ртошка из дырявого мешка. Ведь еще работать надо было. Немцы не давали паек зря – за каждый витамин и калорию надо было вкалывать хуже, чем на большевиков, на которых, к слову, интеллигент принципиально не работал ранее никогда.
– Но, может быть, в этом и есть кондовая правда? Может быть, страдание послано мне свыше как испытание? – привычно начал упиваться своими горестями Лоханкин, но здесь это помогало мало, и (хоть и жалея себя изо всех сил) пришлось учиться, чего он не делал с детства – с того времени, как его выгнали из пятого класса гимназии.
Ежедневное битье по ляжкам, тем не менее, привело к тому, что Лоханкин стал немного понимать немцев, хотя остался по-прежнему убежденным в том, что сами немцы, в отличие от него самого, говорят на своем языке совершенно неправильно.
Пари оказалось незаконченным: командир взвода попал под штурмовку «бетонными самолетами» и с раздробленной ногой убыл в тыл, неугомонные кавказцы тут же устроили оставшемуся без покровителя интеллигенту веселую жизнь, и кто знает, чем бы все это кончилось, но горцев подвела их страсть к оружию. Ездя по прифронтовым дорогам, они прибрали для себя пистолеты и даже имели глупость не слишком это скрывать, а наоборот – хвастаться. Сообразительный Лоханкин, пользуясь своим словарным запасом, доложил начальству, что кавказцы собираются дезертировать и запасаются жратвой и оружием.
Немцы на такое реагировали очень болезненно. Тут же был проведен обыск, и обидчики Лоханкина были моментально взяты свирепыми железноголовыми с бляхами на груди. И больше они интеллигенту не встречались.
– От дурни, взялы бы руськие наганы – ничехо бы не сделалось, отняли б и усе. А нимецькие пистоли красть низя. Та ще с мертвих нимцив… Зовсим кепско. Дурни, вони и есь – дурни, – прокомментировал происшедшее опытный прохвост, поглядывая на интеллигента как-то странно, словно узнал что-то тайное. Хотя никак не мог видеть, как Лоханкин докладывал начальству.
А затюканный интеллигент внезапно осознал, что отныне он не так уж и беззащитен. Старое, проверенное оружие (а ему доводилось и раньше анонимками отвечать на обиды) оказалось вполне пригодным и для немецкого начальства. Он стал ходить даже немного распрямившись и расправив плечи – правда, по-прежнему в нечищенных сапогах и грязной одежке.
Старший лейтенант Бондарь, формально – командир огневого взвода в ИПТАП
– И зачем нам эти лесозаготовки? – недовольно бурчал под нос старлей, таская вместе с несколькими артиллеристами срубленные деревца, довольно увесистые и неудобные в переноске.
Не исполнить приказ своего нового комбата он не мог, зато мог фрондировать втихомолку, показывая свое несогласие. Впрямую возражать капитану Афанасьеву, лучшему истребителю танков в полку, он не стал – и из уважения, и из любопытства, но самому себе мог показать свой собственный подход к вопросу. Было непонятно, зачем сводной батарее, насчитывающей всего три пушки, такие дерева. Нет, так-то насчет маскировки и сам Бондарь был в курсе: возили с собой пушкари и ветки, и молоденькие деревья метра по три, но вот таскать такие – пятиметровые да с ветками – раньше не приходилось. Это уже были скорее бревна для ремонта дорог и мостов, но зачем тогда ветки? Причем комбат специально уточнил: зря не ломать, листву не стрясать, чем натуральнее смотрятся – тем лучше. И желательно, чтоб попышнее.
Успел в самый раз. Позицию для перекрытия не только дороги, но и в целом направления, матерый Афанасьев выбрал как всегда очень толково, только вот если по дороге немцы попрут – больно близко, увидят ведь, сволочи, даже если и замаскировать все как положено.
Немецкий танковый клин воткнулся в советскую оборону, словно слоновий бивень в груду щебня – крошась при том немилосердно, но и щебень круша по пути. ИПТАП теперь, после всех потерь, выглядел откровенно жалко: всего 6 пушек, при том полностью исправные три получил Афанасьев, выбрав себе расчеты. Бондарь был горд, что его капитан тоже забрал себе – это льстило, но и пугало. Рисковый был комбат, хотя и везучий. И везло ему уже долго – это наводило на мысль, что рискует он с умом. Хотя реально вышло, что сейчас старлей командует не взводом, а одним орудием, все же было приятно, что вот, выделили из кучи других и пушку доверили, хоть и со сборным расчетом.
Только непонятно – деревья-то зачем?
Совсем удивился, когда обнаружил, что в выкопанных орудийных двориках уже и ямы подготовлены для того, чтобы дерева эти свежие воткнуть совсем несуразно – прямо промежду станин. Так и стрелять-то не получится, мешать будут эти украшения. Не понял идеи. Тихонько спросил единственного из своего взвода, попавшего на эту батарею – шебутного наводчика Васю.
– Сам не пойму, – так же шепотком ответил подчиненный и успел еще добавить, что всему причиной заряжающий Лупов из третьей батареи. Но тот и сам сказать не может, что решил Афанасьев после разговора с ним, чем это командира осенило. Тем временем деревья поставили торчком, дополнили маскировку пушек ветками, и когда командирский состав отошел немного в сторону, уточняя ориентиры и сектора обстрелов, то сам удивился. Смотрелась артпозиция очень необычно. Попробовали несколько раз – выдергиваются дерева мигом.
