- С какой стати, ваше сиятельство! - Архангельская вздрогнула и покраснела от унижения и мгновенно вспыхнувшего негодования.
- Миленькая, он ждет вас! Он послал меня за вами... У него оторвалась пуговичка и надо ее пришить.
- Вот вы и пришили бы. - Лариса Евгеньевна гордо вскинула голову и окатила графиню презрительным взглядом.
- Боже, какое хамство. Вы только посмотрите на эту девицу. Я приказываю вам, ступайте к генералу. Вы же его секретарша, так займитесь благотворительством!
- В чем дело, что за шум? - подскочила Нелли Эдуардовна. - Вы так вздорите, что господа обратили внимание.
- Представьте себе, эта куколка - протеже какого-то жандарма Султанова, которую я обогрела и устроила на тепленькое место, не желает пойти к генералу и пришить ему пуговицу. - Доррер неприятно захихикала. - Неужели Леш хуже какого-то заштатного пристава.
- В самом деле, Лариса Евгеньевна, - умоляюще улыбнулась Нелли Эдуардовна. - Я бы на вашем месте не стала и задумываться... Все-таки, Леш - это... сами понимаете...
- Ну и ступайте к нему! - Оскорбленная и униженная, Архангельская повернулась и пошла к воротам...
XIII
Из Фирюзы она уехала по узкоколейке, в небольшом пассажирском вагончике. В нем было почти пусто, ибо солнце только-только забиралось в зенит, и назад, в Асхабад, никто пока не спешил.
В Безмеине она прождала целый час пассажирскую карету. Наконец подошел открытый дилижанс: лошадей выпрягли, напоили, дали сена. Объявили посадку. Лариса Евгеньевна заняла место впереди, и до самого Асхабада, беспрестанно думая о жутком нынешнем дне, устало смотрела на Копетдагские горы и зеленые холмы, еще не опаленные солнцем. Вернувшись домой и не застав отца - он ушел в госпиталь на ночное дежурство, - она упала на кровать и, плача, уткнулась в подушку. Пролежала, наверное, час или больше, и очнулась от стука в оконное стекло. Стучались в передней, окна которой выходили во двор. Выйдя, Лариса Евгеньевна приоткрыла дверь и увидела Лесовского.
- Боже ной, Николай Иваныч! - радостно воскликнула она. - Боже мой... Входите. Я только что вернулась из Фирюзы.
- Добрый вечер, Лариса Евгеньевна. - Он взял ее за руку, осторожно и пытливо заглядывая в глаза, и она, не справившись с чувством теснящейся в ней обиды и нахлынувшей радостью, заплакала, судорожно покусывая губы.
- Что с тобой? - тревожно спросил он, бережно обнимая ее, приткнувшуюся мокрым лицом к его плечу. - Ну, успокойся, успокойся.
- Нет, нет, я ничего... Это я так... Просто мне стало совсем хорошо оттого, что вдруг появился ты. После того вечера, когда я пела в городском саду, я все время жалела, что ты ушел.
- Была на то причина, - усмехнулся он, взяв со стола спички. - Может быть, зажжем лампу, уже темно.
- Да. конечно... О какой причине ты говоришь?
- Ты же была с кавалером... с офицером! Щеголь такой с черными усами.
- Ты не думай ничего плохого. Кранк - врач-гинеколог. Он порядочный человек... Во всяком случае, со мной он не позволяет ничего лишнего.
- Он бывает у тебя?
- Что ты! - возразила она и растерянно замолчала, не в силах сказать, что Кранк все-таки был у нее- делал ей операцию, а потом два или три раза заходил, справляясь о здоровье. Но это были посещения врача, а не кавалера. - В общем-то он ухаживает за мной, и, кажется, неравнодушен ко мне, но ты можешь быть спокоен. - Лариса опять посмотрела ему в глаза.
- Зачем ты оправдываешься передо мной? - сказал он как можно спокойнее. - Разве в этом Кранке дело... Позволь я сяду?
- Ну, конечно, садись. Сейчас я заварю чай. У меня есть пачка зеленого.
Лариса Евгеньевна зажгла примус, поставила на него эмалированный чайник и принялась накрывать на стол. Лесовский молча наблюдал за ней, стараясь увидеть изъяны в ее внешности, в движениях, в осанке, чтобы с сожалением сказать себе: «Не та уже Лариса - куда девалась ее девичья прелесть после встреч с жандармом!», но ничего подобного не находил - наоборот, она казалась ему еще краше, еще изящнее.
- А этот негодяй... пристав - он не приезжает к тебе? - Голос Лесовского задрожал, и Лариса Евгеньевна поняла: «Вот то главное, что всю жизнь будет стоять между нами».
- Не надо. Ради бога, не надо... - Лариса Евгеньевна безвольно опустилась на диван.
Лесовский сел рядом.
- Хорошо, давай о другом. Я буду говорить о том, как этот негодяй Султанов и еще десятка два таких, как он, - пристава, офицерские чины, жандармы, сам Иванов - ротмистр, заведующий розыскным пунктом, ехали в Красноводск в одном вагоне со мной, чтобы пересесть на пароход, и добравшись до Челекена, расправиться с забастовщиками... Они арестовали и посадили в трюм самых активных, избили их до полусмерти, а толпе бросили «подачку». Вот вам десять процентов надбавки к заработку, и заткните свои глотки.. Между прочим, Султанову этого наши товарищи не простят.
- Да пусть он подохнет, подлец, самой позорной смертью, - перебила Лариса. - Я ненавижу его. Ты не знаешь всего, что произошло...
