Посмеялись мы от души, Гунька тоже хохочет, глядит на нас. Когда отсмеялись, выпили кислой.
— А скажи мне Михалыч. — Заговорил Гунька и полез мясом в пасту. Гляжу на него и жду, когда снова морду измарает. Захмелел Гунька, сильно захмелел. — Доберёмся мы в нужное место, а что потом? — Большой шмат мяса отправился в рот. Гунька глянул на меня и растянул губы в улыбке. — Что смотришь? Видал? — Приятель показал кусок тряпки и вытерся ею. — На болоте жизнь гадкая, а дорога дальняя. Надо бы хорошенько подготовится.
— Не тарахти. — Перебил я Гуньку. — Три идола, три пещеры. Сразу не найдём, поплутать придётся. Путь не близкий, опасный.
— А где сейчас не опасно? — Вымолвил Михалыч и помрачнел. — Устал я бояться. Надоело бегать.
— Не бегай. — Посоветовал Гунька попивает кислую. — Оставайся в Бочке. А нет, так Бродяга отведёт к мусорщикам. Там поселишься. Вдов нынче много, хороший мужик завсегда в спросе.
— К каким ещё мусорщикам?
— Ты вообще откуда? — Поглядывая с прищуром спросил Гунька. — По всему видать с дальних краёв занесла не лёгкая. Ничего-то ты не знаешь.
— Да уж. — Тяжело выдохнул Михалыч. — Из далека, дальше не куда.
— И откуда? — Не унимается Гунька. — Куришь одну за другой.
— И что? — Михалыч достал сигарету, повертел в пальцах и сунул обратно в пачку. — Ваши мужики разве не курят?
— Наши не курят. — Гунька улыбнулся и приложился к кувшину.
— Вояки курили. — Пояснил я. — Торговцы и менялы покуривают, но редко. А вот нам, нельзя курить.
— Вера не позволяет? — Спросил Михалыч и закурил.
— Какая Вера? — Вопрос озадачил. Почему именно Вера, а не Тинька или Любаня? И с какого перепуга они должны разрешать или запрещать? — Зверьё табачный дым за версту учует. И не только зверьё. Разбойников много.
— Зверьё говоришь? — Михалыч оскалился. — Людей нужно бояться. Люди хуже зверей.
— Не скажи. — Гунька взялся за нож, принялся резать мясо. — От человека можно убежать, на худой конец прибить, а от зверя нет спасения. Если унюхает, считай покойник.
— От зверя тоже можно убежать. — Вставил я. — Не всегда и не от каждого, но можно.
— Утешил. — Не весело объявил Михалыч. — Ну так что, прогуляемся к идолу?
— Нет. — Отрезал я. — Вторая жизнь у тебя припасена? На болотах, дорога в одну сторону. Обратный путь вдвое дольше.
— Не собираюсь я возвращаться. — Поведал Михалыч и принялся озираться, точно испугался своих же слов. Осмотрелся и прошептал. — Отведёшь?
— Нет.
— Назови цену. — Михалыч уставился на меня как на добычу. Но всё это напускное. Боится Михалыч, от того и взгляд такой. Загнали его в угол, сам стал добычей.
— Ты, наверное, не понял? — Выждав с минуту ответил я. — Сказал не пойду, значит, не пойду.
— Бродяга, ты чего? — Гунька обошёл стол присел рядом. — Когда ещё столько отвалят? Ломи цену и пошли. Сам видишь, людям очень нужно.
— Придурок ты Гунька. Болото — это не парк, даже не Тихий. Там, куда не ступи, смерть. Одному куда не шло, а вот толпой.
— Вдвоём пойдём. Ты и я. — Михалыч придвинулся. — Одного поведёшь?
— Смерти ищешь?
— Отнюдь. Бегу от неё.
— Вот и оставайся в Бочке. Здесь тебя никто не тронет. — Присоветовал Гунька. — К нам за этим и приходят. Зверь сюда не сунется, а разбойники и душегубы в Бочке не озорничают.
— Дай слово. — Хмурится Михалыч. — Пообещай отвести, расскажу всю правду.
— Какую правду? Зачем она мне? — Не нравился мне этот разговор с самого начала, а теперь и подавно. Знает этот суровый дядька что-то такое, от чего на сердце стало не спокойно.
— Не уйдём на днях. — Озираясь по сторонам, поведал Михалыч. — Пропадём. Все сгинем.
— Ты же говорил, дело неспешное. — Напомнил я. — Сам же сказал. Подождёт.
— Может и подождёт, но не долго.
— Что-то я не пойму. — Гунька сунул в пасту кусок мяса, обмазал его и забросил в рот. — Ты мил человек говоришь загадками. — Смачно чавкая, заключил мой приятель и отрезал ещё кусок. — Мы люди простые. Да и место такое, что не нужно ходить вокруг да около. Ты либо говори, либо забудь. Мы тут всякого навидались. И душегубы приходили, и ворьё разное. Всем места хватало. Живём мы мирно. А вот за воротами, там другая жизнь.
— Подумайте хорошенько. Согласитесь, дам армейскую робу. По автомату и по цинку патронов. Консервы и всё что нужно в дорогу, за мой счёт. — Михалыч поднялся. — Ешьте, пейте ребятки, будет мало, просите ещё. Подадут в лучшем виде. О нашем разговоре никому. Если сболтнёте. — Михалыч хищно улыбнулся, взял со стола нож и засадил его в мясо, доска треснула, раскололась надвое, нож воткнулся в стол.
