Что дальше происходило в убогой стрелковой дивизии, никто из захвативших опорный пункт не знал, но через четыре дня сверху поступило добро на награды. Ордена, кроме солдатской «Славы», не разрешили, потому по рапорту Валеева начальство написало наградные листы всем участникам на медаль «За Отвагу», а с человеком-орангутангом повыбирали между пунктами «Презирая опасность, первым ворвался в ДЗОТ (ДОТ, окоп или блиндаж) противника, решительными действиями уничтожил его гарнизон» и «Из личного оружия меткой стрельбой уничтожил от 10 до 50 солдат и офицеров противника». Остановились на первом и подали наверх. Как ни странно – приказ прошел и, наверное, награды нашли героев, хотя всякое бывало. Освободили штрафованных офицеров быстрее, чем делопроизводство наградное, хоть и не высокого уровня, прошло. А восстановленные в званиях постарались убыть из родного штрафбата с максимальной быстротой – пташечками упорхнули, что, в общем, было понятно. Не пионерлагерь, чай.
Мог бы ситуацию прояснить Попов, но тот, как всегда, помалкивал. Что тоже понятно: работа у человека такая, нет претензий.
К слову сказать, особист и впрямь получил по своей линии информацию о том, что уже на следующий день после «разведки боем» было две попытки перехода группами по 6 и 5 перебежчиков, и этих немцы встретили совсем иначе – скосив из пулеметов метрах в пятидесяти от окопов. Причем срезали по коленям, перебив ноги, а потом развлекались очень долго, постреливая по корчившимся на нейтральной полосе недобиткам, не убивая, а только добавляя ранений и страданий. Стонали и вопили неудачники всю ночь, даже утром было слышно, что кто-то из перебежчиков жив и стонет. После еще одной попытки перехода (через сутки, группой из четырех негодяев в соседнем полку) все повторилось точно так же, после чего во всей дивизии перебежчиков более не нашлось.
Через неделю опять сработало громкоговорящее вещание с немецкой стороны, но теперь категорически предписывалось перебегать только ночью и строго поодиночке. И ни в коем случае не лезть в окоп сразу, а лежать не ближе полусотни метров и оттуда кричать «Сталин капут!»
Удалось ли накрыть установку на этот раз, не уточнялось, а сам по себе факт был показательный. Но к этому времени слухи уже хорошо прошли по «солдатскому радио», и нестойкая публика, даже самая глупая, получила наглядный урок: здесь и сейчас ни кучкой, ни в одиночку к нервным и злым немцам соваться не стоит. Куда опаснее, чем сидеть в глухой обороне.
Что и требовалось получить. По сравнению с этим десяток убитых немцев, три трофейных станковых и один уничтоженный пулемет и всякие прочие винтовки уже были не важны, но всякое лыко – в строку. И языки, и трофеи – все полезно. Но трех офицеров из дивизии – взводных, прошляпивших групповой переход, трибунал осудил, и они пришли в штрафбат на месяц.
Капитан Берестов, начальник штаба медсанбата
– Тащ хан! Там ваш земляк приехал! – с лисоватым плутовским видом сообщил негромко сунувший нос в палатку санитар Кутин. Как человек, уже обжившийся в медсанбате, он позволял себе некоторые вольности. Хотя Берестов пару раз и выговаривал, что какой он для Кутина «хан», но некоторое время санитар выговаривал все старательно, а потом опять сбивался на скороговорку. Начальнику штаба этот сержант был нужен – имелись на него виды как на специалиста совсем не в медицине. И как привилегированный, тот позволял себе мелкие вольности, вот и разрешения зайти в палатку не спросил. Хотя тут дело двоякое: сам же велел сообщить незамедлительно, как приедет этот новый начальник ремслужбы.
Было с чего волноваться – старый, хорошо известный капитану, убыл по болезни после прободения язвы желудка, а вот этот – чурбанистый, крепкий и низкорослый, с несуразным для широкой физиономии носом пипочкой, неожиданно оказался ленинградцем, что было редкостью тут, в средней полосе. Ну, честно говоря, не совсем ленинградцем – жил он в маленьком и зеленом городке Пушкине, пригороде бывшей столицы, но все ж не два лаптя по карте расстояние – почти свой. Самое важное – была у него какая-то своя тыловая возможность навести нужные справки. Он и навел.
Про блокированный город было известно мало, хотя теперь Берестов уже знал, что отец его, пожарный чин, погиб еще в первую зиму, когда шатающиеся от слабости пожарные тушили полыхающий бак с топливом на обстреливаемой базе нефтепродуктов.
Отец помогал удержать бьющийся, словно пойманный удав, напорный рукав и был срезан осколками близкого разрыва вместе с двумя другими бойцами пожарного расчета. Мать, которая после гибели мужа потеряла всякую волю к сопротивлению и моментально тяжело заболела, стараниями сослуживцев-пожарных была эвакуирована по Дороге жизни, по ледяной Ладоге, но умерла уже по эту сторону блокадного кольца. Выхаживать дистрофиков тогда еще не умели, кормили обильно, а это было смертью для голодных людей. Не выдерживал истощенный кишечник нормальной еды.
