Заряжающий не успел буквально на секунду: уже схватился руками за края люка и только рывком выдернул из башни свое продырявленное тело до пояса, как изнутри со свистящим ревом в люк столбом шибануло слепящим желто-белым огнем, адским фейерверком метров на пять в темнеющее небо. Командир танка успел отползти от горящей машины на несколько метров, пачкая грязную брусчатку трамвайных путей густо лившейся кровищей. Отстраненно поразился странному визгу, резавшему слух и перекрывшему пальбу вокруг.
Бликовали очки, заряжающий отчаянно пытался вылезти из этого раскаленного до красноты кузнечного горна, в который превратилась пылающая машина, корчился, но не хватало ему сил, да и, видно, ноги были разлохмачены всерьез – не опереться. Он несколько раз отжался было на руках, но всякий раз опадал снова туда – в огонь, стремительно чернея, как обугливающаяся головешка.
Поппендик понимал, что смотреть ему нельзя, но не мог отвести взгляд. Здоровой ногой пытался отталкиваться, но тело огрузло, стало несдвигаемым, словно сломавшийся в болотине танк. Столб огня опал, бешенство пламени кончилось, и теперь из башни вырывались вполне пристойные рыжие языки дымнокоптящего пожара.
А заряжающий, странно похожий на голого негра, перестал визжать, только сипло хрипел, и этот тошный звук по-прежнему был слышен лучше треска очередей, хотя пальба достигла крещендо. Поппендик теперь понимал, что надо обязательно отползти, он замешкался после того, как «Пантера» встала после звенящего удара, промедлил всего несколько секунд, и именно поэтому второй снаряд достал всех в башне. Командиру танка хватило сил и времени выдернуться из стального чрева и скатиться по броне долой, ударяясь локтями, коленями и спиной о твердыню танка, а тыкавшийся ему в ноги очкарик уже не успел. И теперь определенно отомстит, он – злопамятный.
Задыхаясь, мучительно потея и не продвигаясь ни на шаг, командир горящей машины завозился, как раздавленный жук, а когда оглянулся, то с привычным уже ужасом увидел, что сгоревший заряжающий, словно черно-красная копченая ящерица, медленно вроде, но стремительными движениями рук и ног словно прилипая к грязной броне и оставляя на ней какой-то слизистый след, лезет вниз, к нему. И когда слез – сполз на землю, на брусчатку дурацкой улицы дурацкого города Харьков, поднял веселое лицо в пляжных очках. И командир танка обмер, поняв, что это не веселая улыбка и пляжные очки, а просто так покрылись копотью стекла обычных очочков, а улыбка – радостная и счастливая, от уха до уха – просто оттого, что у заряжающего отвалилось лицо, коркой отпали сгоревшие губы, и теперь на него, Поппендика, таращится слепыми стеклами очков череп, на котором остались ошметки жареного мяса.
Засучил здоровой ногой, заливаясь волной нерассуждающего ужаса при виде двигающегося к нему дергаными движениями ломаной механической игрушки мертвеца – ну не мог живой так ползти!
Очкарик уцепился ломающимися пальцами, которых на обгорелой ветке руки и оставалась-то половина, захрипел, забулькал, челюсти раскрылись, вываливая серый вареный язык… Поппедик заорал беззвучно, давясь криком…
И словно вынырнул из сна. И в этот раз мертвяк не дотянулся, хватал за ногу там, где сейчас грыз поврежденную кость остеомиелит. Такое снилось часто, и всякий раз просыпался оберфельдфебель, словно выжатое белье.
– Странно, а ведь там, в Харькове не было брусчатки – такая брусчатка в моем родном городе, – облизывая непослушным пересохшим языком сухие губы, нелепо подумал пациент. Этот кошмар снился ему постоянно, и пугало то, что проклятый заряжающий с каждым разом полз быстрее и дотягивался дальше. И это почему-то пугало.
– Ты горазд храпеть, словно тебя душили, – ядовито заметил сосед, недавно прибывший летчик с тяжелым переломом обеих ног.
– Снится всякое дерьмо, – понимающе заметил сосед у окошка, самый старый из всех, находившихся в палате на десять человек.
– Это понятно, мне все время снится, что я собираюсь воткнуть красотке в мякоть, а оказывается, что у меня между ног гладкое место, даже дырочки нет, – заявил одноногий сапер.
– В следующий раз наступишь куда не надо – и будет. Видал я такое, тут таких на первом этаже держат – их там за все время, что меня налаживают помощники смерти, сменилось больше взвода, – отечески просветил старикан.
Поппендик медленно приходил в себя после кошмара. Та нелепая и дурацкая атака – без разведки, с безоглядной наглостью первых дней войны, уже неуместной через два года боев, ожидаемо провалилась. Иваны встретили нахальных «кошек» всем, что у них нашлось, а нашлось много всего. Теряя в разрушенном городе одну за другой машины, «кошачья команда», тая, словно снежный ком, катающийся по раскаленной сковороде, дошла до трамвайного кольца – и там были подожжены две последние «Пантеры».
