— Привет. — Поздоровалась Кхала. Склонилась и поцеловала в губы. — А давай-ка мы покушаем? Ты полежи, сейчас принесу.
— Где я? — Поднял голову и сразу свалился. Бросило из стороны в сторону, в глазах потемнело. Челюсть болит.
— Лежи смирно. — Строго приказал Серёга. — У тебя, сотрясение мозга. Пошамкаешь лёжа. Врубаешься?
— Врубаюсь. — Проскрипел и потрогал челюсть. Распухла она, говорить больно. Желудок пустой, а меня тошнит. Странное состояние, не припомню за собой такого. Было мне плохо и не один раз, но что бы настолько?
Лежу на боку, шамкаю. Правильное слово подобрал Серёга. Не могу я кушать, а вот шамкать получается. Чуть приоткрыл рот, Кхала влила ложку супа. Промокнула тряпицей губы и снова вливает. Поел, в животе урчит ещё больше. Разве водой можно наесться? Принудила Кхала запить ужин какой-то дрянью, горькой и вязкой как смола. И только после того как проглотил последнюю ложку этой смолы, оставила меня в покое. Ушла к печи и давай греметь посудой. Серега тоже ушёл, а вот Карлуха вернулся, присел на край кровати.
— Представляешь. — Шепчет мелкий, искоса поглядывает на Кхалу. — Оказывается, не человек я вовсе.
— Да ладно. — Не поверил я. После супа, а может это вязкая дрянь так подействовала, не тошнит мне больше, да и челюсть совсем не болит. В сон клонит. Только-только проснулся, а спать снова хочется.
— Вот тебе и да ладно. — Карлуха тяжело вздохнул. — Она сказала. — Пухлый палец указал вглубь комнаты, Кхала прибирается со стола. — Говорит шигжих я.
— А это кто?
— Не знаю. — Карлуха пожал плечами. — Думал, ты подскажешь?
— Да как тебя только не дразнили. — Поманил мелкого пальцем, склонился он. — Помнишь нашу первую встречу? — Шепчу ему на ухо.
— Не-а. — Коротун завертел головой. — Не помню.
— Я тебя шибздоном обозвал. Вспомнил?
— Угу. — Карлуха растянул губы в широкой улыбке. — Я тебе за это словечко глаз подбил.
— Какой глаз? — Спросил, гляжу на Карлуху. — Мы в лавке у Гундосого кислую пили.
— А когда же я тебе глаз подбил? — Карлуха поскрёб затылок, призадумался.
— В глаз, ты мне на просеке зарядил. Я тебе непригодные патроны за девицу впарил.
— Точно. — Просиял Коротун. — Я тебе Куньку одноглазую подсунул. Ты кислой перебрал, на пьяную голову всё одно кого тискать. Целовался ты с Кунькой, вот смеху-то было. А в лавке Гундосого, я тебя укусил.
— Не укусил, грызанул. Гляди какой шрам остался. — Показал руку. Раньше, чуть выше кисти был большой шрам после ожога. Нарывал Карлухин укус, прижёг я его в кузне. Нет ожога, исчез.
— И где? — Спросил Карлуха.
— Рассосался. — Пояснил я. — Злой ты Карлуха и ядовитый.
— Маленький я, от того и злой. А ядовитый, потому как каждый обидеть норовит.
— Ага, тебя обидишь. — Потрогал челюсть. Вот так новость, совсем не болит. — Ловко ты мне в рожу заехал. Знать бы ещё за что?
— Ты чего? — Коротун виновато опустил голову. — Не со злая я это сделал. Знаю, виноват. Должок за мною. Так я прощения попросил. А теперь вспомни, когда такое было что бы я и извинялся?
Тут-то я и призадумался. А ведь не врёт Коротун, не припомню я такого случая. Дрался мой дружок часто. На ножах боялись против мелкого выходить, слава про его ножичек далеко впереди бежит. Чуть что затевается, про его умение ножом тыкать оповещают. А вот на кулаках, были охочие силой померяться. Не из местных конечно, всё больше пришлые, торгаши и охотники. Не всегда Карлуха выходил победителем. Бывало, накостыляют ему за воротами Бочки. Лежит кровью харкает, а прощения не попросит.