Ремонтник обещал узнать, если получится, где похоронены родители капитана. Поэтому его приезда Берестов ждал с нетерпением. Еще и потому, что так уж сложилась его корявая военная судьба, имелся у него пунктик теперь – он должен был знать, где лежат близкие ему люди.
От угощения гость не отказался – любил он покушать, хотя было видно, что до войны был полным и явно с гордостью носил тугой животик, но тут от треволнений и постоянной тяжелой работы потерял былой лоск. Стопочку тоже пропустил вначале, а потом и вторую, но делал это аккуратно и вкусно, с разумением. И отметил, что – холодненькая, а это по осеннему, еще теплому времени – грамотный подход.
Оценил и макароны по-флотски, в меру пошутив, что такая пища и на суше отлично идет, а вообще она ему напомнила, как он на флоте служил, так вот – у повара, хоть и сухопутчика, а почти как у кока получилось приготовить. Берестов не торопил гостя – видно было, что тот не с пустыми руками приехал, а раз так – не нужно спешить, должно все быть серьезно, с расстановкой. Отобедали, и уже за сладким чаем выложил гость несколько бумажек.
Оказалось, что с матерью начштаба все ясно и понятно – вплоть до номера могилы и ряда на кладбище в Кобоне. С отцом получилось не так точно – шоферам, возившим умерших и погибших с пунктов сбора трупов на кладбища, платили за каждую ходку, в том числе и водкой. То же – и тем, кто рыл братские могилы. Контроля вначале не было организовано никакого. Потом, когда по поданным документам получилось, что уже похоронили более двух миллионов покойников, чего быть не могло по определению, городское руководство спохватилось и обнаружилось колоссальное мошенничество.
Но из-за таких грубых приписок установить, точно ли отец Берестова лежит на Волковом кладбище, куда отправляли трупы с нефтебазы, невозможно. Могут быть варианты – на всех городских кладбищах теперь братские. Сам ремонтник тоже не знал, где его отец, который командовал пушечным дотом в укрепрайоне под Гатчиной – пропал без вести, как и средний брат. В прошлом году Ленинград разгружали от женщин с детьми, и у кого было больше двоих, отправляли чуть ли не силком, под угрозой лишения карточек.
– Мой средненький мать обманул и ушел добровольцем, хотя по возрасту еще не годился, вместе с таким же олухом из соседней семьи. И тоже – без вести. А приятель его – живехонек, даже орден получил, хотя при прыжке с парашютом (он в десант попал) ему автоматом все передние зубы выбило. Но его мать, как узнала, что балбесы в армию удрали – свалилась с сердечным приступом и померла в одночасье, хоть и молодая еще. Судьба играет человеком…
Помолчали. Гость шумно прихлебывал горяченный чай, вытирал потный лоб платком, явно сделанным, как заметил внимательный начштаба, из парашютика немецкой осветительной ракеты – швы очень характерные.
Капитан осторожно спросил: неужто не могли блокаду снять? Вопрос этот давно у него свербел, но трепаться на эту тему было неосторожно. У его собеседника тоже зубов была нехватка, и потому Берестов меньше стеснялся в разговоре своей невнятной дикции из-за поврежденных челюстей.
– Не умели воевать. Рвения много, а опыта никакого. Да и немцы тоже не очень-то поддавались. Тут же в войне все важно, любая мелочь может таким шилом вылезти. Между нами: когда в прошлом году начали прорывать блокаду по мгинскому перешейку, так в войска 7000 автоматов ППШ поставили, как раз в части, прорывающие блокаду. Сила? Еще какая для болот-то синявинских. В лесу автомат – зверь-машина. Начали бодро, красиво начали. А на второй день вдруг патроны к автоматам кончились на всех складах, хотя было запасено на несколько лет войны. И остались автоматчики безоружными, а зверь-машины без патронов превратились в 4 кило бестолкового железа…
– Как так? – искренне удивился капитан.
– Да просто. В армии с таким количеством автоматов дела никто не имел. Патронов этих, тетешек, было и впрямь до черта запасено. Точно, на годы. Из расчета расхода пистолетами комсостава и автоматами, что у комендантских взводов и рот. А тут – несколько тысяч стволов, да в наступлении, когда врага надо огнем давить. И оказался весь этот многолетний запас на комариный чих. Пришлось автоматчикам искать по болотам старые винтовки, с прошлого года. Много там наших легло, были винтовки, да. Но ты ее поди найди еще, да чтоб целая, и валялись они промеж гнилых скелетов в лохмотьях нашей формы. Очень приободряет, а если еще учесть, что немецких вонючих скелетов там не валялось, а только наши – так и совсем весело.
Это Берестов знал сам. Немцы своих старались похоронить в самых лучших местах, а наших бойцов зачастую и местным хоронить запрещали, для показательности своих побед. Еще и наказывали, если кто приказ нарушал. Такая их странная небрезгливость капитана сильно удивляла. Запах-то адский над старым полем боя, с души воротит. Но, видно, для европейцев цивилизованных труп врага и впрямь пахнет хорошо.