Кстати, спустя несколько дней декларация этого «нового курса» появилась в официозной газете «Россия». Может показаться удивительными, что первый пункт этой декларации перекликался с требованиями левых депутатов-думцев: «Русское правительство не зависит от тех или иных партийных объединений и стремлений. Оно стоит выше партий, представляя собой единую мысль и единую волю…» Чью волю, вы хотите спросить? Ну, естественно, монарха…
Тайна «черного кабинета»
В мае 1913 года на заседании Государственной думы прозвучало сенсационное заявление: представитель парламентской оппозиции, социал-демократ Муранов во всеуслышание рассказал о тайной деятельности «черного кабинета» при Главном управлении почт и телеграфов. Несмотря на цензурные условия тех лет, выступление Муранова почти дословно процитировали многие столичные газеты.
Депутат Муранов сделал тайное явным: теперь практически вся Россия узнала о том, как через письма и телеграммы государство контролирует умонастроения своих подданных. Работа «черного кабинета» происходила по предписанию охранного отделения, департамента полиции, жандармов и губернаторов. А в маленьких городах письма распечатывались даже по требованию исправника.
Если цензор находил в просмотренном письме опасную «антигосударственную крамолу», за адресатом устанавливалось наблюдение. В худшем случае его сразу же арестовывали. Петербургский генерал-губернатор Трепов прямо на распечатанных письмах делал свои резолюции: «Автора арестовать и заключить в тюрьму» или «Адресата арестовать и заключить в тюрьму, пока не назовет автора».
«С почтово-телеграфной тайной произошло то же самое, что и с христианским вероисповеданием, превращенным стараниями нашего правительства в средство доставления сведений и во всемогущий и вездесущий шпионаж, – утверждал депутат Муранов. – Почтово-телеграфное ведомство настолько наглое, что не считает нужным даже запечатывать вскрытые цензурой письма. Система сыска вообще и почтово-телеграфный сыск, в частности, настолько въелся в наши правящие круги, что государственные деятели идут друг за другом. В алфавитный список лиц, корреспонденция которых бралась на просмотр, кроме простых смертных, входят представители иностранных держав, любовницы крупных государственных дельцов, сами государственные мужи и прочая публика из высших кругов».
Министр внутренних дел Плеве, убитый в 1904 году эсером-террористом Созоновым, поставил дело шпионажа на такую недосягаемую высоту, что следил даже за своими собственными подручными. Директор департамента полиции Лопухин, просматривавший после гибели Плеве его бумаги, нашел там копии своих же собственных писем, вскрытых и обработанных цензорами.
«Кто знает, может быть, письма премьер-министра Коковцева имеются в точных копиях на столе министра внутренних дел Маклакова? – вопрошал депутат Муранов. – О депутатских письмах, конечно, и говорить не приходится – они уж точно проходят строгую цензуру».
«Русский гражданин состоит из тела, души и паспорта»
В январе 1914 года в стенах Государственной думы разгорелись страсти: депутаты обсуждали «паспортный вопрос». Все началось с обсуждения законопроекта, внесенного министром финансов, об установлении правил пропуска лиц, следующих за границу, а вылилось в протест думской оппозиции против существующей системы заграничных паспортов.
Действительно, ситуация с заграничными паспортами находилась в России под постоянным контролем полиции, да и стоили эти паспорта очень дорого. Дворянам разрешалось выезжать за границу на несколько лет, представителям других сословий – на меньшие сроки. Объявление о каждом выезжающем за рубеж несколько раз публиковалось в официальных газетах, и выдавались загранпаспорта только тем, к кому не было «претензий» у частных лиц и государственных органов.
В начале ХХ века паспортный режим более-менее либерализовался, что привело к широкому потоку русских подданных за границы России. «На всех курортах в Италии, Швейцарии, Германии, Австрии только и встречаешь русских, – констатировал в августе 1913 года обозреватель «Петербургской газеты», вернувшийся из европейского турне. – В Люцерне, Женеве, Карлсбаде, Экслебене – повсюду звучит русская речь».
Особенно много русских бывало проездом в Берлине: именно отсюда они чаще всего разъезжались по европейским курортам. Вокзал на Фридрихштрассе в определенные часы по несколько раз в день буквально превращался в русскую колонию. Тут даже рекламные вывески и объявления были на русском языке.
Тем не менее, интеллигенция продолжала роптать на бюрократическо-полицейские правила, ограничивавшие беспрепятственные поездки за границу. Это недовольство и выплеснулось в стенах Государственной думы.
Депутат Родичев, один из лидеров кадетской партии, убеждал депутатов, что действующая в России паспортная система является вредным пережитком «старого строя», и не сегодня-завтра сила обстоятельств заставит отменить эту нелепость. «Спасибо вам скажет русский народ, спасибо скажут последующие поколения: отреклись, наконец, от нелепой глупости!» – восклицал Родичев.
