Фельдшер в госпитале нашелся из соседнего племени, он и растолковал, когда отсмеялся. Хотя тот конкретный раненый оказался отличным снайпером с неплохим счетом. Потом фельдшер переводил его рассказы, и «молчи-молчи» запомнилось, что Непонимай больше всего удивлялся: сколько тут патронов много, оказывается, а для него, охотника, в его родных местах каждый патрон был сокровищем – чудом драгоценным, и купить было дорого. К слову, как снайпер он тоже оказался странным – бил не издалека, как положено, а подбираясь поближе по своей патронной экономической привычке, израсходованный впустую выстрел был для него как недельная зубная боль. На чем и погорел в итоге: накрыли его немцы лучшим антиснайперским огнем – минометным.
Местные пехотные бьельмейрамы были похуже, воевать некоторые из них явно не рвались и пользовались любой возможностью слинять. Наладить агентурную сеть коллегам пока не удалось – свежесформированная дивизия была, да тут еще и перебежчики. Вчера, к слову, немцы уже наладили громкоговорящую установку, по которой пара удравших что-то такое, политически вредное, вещала соплеменникам – явно агитировали тоже перебежать на сторону врага.
Удалось ли артиллеристам накрыть этих артистов разговорного жанра – осталось тайной, но передача была оборвана на полуслове. Может, и накрыли: немцы хоть и техническая нация, а до такой простой вещи, как удаление динамиков от самой установки пока, вроде, не додумались, в отличие от наших, которые теперь при подобных вещаниях на немецкую сторону отделывались, как правило, потерей динамиков, а не всей машины с ее содержимым. Что характерно, даже установка радиооборудования в танке не спасала. А простой провод в пару сотен метров – отлично спасал. Били-то по источнику звука.
У Попова был личный опыт общения с этими нацменами, причем и плохой, и хороший, и потому он отлично знал: как и среди русских, там разные люди. Уж чего-чего, а русской мрази он насмотрелся за годы войны предостаточно.
Особенно запомнились трое из псевдопартизанского отряда, созданного ухарями из гефепо (гехайм фельд полицай – тайная полевая полиция; то же, что в Германии гестапо – гехайм стаат полицай – тайная государственная полиция, но только для оккупированных территорий). Изображали из себя «своих», соответствуя одеждой, языком, знаками различия и поведением – даже местных полицаев расстреливая в деревне, куда заваливались. А потом карали все население гостеприимно встретившей их деревушки за помощь «бандитам».
Нормальному человеку трудно было понять, как можно мясничать своих же? Баб, девок, детей? Получая удовольствие от палачества и мук? Придумывая пытки позаковыристее? И за что? Да и не окажи гостеприимный прием людям с оружием – обидятся и такого начудят, это ж любому крестьянину со Средневековья понятно.
А еще когда «стажером» был обучаемым, сделали крюка, чтоб глянули новички на разгромленный немецкий опорный пункт. Там же провели практическое полевое занятие, но, как полагал Попов, выбрали начальники это место именно потому, что служившие в тыловых службах немецкой армии «хи-ви» из наших же граждан тут дрались вместе с немцами и погибли с оружием в руках, убивая наших же.
Было этих предателей тут много, чуть ли не столько же, сколько и немцев. В нашей форме, только повязки белые на рукавах с надписью «Добровольный помощник вермахта». Особенно запомнился окоп с разбитым немецким станковым пулеметом. МГ–08 криво стоял на стрелковой полке из-за перекуроченных осколками салазок, побежденно свесив рыло с драным цилиндром кожуха. На дне окопа лежали слоем трое немцев, густо засыпанных комьями земли, снега и стреляными гильзами, а на них, крест-накрест – двое в наших шинелях с повязками. Причем только один не был засыпан гильзами – верхний, с расквашенной вдребезги головой, только светлые волосы из месива торчат, ветром колеблются. А тот, что под ним, прижмуривший раскосые глазки, – уже под гильзами, ссыпавшимися из кучи, что под пулеметом собралась. Огонь велся долго и свирепо. До конца. После этого отношение к своим, сдавшимся немцам в плен, у Попова стало совсем иным. Не Каратаевы, нет.
Что касается нацменов, то Попову стыдно было вспоминать, каким наивным он был сержантом. И черта лысого он кому рассказал бы, как бывший у него, свежеиспеченного командира расчета пушки-гаубицы, нацмен выставлял его дураком долгое время. Несчастный боец был откуда-то из дальних степей, привыкший к южному, судя по всему, климату, потому страшно мерзнувший во время зимних учений, на которых он еще потерял варежки, и сердобольный Попов отдал ему свои и мерз сам. Неграмотный, потому просил глупого сержанта читать газеты на его языке, и Попов, потея от натуги, ломал язык, выговаривая: «Ман медонам, чӣ маъно дорад таваккал мекунанд. Ин табиатан бар ман вазифаҳои нав ва иловагиро мениҳад ва, бинобар ин, як масъулияти нав ва иловагӣ. Хуб, мо, болшевикон аст, қабул нест, ки бидиҳам, то масъулияти. Ман онро қабул омодагӣ (карсак баланд дароз).»
И слушал ведь, стервец ехидный, с каменной мордой, ничем не выдавая себя. И хромал он вечно, потому приходилось тянуть на занятиях тяжеленную пушку самому, отдавая прохвосту легкий ящик с прицелом.
