Уже темнело. Корнев постарался так выгадать, чтобы было еще достаточно светло, чтобы оценить обстановку, но если окажется, что и здесь напоролись, то чтоб врагам преследовать пришлось уже в темноте. После по-пластунски подобрались к крайней избе. Ну, относительно «по-пластунски» – насколько это могли выполнить летчики, пехотную подготовку не проходившие.
Полежали, послушали. Все тихо. Корнев тихонько постучал в дверь. Оказалась незапертой, вышел здоровенный седой старик. Оглядел в сумерках обоих гостей, скромно прижимающихся к стене, буркнул: «Заходите!»
Летчик старался держать пистолет так, чтобы хозяева с одной стороны видели – гости могут за себя постоять, а с другой чтобы это не выглядело угрожающе. В избе было еще темнее, чем на улице. Хоть глаз коли!
– Кто такие? – спросил старик. И показал жестом, чтобы присели. Три колченогих табурета доверия не вызывали, ну а другой мебели на кухне не было. Летчик решил рассказать все как есть, смысла придумывать что-то не было. Дед внимательно слушал, поблескивал в наступавшей темноте глазами. Бортстрелок стал озираться, лейтенант тоже почувствовал, что они не одни, кто-то подошел из комнаты. Но так как глаза привыкли, быстро успокоился, разглядев, что это невысокая женщина, горбатенькая – старуха, наверное, и ребенок. Все трое обитателей избы внимательно слушали и так же внимательно смотрели на гостей. Поздоровались, познакомились, потом дед велел продолжать дальше.
И когда рассказ про атаку переправы, жесткую посадку, погоню и блуждания по лесам закончился, Корнев почувствовал, что вроде бы напряжение спало. Сам спросил у хозяев: «Нет ничего поесть?» И хозяева смутились.
Оказалось, что есть нечего. Вынесла горбатая хозяйка одну вареную репку, которую летчики сожрали, даже не заметив.
– Не взыщите, сами голодаем, – извиняющимся голосом сказал старик.
– Немцы все забирают? – спросил летчик.
– И немцы, и холуи их, полицаи, чтоб им сдохнуть! Человеческой еды уже год не видели, а работать приходится как никогда раньше. Все деревни голодают – хуже чем в царское время, хуже чем в гражданскую. Лебеду всю поели, траву едим, корешки и кору. Скотину всю давно забрали, куриц переловили сразу как пришли, и поросенка отняли, а через полгода и корову. Опытные ребята – знают, что искать и где, обе захоронки нашли – и швейную машинку, и харчи припрятанные.
– Пеструшка умная была, месяц пряталась. Потом подстрелили, – очень по-взрослому сказал детский голос. Девчонка, значит, этот ребенок. И говорить умеет. А думали, что немая. Потом глава семьи продолжил.
Дед говорил недолго, но получилось доходчиво, и экипаж штурмовика почувствовал, как морозом по хребту прошлось от понимания того, какой жуткой была жизнь здесь, в немецком тылу, для обычных людей. Беспросветная, унизительная и голодная, когда уже и смерти не очень боишься, потому как впереди ничего хорошего нет и не будет. Когда твоя жизнь не стоит и гроша, а покончить с тобой может любой вооруженный ублюдок просто потому, что ему пришел в тупую голову такой каприз – выстрелить или штыком пырнуть забавы ради и для моциону. Когда запрещено запирать дверь, и с обыском могут нагрянуть в любой момент, перевернув все в избе и забрав себе все, что понравилось. Когда нельзя в соседнюю деревню сходить без письменного разрешения, а и его получить очень сложно и опасно. Когда все нельзя, только сдохнуть можно.
– Мы видели в газете фото – наши колхозники с коровьими бирками на шеях, как скот, унизительно, – мрачно заметил летчик.
– С бирками – это мечта, – отозвался невесело из темноты старик.
– Как так? – не понял лейтенант.
– Очень просто: если есть бирки – значит, все сосчитаны, есть ведомость, куда записано количество голов, и просто так этот скот убивать никто не будет, потому что придется в бумажки исправления вносить, чего никто не любит. Хотя немцы буквоеды, но никто не любит лишнюю работу. Вот когда скот не подсчитан, режь его ради своего удовольствия сколько угодно, ничего не будет, – пояснил как детям малым старик.
И рассказал, что старательно выискивали немцы среди населения цыган, евреев, коммунистов и тех, у кого родные в Красной Армии. Ну, брюнетов жгучих в деревне не было сроду, коммунистов трое всего, а красноармейцев поболее. Кто не догадался промолчать – тех постреляли быстро и дома сожгли. И потом еще всякая сволочь шлялась, вынюхивала.
– Тоже вот так к нам один такой постучался, говорит – из концлагеря сбежал, в плену был, а у самого рожа круглая, кожа цвета крови с молоком, хотя одежда – да, лоскуты грязные. Но и тут заметно, что не его одежка: мимо кармана промахнулся да как-то брезгливо к ней относился. Неуютно ему в своей одежке было. «Ты когда в плен попал?» – спрашиваю, а он в ответ, что в прошлом году. Гляжу на него, причем обоими глазами: прическа городская. Дальше гляжу: затылок и шея подбриты самое большее неделю назад. Понятно, какой концлагерь. Сказал ему, что побегу и еды достану, а сам к старосте. Только вошел, а там гости сидят, «Бобики» из района, полицаев с винтовками трое.