«Русский гражданин состоит из тела, души и паспорта», – саркастически заметил в своем выступлении другой оппозиционный депутат, Дзюбинский. «Мы должны, – подчеркнул он, – заявить, что пережитки старины пора похоронить. Государственная дума должна явно сказать, что русский гражданин должен быть гражданином. То крепостное право, в котором стараются нас удержать, должно быть отменено».
Ответную речь против либералов держал Марков 2-й – лидер крайне правых в Государственный думах третьего и четвертого созывов, монархист и член Союза русского народа. «Депутат Родичев стреляет из пушки по воробьям», – заявил Марков 2-й. Цели либералов он объяснил их… жадностью и скупостью: «Ради чего мы слушаем здесь, как человек надрывается, выпускает из себя массу темперамента? Просто Родичев и его друзья, выезжая в Париж и Ниццу, перестали бы платить тогда в российскую казну десять целковых. Да, платить деньги неприятно, но ведь государство нуждается в налогах, и здесь ничего не попишешь».
Согласно российской политической традиции, Марков 2-й не преминул пройтись по «западным демократиям» в том смысле, что, мол, нас обвиняют в жестких порядках, а у них самих «нег ров бьют». «Хоть у них, на Западе, нет паспортной системы, – заявил Марков 2-й, – там в десять раз больше полиции, а в Америке полицейские и вовсе за самую малую провинность бьют по черепам. А у нас – мы слушаем разглагольствования депутатов-отщепенцев вроде Родичева, не любящих свою страну».
Однако финал дискуссии, оказавшийся самым неожиданным, подвел заместитель министра финансов. Комментируя представленный законопроект, он с недоумением заметил, что отмена паспортов им вообще не предусматривается, а он касается лишь таможенного пропуска за границу. Так что все речи представителей и либеральной оппозиции, и непримиримых националистов – лишь пустое сотрясание воздуха…
Пролетарское «семейное дело»
История борьбы питерских рабочих, возбуждаемых агитаторами различных толков против властей, сегодня не очень вписывается в радужную картину «блистательного Санкт-Петербурга». Тем не менее, это тоже было. Случалось так, что «интеллигентные» жители центра Петербурга оказывались как будто в положении осажденной крепости, когда на окраинах бушевали беспорядки. Такие ситуации неоднократно возникали накануне Первой мировой войны.
Сами события, сопутствовавшие превращению Петербурга из мирного города в военный, протекали достаточно странно и неоднозначно, словно подчиняясь невидимой руке какого-то неведомого нам «режиссера». Речь идет о грандиозных трамвайных погромах и уличных схватках с полицией, устроенных питерскими рабочими. Впоследствии советские историки с гордостью называли эти события чуть ли не прологом и репетицией решающей битвы с самодержавием и утверждали, что если бы не начавшаяся война, в России именно тогда, в июле 1914 года, а не в 1917 году, разразилась бы революция. Естественно, они акцентировали внимание на партии большевиков как на организаторе восстания.
Стачка питерских рабочих стала откликом на бакинскую стачку. Там на нефтяных промыслах местная администрация чрезвычайно жестоко расправилась с мирно бастовавшими рабочими, направив против них войска. Поводом для той забастовки стала угроза эпидемии чумы на приисках, но лозунги выдвигались политические и экономические – примерно те же самые, под которыми выступали и питерские рабочие.
Петербургские власти попытались и здесь действовать жестко: 3 июля полиция дала несколько залпов по митинговавшей толпе путиловских рабочих. Итогом, как сообщалось в «Трудовой правде», были двое убитых и около полусотни раненых. Однако эти выстрелы не привели к «успокоению», как на то рассчитывали власти: наоборот, именно тогда стачка стала перерастать в вооруженные беспорядки.
По всему Петербургу бастовали десятки тысяч рабочих. Полиция беспощадно разгоняла рабочие демонстрации, и ответом стали баррикады. Первая из них появилась на Выборгской стороне 6 июля: ее построили из восьми вагонов конно-железной дороги, направлявшихся в парк. И в других пролетарских районах рабочие строили баррикады, нападали на трамвайные вагоны. Булыжник – традиционное оружие пролетариата – летел в городовых и жандармов. Те отвечали холостыми (как уверялось в официальной печати) залпами. По ночам вспыхивали перестрелки между рабочими и полицией. Больницы Петербурга переполнились ранеными, многие из которых были просто случайными прохожими или зеваками.
В районы, где настроение было особенно «бурным», власти стягивали казачьи сотни, конных жандармов и эскадроны гвардейских кавалерийских полков. 10 июля по городу ходило всего 20–30 трамваев, и те только в центре. Трамвайная связь центра города с окраинами прервалась. Из-за беспорядков прекратилось движение Невской паровой конки. (За все дни беспорядков убытки от трамвайных погромов составили 25 тысяч рублей, недобор проездной платы с пассажиров – от 55 до 60 тысяч рублей.) Демонстранты попытались поджечь деревянный Сампсониевский мост. Кроме того, толпа забастовщиков перерезала движение по Сестрорецкой железной дороге. Под угрозой расправы машинистам пришлось увести поезда обратно – в Петербург и Лахту. После этого рабочие продолжали валить телеграфные столбы и ломать рельсы…