Перед тем как вынести гроб с погибшим красногвардейцем Макаровым, поп старательно махал над ним кадилом и приговаривал: «Изыди из раба божьего Павла большевистская скверна, поселись в нем сызнова дух ангельский...» Отошла вроде бы Марья, отплакалась, но вот опять душат слезы ее.
- Перестань, перестань, мать, бельма-то тереть - ослепнешь! - еще разок прикрикнул на нее сын и спустился в погреб. Вылез оттуда с полной бутылью самогона.
- Ты чой-то надумал, Вася?! Ты чой-то надумал? Траур у нас в доме ужо, а ты за бутылку схватился! Отец, вставай-ка, да образумь его! - Марья Ивановна кинулась в комнату, таща за руку Игната. - Ты погляди на него, старик, до чего додумался, хулюган-бродяга!
- Хулюган и есть, - сонно уставившись на бутыль, поставленную сыном на стол, заворчал Игнат. - Войну большевикам объявили - тут трезвые головы нужны, а они к кишмишовке прикладываются. Думают, на пьяную голову дорога к атаману Дутову станет короче!
- Да замолчите вы, не каркайте! - Макака наполнил стакан и выпил в три глотка. Вытер губы запястьем и еще налил.
- А ну, марш из дому! - Игнат замахнулся костылем.
- Но-но, батя... Ты это самое - руки-то не распускай! А то ведь и я могу... Раз пью, значит, есть за что. Комиссаров нынче всех - то ли в Ташкент, то ли в Индию спровадили. Ни сегодня-завтра англичан будем встречать, они помогут нам в войне с большевиками. - Он наполнил еще один стакан и опять в три глотка опорожнил его.
- Да будет тебе - сгоришь! - кинулась к нему мать.
- Все, все...
Он ушел во двор, лег на топчан и сразу уснул.
В полдень Макака зашел в железнодорожный парк. Возле старого обшарпанного кабака увидел столпившихся мужиков. «Вот тебе и на! - подумал радостно. - Пока комиссары правили - ни капли спиртного нигде не продавали, а Фунт наш молодец - сразу устранил эту несправедливость». Подойдя ближе, Макака увидел огромную бочку с разливным вином, и армянина Хайка на ней. Продавец, орудуя черпаком, только успевал наполнять подставленные стаканы и кружки. Макака взял у слесаря Богаткина кружку, наполнил ее, расплатился и выпил. Богаткин,, прищурившись, спросил у Макаки:
- Чой-то вчера вечером топтались на перроне? Говорят, ездили ночью куда-то в степь Гаудиц, Герман, Худоложкин... Слух идет, будто бы вы комиссаров порешили.
- Да брось ты, - отмахнулся Макака. - Кто же верит в наше время слухам! - Он вынул массивный серебряный портсигар, забыв о том, что вчера достал его из кармана убитого комиссара Телия.
- О! - удивленно вскрикнул Богаткин. - А портсигар-то у тебя комиссарский. Я сам много раз видел эту штучку в руках Виссариона Тадиозовича, когда его паровоз ремонтировал. Закуривал не раз из этого портсигара!
Стоявшие рядом деповцы мгновенно окружили Макаку. Видя их сердитые, сверлящие взгляды, он заметно перетрусил, побледнел.
- Да мало ли таких портсигаров...
- А ну, дай. - Богаткин выхватил из рук Макаки портсигар и прочитал на крышке: «Дорогому Виссариону от брата, в день рождения».
- Ну-ка ты, боевичок, рассказывай все, как было,- Степан Иванов, деповский слесарь, сдавил пальцами, словно клешнями, шею Макаке. - Выкладывай, выкладывай...
Макака от боли присел, попытался вырваться, но Иванов цепко держал его.
- Расскажу, отпустите, - корчась от боли, выдавил из себя Макака.
Слух о расстреле асхабадских комиссаров распространился по городу с молниеносной быстротой. О расправе над ними говорили в каждом доме, на каждом перекрестке. Когда Мария Тихоновна Житникова услышала об этом от соседки, то не поверила, хотя заныло, заболело сердце, обливаясь кровью. «Да как же так?!- говорила она себе самой, торопясь в железнодорожную слободку, к кирпичному дому с подвалом, где еще вчера вечером сидели комиссары. - Да не может быть... Суток еще не прошло, как ушла я от Яши! Вроде бы ничего не предвиделось страшного. Люди все говорили - подержат да выпустят. И охрана позволяла войти в подвал, никто не ругал даже. А Яков Ефимыч и вовсе был спокоен - шутил даже. Детишек то одного, то другого на коленки сажал, радовался...» Мария Тихоновна, задыхаясь от быстрой ходьбы и от предчувствия неотвратимой беды, перебежала около вокзала через железнодорожные пути, быстрым шагом подошла к кирпичному дому и отпрянула. Двери на замке, никого рядом нет. Заглянула в низкое окно подвала - там тишина.
- Яша! - окликнула она срывающимся голосом. - Яков Ефимыч, ты здеся - отзовись! - Никто не откликнулся, и Мария Тихоновна, опустившись на колени, запричитала обреченно: - Яшенька, родненький мой! Яшенька, где же ты! Куда они вас всех увезли?!- Мария Тихоновна встала, ища глазами кого-нибудь, кто бы мог сказать ей, куда подевались арестованные, и увидела проходящих женщин.
- Бабоньки, родные мои, да что же это! Да как же так! Неужто и вправду расстреляли всех?
- Эх, милая, да не поздно ли ты всполошилась, - с участием отозвалась одна из женщин. - Ночью же их увезли - люди видели, как сажали в вагон.
