Даже тут лейтенанта тряхануло и чуточку оглушило. А там, за поворотами, метрах в двадцати, больше уже никто не стонал, не визжал и не ругался. Только тишина звенела в ушах. Да вроде как в воздухе туман повис легкий, когда дым вверх ушел. Розовый, прозрачный.
Немного погодя, немцы устроили заполошную стрельбу, на которую им ответили пулеметами, оставшимися на высотке. Опять покидал гранаты длиннорукий, но пальбой все и ограничилось. Ракеты немцы пуляли чаще, хоть еще и не стемнело и вообще как-то нервничали. Валеев внес свою лепту в фейерверк, заслав в небо два зеленых огонька с дымными шлейфами, как только сапер отрапортовал, что произвел минирование блиндажей. Вид у сапера был кислый – он не хотел отдавать противотанковые гранаты, считая, что распорядится лучше. А с тем, что осталось – в лучшем случае удастся немножко нагадить, не более того.
Ожидал лейтенант, что будет еще какая-нибудь поганка при отходе, но – обошлось, удалось унести ноги без осложнений. Шли через перепаханное поле, тяжело сопя и отдуваясь под грузом, ожидая пальбы в спину – и только когда ввалились в свои окопы, лейтенант перевел дух.
– А хороший набег получился, машалла!
Туда бежали, как навьюченные ишаки, сопя и отдуваясь, там все боеприпасы потратили, но и обратно тяжелогружеными топотали. И сколько туда бежало раньше – столько и возвращалось своим ходом, разве что пулеметчик ковылял, хромая и опираясь на трофейную резную трость, найденную в блиндаже.
Не зря сапер потери странно назвал. Несуразные они получились: летчика укусили, пулеметчик угодил на бегу ногой в чью-то нору и то ли вывихнул лодыжку, то ли и поломал даже ногу – тут не разобраться, и даже сапер не то чтоб под нож или лопатку попался. Оказалось, что тоже нелепо пострадал: бил немца в морду, а тот башку набычил, и рассадил боец хлестко костяшки пальцев об ребро козырька каски. Ни одного огнестрельного!
И наша стрелковая дивизия, севшая здесь в окопы, – никудышная по боевым качествам, и противник у них тут стоит такой же. Пока пленных тащили – те мигом заговорили о том, что они – не немцы, офицерик заявил, что он – чех, а ефрейтор (судя по шеврону уголком на рукаве) оказался поляком. В это Валеев не поверил – слыхал уже, что у немцев полукровки из семей, где была немецкая кровь хоть с какой стороны, считались немцами, а вот когда эти фольксдойчи попадали в плен – тут же от нации своей немецкой частенько открещивались. Хотя кто там разберется.
Не зря тренировались два дня – красиво вышло. Было опасение, что немцы перекрестным огнем с флангов накроют на нейтральной полосе, но нет, обошлось. То ли никудышники и тут оказались, то ли сдрейфили подставляться под артиллерию. Наглядно получилось – не 42-й год, когда над каждым снарядом наши тряслись – теперь насыпали от души, заставив замолчать немецких артиллеристов быстро и надежно. Понятно, светиться с пулеметом, имея большой шанс получить пару снарядов в ответ, желающих у немцев не нашлось.
Доложился по команде – приятно это делать, когда успешно все прошло, приказ выполнен от и до, все живы, да с трофеями, которые не стыдно показать. Начальство так же привычно поставило на вид нелепую одежку, в которой Валеев воевал, но на этот раз можно было как раз пояснить, что под убогую пехоту пришлось маскироваться, потому начальство только хмыкнуло. От греха подальше штрафники тут же убыли в свое расположение, долой с передовой. Немцы обязательно ответят, только попозже, вот и не стоит зря напрашиваться.
И, наконец, смог щеголеватый лейтенант переодеться. Была у него маленькая слабость, которую он никому не показывал и признаться не смог бы вслух и прилюдно, но любил он красивые добротные ткани, хорошую одежду и обувь. Мама его была лучшей мастерицей, делавшей великолепные лоскутные одеяла и коврики, а он, когда сломал себе по глупой лихости обе ноги сразу и долго сидел сиднем, вынужден был пропускать все мальчишеские дела и забавы и быть дома, от скуки помогая родительнице. От нее и передалось незаметно уважительное отношение к одежде и тканям.
Сначала со скуки помогал подобрать тряпочки по цвету, потом даже и шил сам, когда кроме мамы никто не видит. Мама любила красное и желтое, сыну больше нравилось зеленое и синее. Потому и невыносимо сейчас ему было в хорошей одежде, не без трудов добытой, в окопной грязи ползать. То, что остальные считали чудачеством или суеверием (везучая гимнастерка, счастливые кальсоны, ага, частое дело) – было простой бережливостью, что в бравом лейтенанте непросто заметить. Потому в бой надевал такие тряпки, которые даже выкинуть было не жалко, хотя к любой ткани Валеев относился уважительно, считая эти вещи чудом и хорошо представляя, сколько вложено ума и знаний в хитросплетение нитей.
Отец, конечно, хотел, чтобы и старший сын стал рыбаком, но это дело было Валееву не по душе, хотя умел ловить рыбу, на Волге все умели – место такое. Но душа лежала к тканям и одежде.