Разоблачение произошло случайно, когда сержант был внезапно вызван к командиру дивизиона и, срезая угол, пошел по задворкам казармы. Услышал голоса с этим самым «нав ва иловагиро мениҳад ва», замедлил шаг и аккуратно высунулся из-за угла, словно его кто под локоток придержал. Карсак баланд дароз!
Страдалец из его расчета стоял со своими земляками и несчастным отнюдь не выглядел. Мало того, он сам читал какую-то бумагу, судя по всему – письмо. Это было первое открытие, а второе – бедолага сделал несколько шагов, переходя от одного земляка к другому, и при том не хромал. Хотя с утра отпрашивался в медпункт как раз из-за страдающих ног. Это открытие ошеломило Попова. Он отлично знал, что так, за час, болезни не проходят, хоть как медики старайся. Словно повязку с глаз сняли. И выглядел несчастный член его расчета отнюдь не горемыкой. Орлом смотрел, грудь колесом, откуда что взялось!
И тут же словно сдулся, как проколотое колесо, как только командир расчета вышел из-за угла. Моментально преобразился, мигом став несчастным и жалким, причем его земляки отлично справились с собой – никто не заржал, все сохранили постные рожи. И опять оказался боец хромым и глядел побитой собачонкой. Попов даже усомнился – не обманывали и его глаза и слух? Но раз он прошел медкомиссию – значит, с его органами чувств все в порядке, а этот подлец его обманывал.
– Не надо прикидываться, я видел, как вы читаете бегло рукописный текст и не хромаете, товарищ красноармеец, – по возможности бесстрастно сказал сержант.
– Э, черный человек – хитрый человек! – на весьма приличном русском весело ответил боец. И вот тут, наконец, его земляки не удержались, заржали обидно. Явно были в курсе дела. Попову страшно захотелось дать наглецу в морду, но он чтил Устав. Но возмездие и наказание пришло быстро – на следующей же неделе дивизион участвовал в полевых учениях, и пушку надо было чистить от грязи. Хитрый азиат, жалобно пыхтя, стал протирать тряпочкой легко поддающийся чистке щит. Явно предоставляя остальным корячиться с пудами грязи, которые налипли на орудие снизу, в труднодоступных местах.
– Эй, не валяй дурака, работай как все! – хмуро заявил здоровенный мордвин-замковой. И его земляк, наводчик, ехидно спросил:
– Опять заболел? Воспаление хитрости, да?
Попов не успел вмешаться. Наводчик с пониманием глянул на командира расчета и сказал земляку:
– Дай-ка сюда досыльник! А тебя, сержант, старшина искал, не знаю зачем.
Замковой играючи выдернул из зажимов здоровенную деревянную дубину, которой засовывали (досылали) в ствол снаряд, чтоб гильза тоже влезла, намекающе глянул. Воспитанный Попов пожал плечами и отправился к старшине. Тот вроде как и не вызывал, но плох тот старшина, который не найдет чем озадачить и припахать. Когда сержант вернулся через полчаса, хитрый черный человек старательно пыхтел в самом грязном и неудобном месте под орудием. А весь расчет смотрел невинными агнцами. Только у еврея-установщика чтото этакое в глазенках приплясывало. К слову, при перекатывании орудия он всегда висел на конце ствола, облегчая расчету поднятие станин. Только потом до сержанта доперло, что это было физически самое легкое, и насчет евреев он тоже сделал заметочку в памяти.
Думал сержант, что побежит жаловаться черный хитрый человек к замполиту, тем более, что оказалось – владеет русским языком очень и очень прилично, но – не побежал. Судя по намекам деликатного наводчика, расчету было что сказать в ответ. Не любили хитреца в расчете, всем он уже надоел своей ушлостью. А другие артиллеристы и сами были не промах, чай – не пехота.
Так что сильно изменился тот наивный мальчик. Многие знания усугубляют печали, а куда денешься? Зато позже отсутствие доверчивой наивности не раз спасало из передряг. Хотя доверять Попов не разучился, а вот от наивности – избавился. И тем, кто должен был выполнить нахальную до дерзости операцию он, особист, доверял в достаточной мере.
Штрафбат был своеобразным подразделением. Командиры рот и взводов, особист и, разумеется, сам комбат, были обычными офицерами, также обычными были старшины, писари и прочая публика, входившая в штат батальона. Правда, льготы были разные: оклад выше, день за три и так далее. А рядовые в нем были как раз штрафниками, поголовно офицерами, за самые разнообразные проступки наказанные сроком в штрафбате. Давали самое большее до трех месяцев, (за 5 лет по приговору – месяц, за 8 лет – два и за 10 – три эквивалентом), после чего преступление считалось искупленным и штрафник-рядовой опять становился офицером, просто на время словно замораживалось его офицерство и награды.
Хитрость была в том, что в эти три месяца засчитывалось только пребывание на передовой. Если штрафбат во время затишья сидел в ближнем тылу – срок не шел. Случалось, некоторые штрафники находились в батальоне и полгода без списания срока, и большинству это крайне не нравилось – все же быть на передовой офицером или рядовым – разница большая. А в ближнем тылу – и подавно.