- Я все знаю, мне сегодня рассказал твой отец. Я ведь был у тебя еще днем. Мы порядком повздорили с Евгением Павловичем. Я понимаю его... Он не нашел ничего лучшего, как заставить этого жандарма позаботиться о вашем благополучии. Дом вам он сыскал, службу в госпитале и в Народном доме, и за все за это уплатил немалые деньги.
- Замолчи! - Лариса Евгеньевна порывисто встала. - Нельзя же быть таким жестоким. Уходи, если ты считяешь меня продажной шлюхой... Уходи!..
Лесовский вздрогнул.
- Ну, что ж, - сказал он глухо и встал. - Вероятно, не надо было нам встречаться...
Он успел сделать лишь шаг к двери, как Лариса Евгеньевна бросилась к ней и повернула ключ.
- Никуда ты не уйдешь, - заявила она резко. - Если ты мужчина, то не оставишь меня одну. Я ж одна. Одна.... Кроме тебя у меня в сердце никого не было и нет... Прости меня за все, хотя я ни в чем не виновата. Это жизнь такая... Она терзает каждого, кто не в состоянии противостоять ее грубой силе, подлости, хамству... Ох, Николай Иваныч, дорогой мой, если бы ты знал, какой заветной мечтой было у меня войти в высший свет, быть богатой и знатной. И знал бы ты, как я все это теперь презираю! Я никогда не думала и даже не допускала мысли, что высшее общество стоит и передвигается на ходулях самой наглой лжи, обмана, подкупов, взяток, безжалостного отношения друг к другу, не говоря уже о простых людях. Простую чернь эти аристократы просто не считают за людей. Даже животных - кошек и собак - они больше любят, чем нас.
- Да, наверное, это так, - согласился Лесовский, внимательно наблюдая за Ларисой Евгеньевной и находя, что она и в самом деле настолько издергана, что заслуживает самого большого сострадания. - Ты даже о чае забыла, - напомнил он. - Но прости за прямоту. Иначе я не могу... Мне пора идти...
Она не отозвалась. Глаза ее потускнели, появилась в них некая тревога. Он успел прочесть в ее глазах: «Сейчас уйдет и никогда не простит мне моего греха!» Она медленно отошла от него.
- Ты еще придешь? - спросила тихо.
- Приду, если пригласишь.
- Тогда приходи завтра, послезавтра, когда у тебя будет время. Я буду тебя ждать.
У двери он обнял ее. Она ждала и надеялась - сейчас останется, но этого не случилось. Лесовский вышел, слышны были его удаляющиеся шаги по двору.
- Он мне никогда не простит пристава, - вслух подумала Лариса и устало опустилась на диван.
Утром она шла к центру города по Таманской. Противоречивые чувства терзали ей душу. «О, боже, неужели это был только кратковременный сладкий миг? Неужели так велико чувство самолюбия, что нельзя его побороть даже самым здравым рассудком? Ведь Николай Иваныч умен и рассудителен! О, если бы ум был сильнее чувств - сколько бы бед и несчастий могли бы мы предотвратить!»
На Соборной зазвонили колокола и где-то далеко, на самой окраине, откликнулся им деповский гудок. Лариса Евгеньевна, утеряв тонкую ниточку мысли, посмотрела по сторонам и только тут осознала, что подходит к Русскому базару и что утро великолепное - всюду толпы народа, повозки, лошади, ослы с поклажей, верблюды на обочине. У каждого обывателя свои заботы, радости, горести, сомнения. На углу у магазина, сидя, раскачивался слепой нищий. Лариса Евгеньевна положила ему в тюбетейку гривенник, подумала с жалостью: «И жить уже незачем, а живет, бедняга, стремится жить... борется всеми силами, чтобы утром ощутить тепло солнца, а вечером тепло подушки, если только она у него есть... Боже, но нельзя же мне равняться в своих горестях с ним! Надо жить смелее и всеми силами стараться быть независимой...»
В скверике у здания Народного дома дремал на освещенной солнцем скамейке кот Мурысь - любимец завсегдатаев Дома. Увидев Ларису Евгеньевну, он встал, выгнул спину, потянулся и спрыгнул ей под ноги. Она погладила его, потрепала за уши.
- Будет вам баловать этого развратника! - смеясь, сказал сторож. - Всю ночь не давал спать, по крышам за своими дамами бегал.
- Здравствуй, дядя Степан. Никто еще не приходил? - Лариса вошла в вестибюль, взяла в гардеробной ключи. - Госпожа Леш не звонила?
- Никто не приходил, никто не звонил - все спят после вчерашнего, - пояснил сторож. - Все-таки день императора, как ни говори.
Войдя в приемную, она распахнула ставни, сменила в машинке ленту и принялась перепечатывать роли из «Бесприданницы». Странно, но в этот день никто ее не потревожил. Даже госпожа Леш забыла позвонить, чтобы высказать очередное назидание. «Вероятно, и впрямь заболела», - подумала Лариса Евгеньевна.
Вечером, однако, мадам Леш пришла, свежая и здоровая, и первыми ее словами были:
- Ларисочка, а штабс-капитан Кранк еще не заходил?
- Нет-с, да я его и не жду... не приглашала, - поняла ее вопрос по-своему Архангельская.
Мадам Леш озорно прищурилась, сраженная наивностью секретарши, и рассмеялась.
- Вы у нас, ну, прямо прелесть. Вчера, по рассказам графини, испугались пришить моему генералу пуговицу, а сегодня боитесь своего врача.