им и тогда заживем с тобой еще лучше. Ну я побегу в роту. Ладно? По тревоге мы все должны быть в сборе.
Он крепко поцеловал мать. Людмила Николаевна смахнула ладонью слезы.
— Иди, мой мальчик, иди. Дай я еще раз на тебя погляжу. А впрочем, подожди минутку. Налик здесь волнуется, в подвале же убежища чувствует себя гораздо спокойнее: там не так слышно бомбежку. Сейчас, я только принесу намордник.
Она вышла в свою комнату.
За окном раздался перекатывающийся грохот первой зенитки: противовоздушные батареи открыли стрельбу по вражеским самолетам. Наль заскулил еще жалобней и, встав на задние лапы, уперся передними в грудь Вячеслава. Глаза у него стали тусклые, грустные и умоляющие.
— Что, дружище, плохо? — сказал Вячеслав, гладя его обрубленные уши, складки на толстой короткой шее, покрытой блестящей желтой шерстью. — Ты что же это нынче на меня бросился? Всего неделю, как я из дома, а ты уж отвык? Сбил с толку непривычный запах обмундирования? Выходит, даром я тебя каждое утро водил на парфорсе гулять по бульвару? Даром покупал с получки мясные пирожки в кондитерской? Как же ты меня встретишь, когда я демобилизуюсь? Стыдно, Налик, стыдно. А еще говорят, собака никогда не забывает старого хозяина.
Видя, что с ним разговаривают, Наль взвизгнул, подпрыгнул и лизнул Вячеслава в подбородок: «поцеловал». Вячеслав крепко прижал его к себе, погладил широкий лоб с белой отметиной в желобке. Из своей комнаты вышла Людмила Николаевна с намордником в руках.
Город защищался долго, упорно. Когда тупорылые фашистские танки прорвали оборону, оккупанты не нашли здесь ни заводов, ни учреждений, ни школ. Но Людмила Николаевна эвакуироваться не успела. Горе ее еще усугублялось тем, что она больше ни разу не увидела сына и лишь из письма знала о его зачислении в разведку. Это письмо — последнее от Вячеслава — она перечитывала по нескольку раз в день и носила в сумочке, где хранила документы и продуктовые карточки.
В первый же вечер по занятии фашистами города к ней на квартиру поселили долговязого обер-лейтенанта из воинского соединения Ваффен СС «Мертвая голова». Поставив у двери два чемодана, фибровый и дюралевый, обер-лейтенант, твердо стуча сапогами, прошелся по квартире, осмотрел полутемную ванную, заглянул в прихожей за сундук, открыл большой платяной шкаф. Затем толкнул дверь в комнату Людмилы Николаевны: она оказалась запертой. Обер-лейтенант быстро и подозрительно глянул на хозяйку, резко, на ломаном языке спросил:
— Почейму?
— Там… собака, — пытаясь не волноваться, ответила Людмила Николаевна. — Это последний друг, который у меня остался. Я делю с ней паек и… прошу вас не убивать ее.
Она говорила по-немецки. Обер-лейтенант поднял рыжие брови.
— Вы знаете мой язык?
— До войны я преподавала немецкий в двадцать седьмой средней школе.
Подозрительность, казалось, оставила обер-лейтенанта. Но все же он повелительно приказал, ткнув на дверь пальцем в белой перчатке:
— Откройте.
Обер-лейтенант пропустил вперед Людмилу Николаевну, потом вошел сам. Рука его лежала на колодке парабеллума, висевшего сбоку.
На коврике, привязанный парфорсом за спинку кровати, стоял Наль. Он крупно дрожал, перебирая сильными лапами. Одетый в намордник, Наль не мог лаять, но от волнения беспрерывно завывал и подвизгивал. Комната Людмилы Николаевны была небольшая: низкий круглый стол посредине, сервант у стены и трюмо позволяли окинуть ее всю одним взглядом. Обер-лейтенант снял руку с парабеллума и заложил ее за спину: он с интересом рассматривал собаку.
При входе чужого человека, запах которого Наль давно чувствовал, пес рванулся и чуть не упал, так как парфорс с железными шипами, обращенный внутрь, отбросил его назад. Шерсть на нем встала и потемнела на спине, глаза налились кровью, страшные верхние клыки были обнажены и пена обметала губы. Наль зарычал; но рычание оборвалось тут же, на первой ноте. Серые глаза обер-лейтенанта смотрели холодно, но видно было, что он любовался этим мощным, прекрасным экземпляром породистой собаки. И гитлеровец не выдержал: под щеткой его усов скользнула улыбка. Стоя вполоборота к хозяйке, он спросил:
— Чистокровный немецкий боксер? И у вас есть паспорт на него?
— Есть.
— Зовут Наль? Это что: имя русского полководца… писателя? Ах, сказочного индийского царевича! Значит, это должен быть действительно благородный пес.
От этой остроты улыбка обер-лейтенанта стала шире, он совсем обернулся к Людмиле Николаевне, произнес безапелляционным тоном:
— Снимите с пса намордник и отвяжите.
Чего-чего, а этого Людмила Николаевна никак не ожидала.
— Но… Наль сейчас сильно зол, — растерянно проговорила она, чувствуя, что произносит совсем не те слова. — Я не могу отвечать за последствия. При его мертвой хватке…
— Потрудитесь делать то, что вам приказывают. И без жалоб: я вашу собаку убивать не стану.