Дядя, бывший хитрым торгованом и вечно крутивший какие-то делишки, племянника поддержал, сказав, что у урысков не смотрят, кто откуда, там можно не то что на портного выучиться (сам дядя тоже был с форсом, и в отличие от брата как раз очень портных ценил), а даже стать Директором на фабрике, где одежду шьют потоком.
Валеев успел окончить текстильный техникум как раз перед самой войной, а дальше понеслось совсем иное, чем полагал. Как образованный – прошел скороспелые курсы младших лейтенантов, был ранен и теперь кысмет – командир целого взвода в особом офицерском батальоне с массой льгот и весьма повышенным окладом и полевыми. Да и продвижение по службе тут было быстрым. А умереть – так умереть легко было и в обычной пехоте. Вот как в той недоделанной стрелковой дивизии, которой заткнули оборону, противопоставив такой же убогой германской пехотной.
Часть трофеев ушла начальству, но на то, чтобы отметить удачную операцию, всякого вкусного тоже хватило. И отпраздновали. Очень скромно, но по фронтовым меркам – вполне прилично. Командир роты сказал, что скорее всего будет и награждение орденами и медалями, не только свободой и правами. Но – это видно будет чуть позже, когда дадут отмашку. Разведка боем тут была не главной, важно было, чтоб повысилась боеспособность у пехтуры и прекратился поток перебежчиков. Если больше перебежчиков не будет, то будут и награды. Потому взводный в рапорте все постарался представить в лучшем виде, разве что человек-орангутанг и тут удивил: прослышав про награды, попросил, если будет возможность, представить его к ордену Славы.
Это было удивительно, потому как штрафники очень не любили этот орден. Он был солдатским, и любому становилось ясно, где офицер мог его получить, потому предпочитали скромную по виду, но весомую для понимающих – «За отвагу». А тут вон как! На удивленный взгляд взводного гранатометчик пояснил, что «За отвагу» у него уже есть, как и третьей степени Слава. Потому – если возможно… Валеев пожал плечами и все честно передал ротному, который тоже удивился.
Выпивки не было, но отметили успех весело, перед этим умывшись и побрившись – для образа безвредных перебежчиков вид приобрели за последние два дня убогий и непрезентабельный, для военного человека унизительный. Морды запачкали грязью-копотью. Щетиной двухдневной украсились. Опять же – так смотрелись жалостнее. Зато теперь сияли как новые монеты. За праздничным ужином Валеев оказался не единственным, кого поразили способности длиннорукого гранатометчика. Тот скромничал и такое внимание и похвалы были ему явно непривычны, хоть и очевидно – приятны. Краснел он как девица, что на такой страшной роже смотрелось комично.
Летчик со старательно замотанной физиономией и потому несколько невнятно говоривший выразил общее мнение:
– Оружие – оно все смертельное, и у нас тоже штуки всякие. А вот просто когда знаешь, что в руках кило тола, от которого розовым туманом станешь, и йопнуть может, если просто выскользнет из рук и под ноги упадет… Причем сразу. Это эфка и РГД вежливые – предупреждают заранее: мол, ща бахнет, ховайся. А эта-то дура сразу!
Сапер с перемотанной рукой немножко свысока глянул на непривычного к взрывательным вещам летуна:
– РПГ–40, что ли? Она взрывается после того, как отлетит под действием встречного воздуха предохранительная планка. Тихо уроненная может не взорваться, но трогать такие строго воспрещается. А так-то она тоже – ручная, а не дикая.
Летяга оказался не лыком шит и удивил познаниями:
– Когда отлетает планка, то грузик с бойком ничем не удерживается, по сути. Более того, вся эта конструкция, пусть и неизящно и не сильно безотказно, но сделана именно чтоб после того как – обязательно взорваться. Радует только то, что там нет никакой боевой пружины, и удар только от силы инерции грузика. Но боязно очень. Я их не кидал – таскал только, но было неприятно весьма.
– Прямо уж. Граната как граната. Только большая.
– Не, не то. Потому что одно дело – боеприпас который при неосторожном обращении может сработать, и другое – который рассчитан на срабатывание. Вон – как бахнуло, так никто и не ругался больше.
– А вообще, товарищи, странно, что немцы такие глупые попались. Не похоже на них. Да чего немцы, я и то таких сдающихся близко не подпустил бы, – заметил бывший командир стрелковой роты.
– И что бы вы сделали? – уточнил Валеев, всегда мотавший на ус все толковое.
– Приказал остановиться метрах в пятидесяти. И послал бы бойца, что понаглее и поглупее… – как о деле простом сказал штрафник.
– Чтобы проверил?
– Так точно! Должен встречать сдающихся, выйдя метров на тридцать – пятьдесят, какой-то свой косячник, который проверит, что нет у них ничего нехорошего, – кивнул утвердительно бывший командир. – И, кстати, косячника этого, если что, положат вместе с врагами, ничуть не думая, – кивнул гранатометчик уверенно.
– Война… Вот если б немцы были шибко опытные, и дисциплинированные, и осторожные, то они бы остались живы, а мы померли. А если нет – то как-то вот так. Лопухнулись гансы, при том что случаи, когда сдающиеся в