Другая женщина, покачав головой, посоветовала:
- Ты к этому ироду сходи... к Фунтикову... Он теперь самый главный. Он вчера из Мерва приехал - и сразу с ног на голову все перевернул. Кое-кто из наших, хитровских, видел, как увозили комиссаров, да не узнали- куда и зачем. С утра люди гутарили, будто в Ташкент всех повезли, а к обеду на другой лад заговорили... Ты сходи, сходи к Фунтикову.
- А где ж он живет-то? - Мария Тихоновна огляделась по сторонам: вокруг стояли кирпичные особняки с железными воротами.
- Живет-то тут, неподалеку, да в дом к нему не попадешь. Там у него баба хуже любого жандарма, да две овчарки по двору, как тигры, носятся, того и гляди через забор перескочут. Ты иди в Управление железной дороги - там он заседает. Иди, иди, родимая.
- Ох, горе-то какое, горюшко... Мария Тихоновна поднялась по ступенькам к массивной двери, дернула за ручку.
- Кого тебе, баба?! - Мужик в солдатской робе, с винтовкой, вышел наружу. - А, опять ты! Там, у подвала, не давала мне покоя, и сюда притащилась. Чаво тебе?
- Я насчет мужа... Якова Ефимовича Житникова... Мне к самому... к Фунтикову...
- Не велено никого к нему впускать, уходи!
- Да мне только спросить о муже. Люди такое болтают, аж ноги подкашиваются.
- Правильно болтают, оттого и не хочет никого лицезреть председатель исполкома.
- Служивый, душа-то у тебя есть? - заплакала Мария Тихоновна. - На вот тебе, только пропусти, я лишь спрошу. - Она вынула из сумки и сунула ему в руку кошелек с деньгами.
- Ну ладно, только не озоруй. Если что - меня не выдавай. Задворками, мол, прошла, никто не видал.
Мария Тихоновна быстро вошла в вестибюль и поднялась по широкой парадной лестнице на второй этаж, отыскала председательский кабинет и вошла в приемную. Тут опять стоял часовой с винтовкой, и тоже заслонил дорогу.
- Пропуск, гражданка!
- Да какой такой пропуск! - Мария Тихоновна оттолкнула охранника, дернула за ручку и застряла на пороге, схваченная за плечо.
- Что вам угодно? - Фунтиков строго окинул ее из-за стола взглядом.
- Я насчет мужа... комиссара Житникова.
- Часовой, кто вам позволил пропускать ко мне эту женщину?! А ну-ка, немедленно выдворите ее!
- Гражданка, ну-ка, давай! - Часовой потянул ее за руку.
- Боишься, палач! - закричала Мария Тихоновна. - Впускать к себе боишься! Правду сказать боишься?! Пусть слезы моих детей и кровь моего мужа падут на твою голову!
Ее вытолкали из приемной, а затем из вестибюля. В бессилии, обливаясь слезами, она села на ступеньки у подъезда, и так просидела до вечера, не в силах подняться. Встала, наконец, и, шатаясь, пошла домой, помня, что у нее четверо, один другого меньше.
Жена комиссара Розанова, Елена Семеновна, узнав о расстреле ее мужа, тоже не поверила и отправилась к Доррерам. Новоиспеченный комиссар юстиции Алексей Доррер накануне свержения Советской власти в Закаспии служил помощником у Николая Розанова. Елену Семеновну он знал. Открыл дверь, поздоровался, с суховатой любезностью принял ее.
- Вы, конечно, по поводу высшей меры наказания вашему супругу? Но что же вы хотели, мадам! Моего брата тоже расстреляли. И все асхабадские комиссары расстреляны, не только Розанов. Я думаю, обижаться не на что - ваш супруг знал на что идет. Политика это такое дело, где всегда поджидает смерть.
С мучительными стонами выбежала женщина со двора Дорреров, заметалась по улице, не зная, что ей Делать, как быть, куда идти, у кого искать утешение?
Так и не успокоившись, не придя в себя, она потеряла рассудок.
Рабочие депо и типографий провели митинги, требуя от Временного исполкома отчета за смерть асхабадских комиссаров. Под давлением рабочих Фунтиков собрал исполком. Вел себя на заседании нагло, не скрывал своей ненависти к Советской власти, валил вину на самих же рабочих:
- Граждане, участь комиссаров решали сами рабочие!
- Кто именно? Назовите по фамилиям!
- Кто именно - этого я не могу вам сказать. Но выезжавшие на фронт представители власти своими глазами видели и ушами слышали, как боевые дружины рабочих выносили постановления о расстреле. Как глава Временного исполнительного комитета я не мог не исполнить волю рабочего класса.
- Ложь, не было такого! Покажите нам такие постановления рабочих дружин!
- Федор Андрианыч, что же это получается? - возмущенно спросил Ермолай Макаров. - Начали борьбу против отдельных личностей, а, выходит, свергли всю Советскую власть!
- Ты, Ермошка, лучше бы помалкивал! - Фунтиков бросил в его сторону уничтожающий взгляд. - Ты бы лучше брал пример со старшего брата, Василия, и с отца своего, Игната! А то тоже домитингуешься, как твой убиенный брательник Пашка!
- Не уводите разговор в сторону - нечего сваливать свою вину на рабочих! - вступил в перебранку Ермолай. Его поддержали деповцы.
Фунтиков, терпеливо выслушав все претензии, сказал:
- Ну что ж, придется специально запросить все боевые рабочие отряды, был ли действительно вынесен смертный приговор комиссарам? Могла, конечно, вкрасться и ошибка - с кем такого не бывает. Но не поздно ли вы спохватились, граждане рабочие? Война с большевиками идет, кровь льется. Самое большее через недельку вам всем придется ехать на фронт...