А зачем же тогда ее отвязывать? Как противен, ненавистен Людмиле Николаевне был этот надутый гитлеровец. Ну так пусть пеняет на себя. И затрясшимися руками она с тайным злорадством отвязала парфорс, сняла намордник. Наль почувствовал себя свободным. Это было невероятно, и в первое мгновение он даже не поверил тому, что с ним произошло. Когда приходили чужие люди, его запирали в отдельную комнату, а если и показывали — Наль знал, что хозяева им гордятся, — то держали за парфорс и стальную цепочку. На случай, если пес все-таки сорвется, посетителя сажали в угол и перед ним садились сами, огораживая его, как барьером. Наль понимал, что сегодняшний пришелец не простой гость. Все последние дни он чувствовал, что в городе происходит что-то необычное. Тревожное настроение хозяйки целиком передалось ему. И теперь при виде лейтенанта — для него тоже врага — ошеломленный, ослепленный своей яростью Наль даже не мог броситься на него, а от нервного напряжения стал икать.
Обер-лейтенант пристально, не смигнув, глядя ему в глаза, сделал несколько твердых шагов вперед и очутился возле кровати.
— Но-о. На-аль, На-аль, — с повелительной лаской произнес он.
Пес пригнулся, вобрал голову, заложил назад уши, но по-прежнему не делал прыжка: что-то угнетало его. Он весь насторожился, чувствуя, что предстоит какая-то страшная, непонятная борьба. Одним краем глаза Наль видел, что хозяйка напряженно следит за пришельцем, слышал неприятный, совсем новый запах табака, рома, оружия, заношенной одежды. Наль весь сжался, присел, едва не касаясь животом пола. Вот над его мордой уверенно появилась большая сильная рука, и в следующую же секунду, сбросив наконец оцепенение, он подпрыгнул, как развернувшаяся пружина, и его страшные челюсти сомкнулись, а во рту он ощутил теплую кровь. От ее запаха пес совсем рассвирепел. Но странно: рука не отдернулась, даже не дрогнула, а голос повелительно сказал:
— Фу, Наль! Фу!
Пес не разжимал зубов. Другая, левая рука человека погладила его голову, затем поднесла к его носу вынутую из кармана плитку шоколада.
— Отпусти руку, Наль. Фу!
Серые, словно светящиеся глаза пришельца смотрели прямо в его глаза. Наль почувствовал, что не может дальше вынести этого взгляда.
— Ну? Кому я говорю? И собака разжала зубы.
Продолжая властно глядеть ему в глаза, обер-лейтенант той же, укушенной, правой рукой еще раз погладил собаку, сел рядом на кровать. Делал он это спокойно, уверенно, как хозяин. Наль какую-то минуту колебался, потом осторожно взял шоколад и съел. Людмила Николаевна стояла разочарованная, пораженная, с трудом веря глазам. Ее Наль, свирепый, чернозевый Наль, был усмирен, как простая дворняжка. А она-то пять минут тому назад ожидала, что он разорвет офицера, а потом расстреляют и пса, и ее, хозяйку.
— Это непостижимо, — только и повторяла она. — Это непостижимо.
— О, — самодовольно усмехнулся обер-лейтенант. — Я это делаю не первый раз. Когда-то юношей я был дрессировщиком в бродячем цирке, потом четыре года — кинологом, где все время имел дело с полудикими собаками, которых надо было приучать к несению сторожевой службы. Собаки меня боятся.
Обер-лейтенант попросил йод, перевязал носовым платком руку, встал, докончил назидательно:
— Мы, наци, особенно члены альгеймайне СС, привыкли брать все, что нам понравится. Мы никогда не просим. А кто нам не подчиняется, того мы уничтожаем. Это знает вся Европа. Кстати, вон у вас на серванте будильник: мне такой нужен. Школа ваша все равно теперь закрыта, а мне надо вовремя подыматься на работу. Теперь же, мадам… Глушкофф?.. покажите, есть ли в вашей квартире еще комнаты.
Комната Вячеслава ему понравилась, и он сказал, что займет ее. Обер-лейтенант выломал замок в ванной и переставил его на «свою» дверь. Он сунул парабеллум под подушку дивана, заперся и лег спать.
Квартира пропиталась запахом постороннего человека. Офицер не вмешивался в жизнь Людмилы Николаевны и требовал того же с ее стороны, то есть чтобы она не задавала ему никаких вопросов. Все, что делает обер-лейтенант имперской армии войскового соединения Ваффен СС «Мертвая голова» герр Мориц Юрмшер, — «так надо». С утра он уходил на службу в охранку и там проводил целый день. Иногда ему случалось возвращаться ночью, тогда его привозили на военной машине: ночью гитлеровцы избегали поодиночке ходить по городу. По утрам к Морицу Юрмшеру являлся денщик; он до зеркального блеска чистил офицерские сапоги, топил печь, убирал комнату. С Людмилой Николаевной обер-лейтенант обращался вежливо, но всем своим поведением подчеркивал, что в этом доме скорее он хозяин, она же квартирантка. Иногда вечером Мориц Юрмшер сам готовил себе ужин: видимо, боялся отравления. Впрочем, большей частью он только варил кофе.
Дня два спустя к Глушковым зашла Веденеева, жена соседа-водопроводчика, бойкая, расторопная старушка в бархатной вытертой шубейке.
— Ох, что в городе-то деется! В комендатуре всех мужчин и женщин на учет берут, гоняют окопы рыть. Кооперация не торгует. Булочные тоже. Ходить по улицам дозволяют лишь дотемна, а кого поймают ночью — в гестапо, на пытки: партизаны, мол. Вербуют девушек… — Она наклонилась к уху Людмилы Николаевны, испуганно зашептала. Строго глянула ей в глаза. — Это на что похоже? Для офицеров отдельно и для солдат отдельно. Вот псы! Только что красный фонарь на таких домах не вешают. Господи, скорее бы наши их прогнали… и вы сынка своего тогда увидите.