Чудо, что его оттуда выволок Гусь, единственный совершенно целый из экипажа, только на одной ноге у него был уже сапог, а на другой – спортивная тапочка. Двое других сгорели с танком, один помер через пару месяцев от сепсиса, а оберфельдфебель все никак не мог прийти в порядок. И до чего же осточертели госпиталя! В тылу кормили убого, все время хотелось жрать, да еще из покрытой сероватым налетом дыры, которая никак не хотела закрыться, сочилась и подтекала мерзкая зеленоватая жижа, и эта рана словно высасывала все силы из молодого мужчины.
И вроде хирурги тут квалифицированные, не прифронтовые мясники, которые только и умеют делать ампутации всем подряд, а все никак не выздороветь. Уже вынули два гнилых секвестированных обломка кости – а свищ все не закрывается…
– А мне только раз приснился страшный сон – словно я падаю и не могу найти чертову вытяжку парашюта. И все теперь – сплю как бревно, никаких снов. А вам везет: бесплатное кино, какое ни на есть – а развлечение, – поддел летчик.
– Свистишь! – лаконично заметил рябой сапер.
– Честно говорю!
– Не про то. Ты во сне свистишь, словно у тебя не нос, а флейта.
– А, ты об этом… Слушай, а почему тут так паршиво кормят?
– Тыловые нормы. Ячменный кофе и гороховая колбаса. А у вас во Франции с харчами было лучше? – полюбопытствовал одноногий. В ожидании врачебного обхода оставалось только чесать языки – это было самым доступным развлечением после карт, которые осточертели уже всем.
– Кому как, как и везде. Но я там пробыл не очень долго. По мне, так эта паскудная Франция – самая дырявая дыра во всей Европе. И жратва там – дрянь. Они ведь лягушек и улиток жрут, я сам видел. И сыр плесневелый. А пива хорошего нет, одна их эта виноградная кислятина. С нашими немецкими винами не сравнить. Хуже только в Италии жратва – одно тесто.
– В Испании зато сплошной перец, я там себе желудок испортил, – добавил старикан.
– Про Испанию не знаю, а у нас в Тюрингии жратва куда лучше. За это ручаюсь честным словом!
Пациенты поухмылялись. С этим они могли бы поспорить, потому как у каждого дома жратва была куда получше, чем в дурацкой Тюрингии.
– Говорят, зато француженки темпераментные, – сказал банальность сапер.
Летчик неосторожно пошевелился, поморщился от боли…
– Это сами французы выдумали. Мы с парнями проверили – каждый переспал с десятком лягушатниц. Итог – из сорока баб не лежали бревном три. Вот и считай сам. К тому же тощие они – ни ляжек, ни сисек, ни задниц!
– Что, вместо ягодиц пара фасолин? – удивился похотливый сапер.
– Именно! Дерьмовый народ, вырожденцы. Зато корыстные, как евреи. За грошик удавятся…
– Ну, это нормально…
– Давиться за грош? Уж нет, еще за пять грошей – да, понимаю, а за один – это перебор. Мужики льстивые, угодливые, а отвернешься – тут же нагадят по-мелкому. Я почему так говорю – пока сам не побывал в этой самой Франции, тоже был с замороченной головой. Ах, Париж! Ах, Елисейские поля! Нет, так-то видел, что у них странная техника, нечеловеческая. Инженеры у них долбанутые совсем, точно извращенцы, – уверенно заявил переломанный.
– Брось, были у нас в роте французские авто – обычные машины, хоть и хуже наших, – не удержался Поппендик. Болтовня отвлекала от боли, потому они болтали охотно. А боль была все время и у каждого своя. У самого танкиста – ноющая, не прекращающаяся ни днем, ни ночью, но привыкнуть к ней не получалось.
– В машине трудно напортачить: руль, три педали и ручка передач. Ты бы глянул на их самолеты. Это мертвый сон разума! Я ведь летал на транспортном «Потезе» – судороге конструкторского бреда, но приноровился уже, потом нарвался на Иванов, и они мне задали жару. Сел, но жестянка сильно помялась. Меня и зафутболили на обкатку французской продукции, раз я на «французе» летал. Думал, судьба обласкала, да вот и шмякнулся. Эти сволочи даром получают рабочий паек, зря мы с ними возимся, они ни черта делать не умеют, криворукие дегенераты. Каждый третий мотор самолетный – бракованный, причем на свой лад.
У меня обрезало в полете намертво, до полосы было не дотянуть. Хрястнулись так, что первые минуты не верил, что выжил. И вот я тут, а сначала хотели отрезать ступни – с трудом добился, чтобы домой направили. Мы всю эту дурацкую Францию кормим за свой счет, а они работают из рук вон паршиво. Подумаешь, тоже европейцы, – летчик чуть было не плюнул на пол, но вовремя спохватился.
– У нас на фронте было до черта их паштетов и воды минеральной. Никто не жаловался, – робко мяукнул из дальнего угла самый молодой из покалеченных.
– Ты, защищая Европу, то есть и эту вонючую Францию, от жидобольшевиков мало не лишился ноги. А эти паскуды сидят в нашем тылу в полной безопасности, получают от нас харчи полной меркой и паршиво работают! И недовольны! Они, видишь ли, недовольны! Ты думаешь, только мой экипаж гробанулся? Как бы не так!
– Сами они рвались воевать с русскими. Это я точно знаю, младший брат там был и своими глазами видел, сколько добровольцев явилось, когда объявили набор во Французский легион. Толпами шли! Сами и с охотой! И очень огорчались, когда их не брали! – заметил мудрый старикан.