– Сообразили, что к чему? – спросил не без подначки капитан своих офицеров.
– Не может такого быть, чтоб в маленькой рощице так пушки стояли, – догадался Бондарь.
– Вот! – кивнул Афанасьев.
– Главное, чтобы немцы так же подумали, – буркнул второй комвзвода, хмурый и нелюдимый, но в любой заварухе спокойный и никогда не терявший самообладания. Возможно, характер у него испортился после того, как лицо перепахал жуткий шрам, отчего видок у этого лейтенанта без одного уха, с перекошенным носом и перекоряченными губами был диковатый.
– Надо постараться, чтоб поверили. Еще рассчитываю, что командиры танков целеуказание дают по хорошо видимым ориентирам. И поневоле обалдеют, если эти ориентиры вдруг исчезнут. Так что пару выстрелов они нам сделать дадут как обычно – и я надеюсь, что после этого исчезновение привязки даст нам еще пару. Это дорогого стоит.
Командиры взводов переглянулись. Было практически законом: открывшее по танкам огонь орудие обнаруживается быстро, после первого же выстрела, после второго танк уже нащупывает пушку и открывает огонь на поражение. И тут артиллеристам приходится солоно: танку важно влепить снаряды приблизительно рядом – и расчет начнет валять взрывной волной, сечь осколками и накрывать пылью и дымом. А пушкари должны не просто попасть в едущий танк (просто попасть – толку нет), надо влепить болванку в уязвимое место, просадив толстенную стальную броню и там, внутри что-то важное повредив. И тут все шансы – у танка, как ни крути. Ему – проще.
Теперь, если Афанасьев правильно все рассчитал, получается так, что немцы должны обалдеть от стрельбы из неожиданного места, от внезапного изменения ландшафта, и все это повышает шансы пушкарей в неравной этой драке.
То, что своих рядом нет, было уже привычно. ИПТАП прикрывал места прорывов. К счастью, подготовиться успели, и даже время осталось на «перевести дух». Торчащее на огневой дерево мешало, но четыре снаряда положили рядом, чтобы не включать всю цепочку расчета. Их успели бы отработать и не обращая внимания на дерево. Роли были расписаны. Оставалось ждать. Афанасьев любил такие задачи, которые позволяли ему самостоятельно решать, что и как делать. Вот стоять на определенной позиции – то есть стоять насмерть – не любил. Натура у него была охотничья. И – как ни странно – потери были меньше, хотя рисковал все время. До того, как пришлось изображать батарею на позиции, сам Бондарь это не вполне понимал, считая Афанасьева азартным игроком.
Сейчас же, наоборот, просек простую вроде вещь: кто навязывает врагу свою инициативу, тот в лучшем положении. Только надо понимать врага, чувствовать его и знать, что он сделает. И если понял правильно, то победил. Стрелять – это не все. Думать надо. Кто лучше думает – тот и перестреляет в итоге.
Прошел легкий дождик. Хорошо: не так пыль от выстрела будет демаскировать, свежо стало, дышать легче. Запахло мирно копаной землей, травой. Спать захотелось люто: последние дни никакого распорядка дня соблюдать не получалось, и если толком жрать не хотелось по жаркому времени, то спать и пить хотелось все время. И сейчас глаза сами слипались.
А потом по потрепанной сводной батарее словно электрический разряд проскочил – наблюдатель увидел шедшие по дороге немецкие танки. Расчет напрягся, старлей протер глаза – и восемь серых машин выперлись колонной под низко опущенные параллельно земле стволы ЗиСок. Восемь танков, следом четыре бронетранспортера полугусеничных. Над бортами каски блестят мокрые.
Когда машины вперлись в сектор обстрела, подставив бока, в сторону дороги порхнула красная ракета – любил комбат сигналы подавать так, а не драть глотку. Три ствола рявкнули почти залпом. И через две с половиной секунды – еще раз. И еще. И еще. Тренированные были пушкари и жить хотели, потому показывали рекордную скорострельность.
Бондарь только успел после второго снаряда рявкнуть сидевшим наготове бойцам, чтоб дресву выкинули с позиции ко всем чертям, и расчет мигом изменил ландшафт вручную.
Бой получился странный. Головной танк вспыхнул сразу бодро и весело – как шел, так и полыхнул. Орудия были поставлены хитроумным капитаном так, чтобы для ответа немцам надо было разворачиваться: били их сбоку и сзади. А машинки оказались совсем даже не «Тиграми» – средние «трешки», да впереди одна «четверка». Их броня против снарядов ЗиСок была не той защитой.
Открыть огонь смогла только одна машина, да и то выпущенные ею снаряды улетели куда-то вбок и вдаль. А потом она задымила, как и другие. Пулеметчики с бронетранспортеров успели осыпать пулями позицию батареи, ранив четырех человек, а потом по бронетранспортерам с их противоосколочной броней влепили три ствола, и конец оказался предсказуемым. Бондарь был готов поклясться, что своими глазами увидел, как кувыркался в воздухе человеческий силуэт, вышвырнутый взрывом из развороченного бронированного гроба. Кто-то еще пытался там занять оборону, стрелял, но для немецких автоматов 400 метров – далеко, а осколочные снаряды – страшная штука, особенно когда ими лупят толковые наводчики. Уж это-то артиллеристы знали точно и на своей шкуре.