– Хотов! На боку и паром шибанул! – радостно орет Бондарев.
– Второй путь! Перекройте!
– Зараз! – и опять рев танка. Спихнули локомотив с первого пути, всей своей массой, бортом надавив на нос паровоза – он с рельсов сошел, опрокинулся, и состав в кучу собрался, ветку намертво перекрыв. Теперь второй путь… Быстрее бы.
Десять минут сидел как на гвоздях. Наконец рапорт: перевернули таранным ударом грузовую платформу с пушками, завалив ее поперек пути, подъехавший паровоз обстреляли пулеметным огнем по кабине, железнодорожники поняли намек правильно – если и не умерли, то слиняли, для прикрытия отхода стравив пышно пар на манер дымовой завесы.
Капитан перевел дух. Эшелонов было на станции много – насчитал с десяток, когда вокруг ездил, а и не все видны были. Теперь все это – трофеи. И убыток вермахту.
До вечера маневрируя танками и приданной мотопехотой, аккуратно и избегая потерь чистили станцию. Аэродром немцы попытались атаковать, но очень быстро бросили маяться дурью, оставив горящий бронетранспортер в поле. Из города рыпнулись тремя танками, потеряли два и тоже угомонились. Понятно, готовятся обороняться в городе. А зря. Не попрет капитан в лабиринт кривых улочек старого, почти средневекового польского города. Задачка другая – мост взять на той стороне города. Сил откровенно мало, к тому же хоть и незначительные потери понесли в драке с танками, а трое ранено. И заменить некем. К Бондареву Землянов сел, а два места – пустых. И в бою это более чем грустно.
Связался с бригадой, доложил обстановку и план на ночной бой. Одобрили и порадовали тем, что на помощь послали четыре танка, а больше помочь пока нечем – немцы на последнем бензине атакуют, рвутся к своим снабженческим машинам, что в пробке стоят. Думали наших щелкать из засад с предельного расстояния, а вынуждены сами через засады ломиться. Но прут упорно и давят массой. Прорваться им не дадут, но пока больше помощи не будет.
Танк Шарлая хоть и без башни, а если гусеницу починить – будет на ходу. И Игнатьевская машина такая же: стрелять не может после боя с «Тигром», но ехать – вполне. Мехвод контужен сильно, руки трясутся, но вести танк сможет. На нее посадили и положили всех раненых и отправили в тыл. Пятерых убитых танкистов и шестерых десантников положили в тихий тупичок там, где их не побеспокоит никто.
Подмога прибыла, когда уже стемнело. Пока сгрузили и распределили привезенные снаряды, бочки с горючим и заправлялись найденным на станционном складе топливом, настала ночь. У немцев танки были с бензиновыми двигателями, а вот дизельных грузовиков много было, особенно тяжелых: и среди чешских (те же «Татры» все были на дизелях), и в немецкой армии их хватало. А если не было на захваченных складах соляры, то ее бодяжили по уже известным рецептам, составленным еще во время разгрома авиабазы люфтваффе в станице Тацинской.
Оставив на станции Бондарева топыриться и отсвечивать, отдуваясь за всех, то есть изображать из одного себя всю танковую группу, пошли широким охватом, по дуге огибая Коломыю и выходя в тыл тем, кто оборонял мост. И слышали, как старательно за всех отдувается лейтенант, бахая из пушки и стрекоча пулеметами с разных мест, все время перемещаясь и ведя огонь. Вот так, слушая издалека и не зная, что там один неполный экипаж, даже сам Бочковский решил бы, что несколько танков бдят, а остальные экипажи отдыхают, денек-то тяжелый выдался. Немцы решили так же.
И очень сильно ошиблись, когда на Прутский мост выкатились тридцатьчетверки, устроив залихватский тарарам. Опять канониры не угадали с угрожаемым направлением и опять не бдели расчеты у орудий, потому и тут сопротивление раздавили быстро. Кто-то из охраны моста успел запалить бикфордов шнур, но огонек в темноте слишком заметен оказался, и полезший его оборвать стрелок-радист почти справился, но поскользнулся на мокром железе фермы моста. Впрочем, успел то ли телом, то ли руками крепко цапануть горящий шнур и, улетев в ледяную воду, вырвал его напрочь. Мост остался цел. А грохот танков с обеих сторон города был куда как понятным посылом. В Коломые, наконец, началась паника.
Если бы Бочковский отвечал на вопрос обгоревшего майора о разнице между тыловиками и фронтовиками сейчас, то обязательно отметил бы этот важный фактор – легкость возникновения паники у беззаветно любящих себя работников тыла.
Не раз сам видел, как чертовы немцы из боевых частей, уже вроде бы совсем разгромленные, понесшие колоссальные потери, обескровленные, но не потерявшие головы, сами собирались в разные группы, не соответствующие никаким штатам, собранные с бору по сосенке, но – боеспособные. Словно то чудище, сшитое из кусков трупов профессором Франкенштейном, о котором читывал затрепанную книжечку еще в курсантах.
И продолжали немцы воевать в новом составе – по-прежнему умело и цепко. Фронтовиков трудно напугать. Устойчивы, заразы, морально. Иное дело – вся эта тыловая шушера. Они очень переживали за ценность своей конкретной личной шкурки. И ради своего спасения готовы были побросать все что угодно. Не все, конечно, были такими, попадались и суровые старые вояки, но в массе своей публика за фронтом была именно склонной к панике. А это – самое страшное оружие.