Я глаза выпучил, доложил как есть: мол, беглый красноармеец у меня сидит, а они мне толкуют – мол, скажи, пусть к старосте подойдет. Пнули меня, но не сильно, осталось-то им до угощения немного, уже самогонку на стол ставят с закуской (тогда у нас еще кое-какие харчи оставались). Другим везло меньше, а тех у кого кто в Красной армии был, и об этом знали – их расстреляли сразу, за деревней как раз овражек. Там и лежат, даже закопать толком не разрешили, руки-ноги из земли торчат.
– Провокаторы, значит, ходят? – мрачно спросил стрелок.
– Да и они тоже. Но нашу соседку просто так пристрелили. Ехала мимо телега – ей оттуда из винтовки в живот, – хмуро ответил старик из темноты.
– Гляжу, не простой ты колхозник, – заметил летчик.
– Так а люди все непростые. Я еще в японскую уже старшим канониром был. Артиллерия – это и глаз, и ум. Ладно, заболтались мы, спать давайте, вам надо раньше, с рассветом уйти, чтоб никто не заметил.
Спали практически на голом полу, на мешке с сухой грубой травой. Видно было, что в нищей избе была раньше мебель, да вся кончилась. Хоть и договорились дежурить по очереди на всякий случай, но позорно уснули оба – и летчик, и бортстрелок. Проснулись, когда суровый дед разбудил. Светало, но было еще темновато.
И удивились – и девочка уже была на ногах, маленькая, с худенькими ручками и ножками, но с отекшим лицом, что часто бывает у опухших от голода. И старуха горбатая глядела молодыми ясными глазами с грязнючего лица. Доперло до летающих соколов, что это не бабушка, а мать или старшая сестра.
– Так и живем. Замарашку да горбатую, глядишь, немец и не захочет. Ученые уже, насмотрелись, – перехватил взгляд лейтенанта старик. Протянул руку в темный угол, неожиданно достал оттуда винтовку, до того не замеченную – ухоженную, старую, царского выпуска. И шесть обойм с патронами в масляной тряпице выдал.
– В сортире припрятал, так и не нашли. Вам она нужнее будет. Вы, к слову, в лесу на мины не натыкались?
Летяги переглянулись, потом Корнев удивился:
– А что, там мины?
– Да, немцы там поставили сколько-то штук, чтоб мы в лес не шастали. Двое из деревни подорвались. Одна сразу там насмерть, а вторая помирала долго, «бобики» еще веселились, когда она попросила пристрелить – мол, патрон на тебя жалко стратить, и пусть другие видят, как оно полезно к бандитам шляться. Хотя какие там бандиты – зимой хоть хвороста набрать, дров-то запасать не позволяли для себя, а все, что наготовили – они забрали. Так как вы сюда шли?
Корнев максимально точно описал свой последний отрезок пути. Дед кивнул и в свою очередь так же внятно – с ориентирами и расстояниями – объяснил, как лучше и незаметнее пробраться к линии фронта. Недалеко уже громыхало, а местность старый знал, как свои пять пальцев. Горбатая хозяйка неожиданно распрямилась, и стало понятно, что так-то она – нормальная, только ходит, перекосившись и втянув голову в плечи, и подложено что-то под одежку. Улыбнулась. Протянула в ветошке еще пару репок вареных.
– Все, что есть, – извинилась.
– Себе оставьте, – попытался отвести руку с подарком Корнев. Понимал уже, что последнее отдают. Но слюни потекли ручьем – очень уж жрать хотелось.
– Берите. И чтоб до своих добрались, – приказным тоном велел старик.
– Мы вернемся. И – спасибо вам. За все, – твердо сказал лейтенант и взял еду.
Посидели молча минутку.
– Пошли. Пора, – сказал дед и первым поднялся. Вышел за дверь осмотреться. Вернулся, кивнул. Спокойно все.
– Дядя Саша, а ты к Красной Армии пробираешься? – неожиданно спросила девчонка.
– Да, пробираюсь – согласился Корнев.
– Долго тебе идти?
– Ну, а что делать, лапочка? Придется маршировать.
– А как придешь к своим, тебе опять самолет дадут? – гнула свою линию девочка, хотя дед уже нахмурился недовольно.
– Обязательно дадут, а как же! Я тебя после войны прокачу на самолете, – пообещал легкомысленный лейтенант.
– Подожди, дядя Саша. Значит, вы с дядей Вовой будете опять немцев бить?
– Получается, да.
– Подождите!
И ребенок побежал в другую комнату. Через минуту подошла, сжимая в руках тряпочку. Протянула тоненькие, ослабевшие от голода ручки к летчику.
– Возьмите сахарок, вам силы нужны до своих добраться.
Летчик развернул лоскуток ткани. Маленький кусочек сахара. Детское сокровище, которое ребенок сберегал на крайний случай. Даже семья не знала, судя по тому, как старик с женщиной переглянулись. И у матерых бесстрашных воинов защипало в носу и предательски замокрели глаза. Сдерживаясь изо всех сил, глядя в сторону, кивнули неловко, прощаясь, хозяйке и ребенку и пошли. Девчонка не удержалась, зашлепала вслед босыми ножками, но дед строго глянул, и та остановилась. У калитки лейтенант сунул сверточек старику в карман.
– Мы вернемся! – шмыгая носом, сказал лейтенант. Стрелок засопел согласно.
И оба скользнули прочь. Благо кусты были совсем рядом с домом.