— Эй?! — Позвал Серёга. — Хорош лясы точить. Сколько раз тебе повторять? Угомонись мелкий. Спать пора.
— Тебе пора, ты и ложись. — Ворчит Коротун.
— Я двери запер. Ведро в углу.
— И что? — Карлуха запустил ладонь в шевелюру пригладил волосы. — По нужде на двор выйду. Не умею я в ведро, не приучен.
— Я тебе выйду. — Серёга пригрозил кулаком. — Спать ложись. Для тебя под лавкой постелено.
— А чего под лавкой?
— Где было место, там и постелила. — С печи сообщила Кхала. — Не кричи. Рафата разбудишь. Ступай под лавку.
— Ладно. — Нехотя, но согласился Коротун. Пожал мне руку и побрёл к лавке, шаркает босыми ногами по деревянному полу.
Серёга погасил лампу, стало темно. Огонь в печи тоже погасили, когда это сделали я не видел. Одинокий сверчок дождался тишины и давай петь. Красиво у него это получается звонко. За запертой дверь шумит дождь. В избе поёт сверчок, тепло, уютно, хорошо. Так и уснул под песню сверчка и стук дождя.
Разбудили меня голоса, слышатся они из-за двери. Кхала о чём-то спорит с Серёгой. Странный спор, не понятный. Спросонку я и не заметил, лежу не один. Карлуха присоседился. Залез мелкий под стенку, уткнулся лбом в брёвна, скрутился калачиком и храпит. Как он здесь оказался, когда перебрался из-под лавки, не знаю. Но, судя потому что у меня бок онемел, давно. Отлежал я бок, выжал меня Карлуха на край кровати. Нет подомною мягкой шкуры, голая доска, вот и вся постель.
Уселся на край доски, потираю бок, трогаю челюсть. Болит подбородок, распух. В избушке темно, пахнет травами, а за дверями спорят.
— Я сказала, не трогай. — Злится Кхала.
— Почему? Нас бы он не пожалел.
— Ты-то откуда знаешь? Ясновидящий, в будущее заглянул?
— Это ты у нас ясновидящая. — Ворчит Серёга. — Ты в своём уме? Куда полезла?
— Не кричи. Промыть нужно, вытащить пулю.
— Ты ненормальная. Зачем вытаскивать? Да и не пуля это, осколок.
— Неси воду, умник. Помогай.
— Чокнутая. А если очухается?
— И что ты предлагаешь? В дом его затащим?
— Башку отрубить и все дела. Давай хоть свяжем?
— Тащи воду, рубака.
Чуть скрипнув отворилась дверь, в избе не особо, но посветлело. Полоса света потянулась к столу, накрыла его и рваным куском легла мне на грудь.
— Проснулся? — Спросил Серёга, не глядит в мою сторону. Согнулся над печью, отворил заслонку. — Твоя ведьма умом тронулась.
— Ведьма? — Спросил и прошлёпал к столу. Прибрано на нём, нет тарелок и кувшина с водой тоже нет. Одиноко стоит масляная лампа, стеклянная колба высокая, пузатая. Возле лампы коробок со спичками. Взял его. Странный коробок, из бумаги и совсем не затёртый. — Пить хочется. Где вода?
— Там. — Серёга вытащил из печи большой казан, кивнул головой куда-то в бок и выдохнул. — Воду для чая кипятил. Накрылся наш чаёк медным тазом. — Серёга тяжело вздохнул и потащил казан к выходу.
— Давай помогу? — Предложил и добавил огня в лампе. — Что там у вас?
— Лучше и не спрашивай. — Отмахнулся Серёга. — Ты ботинки надень. Там они. Ведьма где-то отрыла тебе башмаки. — Палец указал под лавку. — С казаном сам справлюсь, а ты присядь. Башка не болит?
— Нет, не болит.
