– Вообще-то хорошему знакомому моего отца сделали пластическую операцию при помощи этих новомодных стеблей, лицо восстановили – не красавец получился, но терпимо, лошади не шарахались уже, дамочки от ужаса не писались и дети в обморок не падали, – пожал плечами невозмутимый очкарик.
– Представляю, сколько стоила такая операция. Моему пришлось делать несколько раз коррекцию стопы – косточки вылезали из культей, так это стоило всех сбережений. И делал наш сельский коновал, а не столичный пластический хирург, – хмуро отозвался Поппендик.
– Ладно, это прошедшие дела. Тебя не удивляет, что это наш шофер так взорвался? Я понимаю, что у него рудименты коммунистической классовой ненависти к богатым и успешным, но национал-социализм такое лечит, – светским тоном осведомился заряжающий.
– Ты задаешь вопрос, явно зная на него ответ, – вздохнул погрустневший командир танка, вспомнивший беспросветное свое детство, грязь, безработного отца и голод, голод, голод… Хоть и верно – рудименты, да, но не любил Поппендик жирных котов.
– У меня плохое предчувствие, командир. Приказы командования не обсуждают, но я уверен, что произошел сбой. То, что приказом обеспечиваются первитином водители танков, мне понятно. Но полагаю, это был расчет на то, что мы проломим оборону русских за три дня. А уже идет пятый.
– И?
– Ты пробовал эти стимуляторы? – внимательно, словно строгий учитель, уставился на начальство очкарик.
– Нет.
– Это очень мощный психостимулятор, командир. Если сидеть на психостимуляторе, и не непрямом, как орех кола, а на таком мощном, то первое время все хорошо-прекрасно: сила бьет фонтаном, жрать не хочется совершенно, не спишь и даже не хочется. Ловкий, быстрый, агрессивный, неутомимый, остальные вокруг в сравнении с тобой как сонные черепахи. Но потом нарастает усталость. Потому что никакие стимуляторы не заменяют сна и отдыха. Ты берешь силу взаймы у организма, как кредит у жадного банкира. Поэтому с третьего дня, а то и раньше ты начинаешь ходить, как под наркозом. Приткнулся к стенке – и глаза сами закрылись, но тут же и открылись, а уже кошмар успел просмотреть и весь в поту.
– Ты так говоришь, словно по себе знаешь.
– Знаю. Жрал эту штуку неделю, экзамены надо было сдать экстерном. Сужу и по себе, и по другим студиозусам, моим приятелям. Так вот, дальше вкус ко всему теряется, нарастает раздражительность, и даже соседу по пустякам можно устроить гадость – а все из-за того, что он вроде как медленно ответил или долго что-то делал или даже просто потому, что не нравится. Похоже?
Поппендик молча кивнул. Заряжающий грустно улыбнулся и продолжил:
– Теперь о печальном. Кредит организму придется отдавать с процентами. Большими процентами. С пятого дня нарастает число ошибок, причем грубых и даже позорных для опытного человека. Кстати, первитин начинает плохо действовать – закинул в брюхо таблетку, а он, плод фармацевтики, не действует, как сначала! Это бесит. Потом подействует, но медленнее и хуже. Кстати, наш танкист, видя такое замедление действия, может дополнительно закинуться, и наступит передозировка. А дальше выбор жесток и суров: или танкист свалится и заснет, не взирая на обстановку, в любой позе, даже как лошадь – стоя, или дело дойдет до психоза. Из-за отсутствия сна. В любом случае у нас будут хлопоты и проблемы – не важно, уснет ли почтенный Гусь во время боя или подставит нас бортом под пушки.
– Больно ты умный. Штабникам, наверное, не хуже тебя все известно, – пробубнил с набитым ртом невзрачный радист. Он был самый молодой и глупый в экипаже.
– Они вряд ли неделю гоняли танк в боевых условиях под первитином, – хмуро возразил Поппендик. Его воображение тягостно поразила мрачная перспектива мертвого беспробудного сна водителя во время атаки.
– Приказ был отдан из предположения трех дней боев. Все пошло наперекосяк, сроки сорваны, и вполне могли просто забыть изменить этот пункт, да и новые приказы надо готовить ежедневно, и медслужба зашивается – пошел поток раненых. А изменение поведенческих реакций нашего водителя налицо, – профессорским тоном ответствовал очкарик.
– Что предлагаешь?
– Прошу отправить меня на ротный рапорт. Могу уступить эту почетную обязанность тебе, доложив вот сейчас по команде, – строго уставился на начальство заряжающий.
– Нет уж, иди сам, могут возникнуть вопросы по ощущениям от первитина, а у меня не будет ответов, – мудро решил фельдфебель Поппендик. Ему не хотелось получать от ротного лавры «самого умного». Что-то говорило ему, что шансов на успех этот рапорт не будет иметь: когда рядовой танкист указывает штабникам на их просчет – радости офицеры не имеют никакой. Да и пока дойдет вся эта информация до верхов, да пока изменят этот пункт в приказе – пройдет как минимум несколько дней. Надо повнимательнее следить за Гусем.
