем, что его речь стенографируют, словно он видный ученый или солидный политик, командир танка продолжил:
– Дальше идет следующая стадия – огонь на подавление. Сыплют часто и густо. То есть врагу надо, чтобы ты и носа не высунул. Чтобы пукнуть опасался. Чтобы сидел, как таракан под пантойфелем. Тут уже все сложнее, и надо понимать, что пока ты сидишь комочком, тебя могут обидеть – например, подобраться поближе и свалиться тебе на голову вовсе неожиданно. Так на отца с его камрадами канадцы высыпались: пока снаряды по окопам били, эти придурки продырявили заграждения и подползли на дистанцию рывка…
– И как получилось? – уточнил собиратель военных знаний.
– Лайми хорошо учили своих недоумков рукопашной. А уж канадцев и анзаков они совали в самые гибельные дела – не жалко. Но их положили всех, отец и его друзья были не соломенными чучелами. В общем, надо понимать – а зачем враг тебя огнем прижимает? Что ему нужно? Так что таись – но наблюдение веди. Иначе будет неприятный сюрприз.
– Полезно, – черкнул очкарик еще крючков за циферкой 2. И тут же поставил троечку и глянул поверх очков поощряюще.
– И бывает огонь на уничтожение. Когда тебя должны просто выжечь, чтоб одни подметки остались…
– И те на расстоянии в тридцать метров, – хмыкнул Гусь.
– Точно так. Вот это – самое худшее. Когда можно заметить, что огонь ведут вдумчиво, по правилам, с задержками на корректировку и чем дальше – тем гуще и точнее сыплют. Тут уже не отсидишься, потому что будут бить до результата.
– До подметок.
– Да. И здесь либо сидеть, пока не убьют, либо отходить, потому как, скорее всего, убьют. Умный командир это сразу понимает. Опытные зольдаты – и уж тем более офицеры – шестым чувством ощущают, что за них всерьез взялись. Потому под любым предлогом, но вылезай из-под огня. Иначе – закопают оставшиеся вместо тебя ошметья. Снарядами.
– А шестое чувство как проявляется? – очень серьезно спросил заряжающий.
– У всех по-разному. Отец говорил (только не ржать, прохвосты), что у него крутило живот, и затылок леденел.
– Понос, – кивнул без смеха очкарик, стремительно черкая загогулины.
– Нет, не понос. Просто крутило-вертело в брюхе. А кого-то, наоборот, в жар кидает, другой зевать начинает, у того зубы прихватывает, кто ссытся каждые пять минут, словно у него краник сорвало, а кто и да, с поносом. Но чует человек, когда его собираются убить всерьез. По-разному выражается, но чуют люди.
– Ангел-хранитель намекает, что против снарядов не умеет…
– Сказано все точно, только тогда не было «сталинских органов», – добавил Гусь.
– Бывает еще на войне, что просто – не повезло. Удача – ветреная девчонка, не успеешь задрать ей юбку, как убежит, хлестнув тебя подолом по морде, – философски заметил очкарик.
– Моему отцу отчекрыжили пальцы на ногах. «Окопная стопа». Но он считал, что ему повезло. А у Гуся старикан тоже считает, что дешево отделался, по сравнению с теми камрадами, которых барабанный огонь перемешал с землей, – пожал плечами Поппендик.
– А твой папенька был на фронте? – спросил каким-то вялым и тусклым голосом своего неприятеля водитель.
– Конечно. Пошел добровольцем в первую неделю войны, – немного удивленно ответил заряжающий.
– В штабе, само себе разумеется? Или на дальнобойных ворчунах?
– Нет, сначала техником, потом авиатором, – не моргнув глазом, ответил очкарик, невозмутимо намазывая себе на подчерствевший кусок хлеба «масло для героев», как иронично назывался в вермахте маргарин.
– Ну, естественно… Не ранен?
– Обгорел один раз, – вздохнул заряжающий и неторопливо откусил кусочек хлеба.
– Подбили? – настырно, словно пьяный, продолжил вопрошать Гусь.
– Нет, закоротило новомодное электрическое обогревание летного костюма и шлема. Пока посадил свой «Фоккер», получил ожоги. А почему тебя это интересует? – внимательно посмотрел на странно ведущего себя водителя сын бонзы.
– Да так… Твой папаша из богатой семьи. Вот и вся удача. А мой старикан – из крестьян. Твой, понятно, идет в привилегированные войска, а мой в пехоту. Твоему обожгло электричеством задницу, а моему оторвало осколком нос, и глаз вытек. Вот тебе и вся удача. У кого толще кошелек – тому и Фортуна, – зло сказал водитель. И еще больше разозлился, увидев снисходительную тихую улыбку оппонента.
– Не скаль зубы. Мы и так видим, что у тебя супердуперпаста и вся косметика дорогущая. Разумеется, твой тыловой папаша может позволить тебе иметь все самое новое и полезное: и зубная паста с радием, и пудра твоя французская тоже, и мыло с радием, чертовы золотые фазаны… – понесло по ухабам разъярившегося на пустом месте Гуся.
Командир танка, наводчик и радист оторвались от скудного завтрака и удивленно вытаращились на взбесившегося водителя. Вчера он был совершенно нормален, а сегодня сорвался с нарезки.
– Да, три франка за грамм, – спокойно заметил, блеснув стеклышками очков, заряжающий и с интересом исследователя уставился на бушующего сослуживца.
– Вот! Три франка! На такие деньги моя семья жила бы две недели! А еще у отца все время слезилась глазница выбитого глаза, текли вечные сопли и слюни из дырки от носа, на добротную маску из меди с эмалью денег не было, а дешевые из папье-маше размокали мигом… И он ходил дома без маски, а я и сейчас вздрагиваю, как мне его морда развороченная приснится! Три франка! Это ж куча марок! Я помню, какая была инфляция, миллиарды и миллионы марок! А мы на одной картошке жили, черти бы тебя драли с твоим радиевым мылом! Штаны – заплата на заплате!
– Зато тебе по приказу бесплатно выдают первитин, а мне – нет, – спокойно и все так же, с заинтересованностью ученого исследователя, глядя на водителя, напомнил очкарик.
– А, завидуешь? Все вы, жирные коты, ненавидите фюрера и немецкий народ! Он, наш фюрер, сделал нас равными, вот вас и корчит! Не хотите быть, как мы. Ничего, мы еще засунем вам в жопу ваше радиевое французское мыло, узнаете, каково это – считать каждый пфенниг и спать все время в холодрыге, словно под Москвой, потому как топить нечем! – взбешенный Гусь зло швырнул в сторону пустую кружку и стремительно пошел прочь.
– Что это на него накатило? – искренне удивился наводчик, от удивления пролив себе на штаны тепловатый кофе. Выругался, стряхивая мокрядь с промасленных портков.
Поппендик пожал плечами. Нищее голодное детство встало перед глазами, и он поневоле поежился. Он не одобрил скандал в экипаже, как командир танка, но в глубине души сочувствовал водителю: прекрасно помнил, как паршиво жилось соседям – даже тем, у кого отцы вернулись с фронта более-менее целыми, а инвалидам было куда тяжелее. Империя рухнула, пособия калекам обесценились моментально, деньги превратились в бумажки, работы не было никакой, нищета, беспросветная нищета, унизительная и разрушающая, постоянный голод в урчащем животе. Гусь был постарше, он полной меркой отхватил. И да, самого фельдфебеля тоже раздражали барские привычки заряжающего.