— Ты это. — Замялся Серёга, поставил у двери казан. Глядит на меня точно провинился. — Я всё понимаю. Вы тут местные, свои порядки и правила. Чего сразу не сказал? Я же у тебя спрашивал.
— Что не сказал? О чём спрашивал?
— Про вас. — Присел Серёга к столу, елозит пальцем по доскам. — Нехорошо как-то получилось. Приударил я за ней. Она молчала, и ты как чужой. Сторонился её, вроде, как и не при делах. Слышь Бродяга у Вас так заведено? Такие порядки?
— Ворожея она. Понимаешь?
— Нет, не понимаю. Я-то думал вы с ней не знакомы. На каланче пряталась, у ластоногих на полу в грязи лежала, да и на болоте ты делал вид что её не знаешь. Это какую же нужно иметь силу воли что бы вот себя держать. Я бы не смог. Запутали вы меня. Научи жить, по-вашему. Мне Кхала столько всего рассказала. Не вернусь домой, с вами останусь. Не прогонишь?
— Нет, не прогоню.
— Спасибо Бродяга. Ты не переживай, она мне как сестра, младшая. Побегу я. — Протянул Серёга руку, я пожал. — Ты отдыхай, отлёживайся. А я пойду, нужно спасать исчезающий вид. Ух, и упрямая твоя Кхала. Если чего захочет, хоть кол на голове теши. Стоит на своём. — Серёга махнул рукой. Только сейчас я заметил, лицо у него измазано чем-то чёрным.
— Эй! — Окликнул я. — Чем это ты так измарался?
— Грязевая маска. — Серёга улыбнулся опухшими губами и поведал. — Кхала ещё вчера намазала. Утром натёрла какой-то дрянью. Мало того, что воняет, так ещё и царапает, точно песка сыпанули. Пообещала — уже к вечеру буду как новенький.
— Если пообещала, так тому и быть. — Поднялся я с лавки, Серёга полез вниз. Оказывается, чтобы выйти из избушки нужно слезать по крутым ступенькам. Серёга, на пороге оставил казан, спустился и только потом его забрал.
Дверь затворилась тихо, совсем без скрипа, а через минуту открыли ставни. Утренний свет пролился из единственного окошка возле двери. На дворе не то что бы светло, но и не ночь. Серёга с Кхалой начали спорить. Выглянул я в окошко и никого там не увидел. Кусты закрывают обзор. Красивые кусты, высокие, ухоженные.
— Связать нужно. — Просит Серёга. — В кого ты такая упрямая?
— В бабушку.
Спорят на дворе, в избушке храпят. Карлуха точь-в-точь как птица мехарь выдувает. Засвистит, а потом как в трубу дует.
Пить всё ещё хочется, а где воду поставили я так и не узнал. Взял лампу, осмотрелся. Низкий потолок, куда не глянь свисают веники. Даже на дверном косяке и там они, повсюду травы, большие охапки и маленькие пучки. Чуть подсохшие и совсем сухие. В дальнем углу у чёрной тумбы на полу спит Рафат. Укрылся шкурой, зарылся под неё, только драные штанины и босые ноги торчат. Над Рафатом полка со свечами, банка с фитильком, а над банкой чуть ли не под самым потолком картинка приторочена. Подошёл ближе, подсветил лампой. Лицо мужика на куске дерева, хорошо нарисовали в красках. И обернули этот рисунок расшитым цветными нитями полотенцем, длинное оно концы свисают. На картинке мужик, круг у него над головой выведен жёлтым цветом. Ладонь вперёд выставил, показывает мне два пальца, указательный и средний. Почему именно их? Лицо у него худое, немощное. Глаза большие глядит жалостливо, нос длинный. Губ почти нет, тоненькие ниточки вот и все губы. Над жёлтым кругом, тем что у него над головой, написано большими буквами — СПАСИ И СОХРАНИ. Эти слова нужно запомнить, красивые словечки. А вот кто и кого должен спасти, и что сохранить, забыли написать. Надо бы Кхалу расспросить. Она уж точно знает.