Повторять опыт отцов, вернувшихся с той войны калеками, очень не хотелось. Правда, фюрер твердо обещал, что раненые солдаты не будут брошены государством. И действительно, те инвалиды, кого знал сам фельдфебель, получали и костыли, и протезы быстро, без проволочек и вполне посильно по деньгам. Да и пособия по потере трудоспособности были неплохи, и на работу таких брали с охотой: сейчас в воюющем Рейхе работы было много для всех, и рук не хватало.
Сырым холодком протянуло по спине, когда вспомнил нищих калек, украшенных боевыми наградами и продающих спички. Безрукие, безногие, сидящие обрубленными туловищами прямо в уличной грязи, слепые, с закрытыми грязной тканью развороченными и уже нечеловеческими лицами. Сильное детское впечатление. Он тогда не понимал, что торговля спичками – просто прикрытие от придирок государства, запрещающего нищенство. Вот и вуалировали вроде как торговлей, а за коробок спичек добрые люди давали поболее, чем коробок грошовый стоил. Только мало было денег у добрых, а богатые, пролетавшие мимо на роскошных лакированных авто, этот человеческий мусор и не замечали вовсе. И им было плевать на прошлые заслуги, на потускневшую боевую сталь «Железных крестов» и бронзу весомых ранее медалей, на подвиги и самопожертвование. Все муки героев, весь труд, все старание людей Второго Рейха – все зря, все выродилось в жирование паскудной человеческой плесени. Ничего, теперь Третий Рейх не проиграет войну! Калеки получат заслуженное! А богачей мы все же прижмем после победы. Главное, чтобы Гусь не уснул во время боя. Сейчас это – главное.
Хи-ви (нем. Hilfswilliger – желающий помочь) Лоханкин, водитель грузовика снабжения службы тыла немецкой танковой дивизии
Этот ужасный мир в который раз глубоко оскорбил тонкие чувства интеллигентного человека. Окружавшая его мерзость бытия была нестерпимой, постоянно приходилось заниматься всякой омерзительной работой, которая мешала мыслить о том, как ему – Лоханкину – не повезло в жизни, и особенно – с местом рождения. Окружающее быдло относилось к интеллигенту, как к бесполезному и бессмысленному лентяю, а по примитивности своей не понимало, что уже за одно то, что он – интеллигент, размышляющий о судьбах мира и своей роли в этих судьбах, его надо кормить и холить. Вместо этого от него постоянно хотели чего-то странного, что он выполнять не хотел и не мог, а быдло злилось и истекало ядом, что постоянно выражалось в грубых нападках и насмешках.
С началом войны все стало еще хуже, а потом Лоханкина призвали и отправили, как образованного человека, на должность писаря в тыловой склад, откуда он был выперт очень скоро торжествующим быдлом.
– Как у тебя могло получиться, что 8+7 = 12, а??? А здесь 1644–1540 = 367??? Как ты такое наворотил??? Что молчишь, идиот??? – патетически орал пузатый и наглый завсклада, которому доложили, что в выписанных накладных концы не сходятся с концами категорически. И новодельного писаря вытурили в шею.
Лоханкин страдал от грубости почти физически, а придирки и издевки преследовали его постоянно. Вместо того чтобы дать ему мыслить о себе, окружающие требовали все время какие-то глупости: зачем-то надо было чистить эти ужасные сапоги, пришивать какой-то дурацкий подворотничок, помнить, какая нога левая, а какая – правая, и заправлять нелепую койку. До войны настолько интенсивно работать как-то не пришлось, вокруг были все же интеллигентные люди, понимавшие тонкую душу мыслителя о себе, а теперь все изменилось просто ужасно.
Еще хуже стало, когда образованного человека отправили на шоферские курсы. Это было совершенно невыносимо, особенно когда командир курсов своим омерзительным хамским голосом удивлялся перед строем, как это боец Лоханкин не может понять, что справа педаль газа, а слева – сцепления.
Остальное быдло нагло ржало, они-то благодаря примитивности своего неразвитого ума понимали не только про педали, но и что такое карбюратор. С курсов «бестолочь недоделанную», как называл Лоханкина командир его отделения, шустрый колхозный мерзавец, уже успевший где-то выклянчить себе медаль «За Отвагу», трижды хотели отчислить, но шоферов в армии катастрофически не хватало, и потому, скрепя сердце, оставляли.
Политработники, бывшие все до единого сволочами, быдлом и хамами, вначале пытались впрячь свободолюбивого Лоханкина в свои тенеты и даже поручили ему проводить политинформации, но быстро отказались от этого мероприятия.
– Знаете, товарищи, я сначала подумал, что он над нами пытается издеваться, и решил, что это акт политической диверсии, но он действительно дурак безграмотный, – подслушал как-то Лоханкин удивленный голос замполита курсов, когда его вызвали для очередного втыка. Это глубоко оскорбило страдающего интеллигента, и он в который раз пожалел, что родился в этой ужасной стране.
К нему приставали все время с какими-то глупыми претензиями.
– Товарищ Лоханкин, как вы ухитряетесь все время быть таким грязнулей? Вы же интеллигентный человек, у вас должно быть чувство прекрасного, – иезуитски издевался командир отделения, изображая из себя простачка, колхозан ехидный.