Каждый человек сам по себе разумен, но в толпе стремительно глупеет, и если не окажется рядом жесткого командира, знающего и беспощадного, умеющего пресечь панику резким криком, железным кулаком и меткой стрельбой по самым очумевшим, то ужас перед внезапно появившимся из ниоткуда врагом распространяется со скоростью лесного пожара. У страха глаза велики – и даже одиночный танк мигом становится целой танковой армией. И куча вроде бы зольдат в мундирах становится перепуганным, обезумевшим овечьим стадом. Если человек не перепуган, он сможет найти выход даже из самого страшного положения. И совсем наоборот, когда он в ужасе, да еще и не один. Толпа усиливает чувства, аккумулирует их, выдает фонтаном – не важно, злость, радость или ужас.
И капитан отлично задействовал это, всякий раз стараясь именно вызвать панику у врага. Паническое бегство – это полный разгром, удесятеряющий потери, а совсем не планомерное отступление.
Отступление – нормальная военная практика, даже легендарный фельдмаршал Суворов отступал, бывало, хоть и ненавидел само слово «ретирада». И отступая, можно нанести врагу серьезнейший урон и заставить себя уважать. Толковали в училище про «отступление львов», когда дивизия генерала Неверовского, состоявшая из новобранцев-рекрутов, но с толковыми командирами, отходя на соединение с основной армией, отбила все атаки кавалерии корпуса маршала Мюрата, и вроде даже не сбиваясь с шага.
Правда, преподаватель отметил, что фанфарон французский мог бы и добиться успеха, если бы вспомнил, что у него была и конная артиллерия. Но – не вспомнил, а налетавших всадников строй пехоты встречал залпами и штыками в нос. И шел дальше. Унося с собой раненых и не теряя присутствия духа.
И совсем иная картина была у мюратовских служак на переправе через Березину, когда толпы воющих от ужаса обезумевших людей ломанулись на мосты, и те стали разваливаться под такой тяжестью, да еще и Наполеон приказал поджечь настилы, чтобы русские на плечах бегущих не проскочили. Десятки тысяч погибших, пропавших без вести и полный разгром – вот что такое паника в армии. Черта лысого удастся даже потери посчитать – некому и некогда это делать. И такое характерно для любого времени и для любой армии: самые страшные потери – от паники. Словно злое волшебство, ужас превращает войсковые подразделения из обученных воинов в жалких беззащитных овец. И все: бегущих могут спасти только быстрые ноги, сопротивляться они уже не могут – страх отнимает и силы, и мужество.
Из Коломыи гитлеровцы бежали кто как мог, бросая все, что можно бросить и даже то, что бросать нельзя, но жизнь дороже! Как и раньше – переписать трофеи было сложно. Двенадцать эшелонов воинских грузов, в том числе и везший 15 «Тигров», из которых 13 оказались целехонькими; почти полсотни паровозов исправных; громадный автопарк – сотни разных автомобилей, почти полтыщи из которых были готовы к использованию сразу же; десяток битком набитых военных складов; аэродром со всеми службами; железнодорожная станция со всем добром в виде мастерских и депо. И, наконец, сам город.
Опыт таких действий пропагандировался в РККА и чем дальше, тем больше последователей было у рейдеров. И Бочковский был одним из наиболее известных и удачливых. Действия дерзких танкистов приносили вермахту чудовищные убытки, даже просто считая материальные потери в чистом виде – без учета потерянной территории, оборонительных позиций, которые приходилось бросать, не использовав. Иваны уже ворочали и крушили тыл, и прерванное снабжение вынуждало немцев все чаще терять свою технику по такой причине, как отсутствие горючего и снарядов. И отступали асы-панцерманы пешим строем… Вместе с артиллеристами без пушек и летчиками без самолетов. А их грозные машины оставались загромождать дороги мертвыми стальными гробами и бессмысленными и бесполезными уже механизмами.
Не мудрено, что в скором времени капитану показали немецкую листовку, где за голову «бандита Бочковского» предлагали 25 000 рейхсмарок, не важно – за живого или мертвого. Не оккупационных, а именно полновесных рейхсмарок.
Сослуживцы потом его долго подначивали и ерничали на эту тему – больно уж листовочка эта была состряпана в паническом духе старого американского шерифа, затурканного до истерики пришлыми головорезами. Нашелся знаток к тому же, который растолковал нюанс в написанном. Обычно подобного типа объявления давали на Диком Западе САСШ, и живой бандит, доставленный в руки правосудия, ценился выше, чем его вонючая мертвая голова, привезенная в мешке. За голову давали денег меньше, как за менее хлопотный способ выполнения заказа.
А когда писали, что цена одна и та же – хоть за живого, хоть за мертвого – это означало, что не до бухгалтерии: так уже всех застращал, что хоть как укоротить надо. Поэтому Бочковский не удивился, когда бригадный особист ему настоятельно и всерьез порекомендовал быть поаккуратнее и своей головой не разбрасываться, поостеречься, потому как деньги эти по немецким меркам громадные. И, выбирая себе ребят в состав группы, надо быть максимально внимательным, чтоб случайно не оказался в ней кто-то шибко жадный.