— Серьёзный мужик. — Заметил Гунька, провожая Михалыча взглядом. Тот в развалку, не торопясь пошёл к двери. Со спины, он мне напомнил Лекаря, того бородатого мужика на лестнице. Но вот чем, не знаю? Наверное, и первый и второй считают себя хозяевами жизни, идут без оглядки, уверенно, нагло. Да и выправка у обоих не такая как у здешних. Мы сутулимся, а эти плечи расправляют, грудь колесом. Дверь за Михалычем жалобно скрипнула и затворилась. Гунька покрутил носом, вздохнул и подытожил. — Лапища у него что у топтыря болотного. Разок припечатает, мало не покажется.
— Угу. — Согласился я, попивая кислую.
— Засадил, так засадил. — Гунька взялся за нож. Вытащить из досок получилось не сразу. — Да уж. — Выдохнул приятель, рассматривая лопнувшую доску. — Это какую силищу нужно иметь?
— Что-то здесь не так.
— Ага. — Согласился Гунька и показал кусок доски. — По
волокну расколол.
— Пойду спать.
— Да ты чего? — Гунька вскочил. — Стол ломится, а ты уходишь? Давай ещё посидим.
— Что-то перехотелось, выспаться нужно. Уйду до рассвета. — Повертел в руках пачку сигарет, забытую или нарочно оставленную Михалычем. Когда заезжий народ гуляет, в питейной дым столбом. Табак в мешочках, готовые самокрутки тоже обменять можно, этого добра сколько хочешь. Но что бы на обмен предлагали вот такие коробочки, такого я не припомню.
— Куда торопишься? — Гунька потянул за рукав. — Не спеши Бродяга. Отдохни денёк другой, устрой себе праздник. Одичал ты в Тихом, разучился хороводить. Я за девчонками сбегаю. Любаню с Томкой позову. Они конечно не такие умелые и ухоженные как девицы у Шваньки Розовощёкой, но тоже хороши. Девки в самом соку, всё при них.
— Устал я. В баньку хочу.
— И то верно. — Гунька потёр ладони. — Скажу Гундосому, пусть соберёт со стола и в баньку притащит. Я за девками. Попаримся и похороводим. А ты молодец, с баней хорошо придумал. Ну так что, погуляем на дармовщину?
— Уговорил. — Трудно отказать Гуньке. Соблазн уж больно велик. Кислая в голову шибанула, женского тепла, ласки захотелось. — Ладно. Беги за девками.
Банька удалась на славу, да и вечер не подкачал, растянулся в грандиозную пьянку до рассвета. Гуляли весело и громко. На еду и выпивку потратил все вырученные в конторе патроны, и даже те, что были припрятаны на чёрный день. Стало быть, этот день настал. Послеобеденное пробуждение в компании пышногрудых девиц принесло головную боль и кучу проблем.
Банщик, Воха Обух спокойный и очень вежливый мужик. Чужого не возьмёт, но и под шумок может отсебятины втюхать. Дармовщина, обещанная Михалычем закончилась в лавке Гундосого. В бане свой хозяин, свои цены и правила.
Жена банщика Минька Конопатая большая мастерица закуску подносить. Тащит всё чего гости пожелают. И где она только находит угощения посреди ночи? Свежину, вяленое мясо, соления разные. Сами знаете, как оно бывает под кислую да в хорошей компании о цене не думаешь. А тут ещё девицы постоянно чего-то хотят. То сладкого им подавай, то солёного. И как тут откажешь? Отдашь последнее, вот и отдал.
Но что-то мне подсказывает, эти красотки с Минькой в сговоре. Уж как-то быстро и ловко мои карманы опустели.
И не просто опустели, задолжал я банщику шесть патронов. Понятное дело не просто так, за услуги, хлопоты у стола, соления, варения, да разносолы. Сюда же, записана и оплата за комнатушку, что состоит при Вохиной баньке. Да это и комнатой сложно назвать, стены сбиты из нестроганых досок, дверь со щеколдой. Большой стол посредине, две лавки, кровать за драными занавесками. Стойло для скота и то просторней.
Потратился я на угощения, в должниках оказался. А это, ой как нехорошо. Ко всем неприятностям, добавились стеклянные бутылки, что я отрыл на развалинах, и собирался выгодно обменять в лавке Гундосого. Они, почему-то оказались разбитыми. И не только бутылки, чашечки, запарник, тоже пришли в негодность. Кто и когда их разбил не знаю. Может сам и попортил, когда в мешке рылся. А может и не я вовсе, не помню. Да и как тут вспомнить, столько всего было.
Голова раскалывается, кости ломает, нутро выворачивает. Похмелье, будь оно неладно. Состояние я вам скажу скверное, гадкое. Воду ковшами пью, похмеляться не умею, от того и страдаю. О кислой подумаю, или запах унюхаю к ведру бегу.
А вот Гуньке хоть бы хны, подшучивает над моими страданиями. Залил в себя пол кувшина кислой, сидит на лавке в чём мать родила, девок тискает. А те хохочут, да так громко и заливисто, словно и не было ночной попойки. Голышом расхаживают, босыми ногами по деревянным полам шлёпают. Похоже, из всей нашей компании я один болею. Остальным хорошо, весело.
— Ну, что? — Заговорил ко мне Гунька, нацепил самую радушную из своих улыбок, зубы скалит. — Продолжим хороводить? Девчонки горят желанием ещё разок в баньке попариться. — Хлопнул Гунька Тому по смуглому заду, а та, наигранно ойкнула, тряхнула большой грудью и завалилась на кровать.
— Не горю, сгораю. — Пропела Любаня призывно стреляет в меня бездонно голубыми глазками. Сидит у стола, только-только оторвалась от кувшина с кислой. — Бродяга, ты ещё вчера обещал отхлестать веничком. А может, позабыл? Так я напоминаю. Пошли, готовая я. — Взгляд красотки медленно сполз вниз, туда, где серая простыня прикрывает моё мужское достоинство.