И только весной 1912 года Министерство юстиции внесло в Государственную думу специальный законопроект об ответственности «лиходателей», причем под термином «лиходательство» подразумевалось «желание с помощью дара склонить должностное лицо к злоупотреблению служебным долгом».
Как отметил в своем докладе на съезде криминалистов один из его участников, «покушение на „обольщение“ честных чиновников должно наказываться одинаково с „обольщенными“. Закон должен рассматривать лиходательство как соучастие в лихоимстве. И если в России первое прогрессирует наравне со вторым, то только благодаря ненаказуемости лиходательства. От такого положения вещей страдает армия, страдают государственные и общественные интересы. Если взяточничество растет и крепнет, то закон не должен бездействовать, он нуждается в пересмотре и дополнении».
Что ж, прошло без малого сто лет, а проблемы все так же остры и злободневны. Может быть, нынешним борцам с коррупцией поможет исторический опыт дореволюционной России?..
«Невская панама» завершилась в Пскове
Городское управление времен «блистательного Петербурга», к сожалению, безупречной моралью не отличалось – об этом факте нам уже приходилось говорить не раз. Еще одно тому доказательство – нашумевшее дело о «невской панаме», иными словами, о злоупотреблениях при пропуске через невские разводные мосты иностранных и русских торговых судов.
Почему именно «панама»? Это понятие в те времена обозначало крупное мошенничество с подкупом должностных лиц, а само слово возникло в 1889 году, когда раскрылись грандиозные злоупотребления французской компании, созданной для организации работ по прорытию Панамского канала. В начале ХХ века «невская панама» была не единственной в Петербурге: кроме нее были раскрыты «угольная панама» и еще много других злоупотреблений.
Что же до «невской панамы», то в октябре 1910 года на скамье подсудимых оказались бывший помощник контролера Петербургской городской управы Лагевницкий, городские комиссары Кучин и Бурдо, сборщик Федоров и десятник Федотов. Однако дело о «невской панаме» началось еще в мае 1906 года, когда столичный городской голова получил жалобу от городского сборщика Федорова на то, что городской комиссар Кучин, заведовавший сборами с судов, проходивших через разводные части Литейного и Троицкого мостов, уволил его со службы.
В жалобе говорилось, что в навигацию 1905 года Кучин присвоил себе больше двух тысяч рублей, а ему, Федорову, дававшему сведения о числе проходивших судов, платил всего по двадцать копеек с рубля. Заявление Федорова, которым он сам себе вырыл яму, послужило основанием для начала расследования. Оказалось, что в злоупотреблениях по сбору денег в пользу города с судов, проходивших через разводные части невских мостов, принимали участие сам жалобщик и еще несколько человек, севших на скамью подсудимых.
По утвержденным городом тарифам за право прохода с судов «первого рода» взималось 2 руб. 86 коп., «второго рода» – 1 руб. 16 коп., «третьего рода» – 57 коп. Взиманием этого сбора занимался городской комиссар при Городской управе.
Проверка, произведенная на предварительном следствии, дала шокирующие результаты. Выяснилось, что злоупотребления начались еще с 1902 года. Заключались они в том, что деньги с судов взимались, но сами суда не учитывались, то есть деньги шли прямо в карман сборщиков. Таким образом подсудимые присвоили себе за четыре года огромную сумму – почти двадцать тысяч рублей.
Еще одним источником злоупотреблений городских комиссаров стала колка льда на Неве. В течение многих лет они устраивали здесь такие же махинации, как и при пропуске судов.
Дело о «невской панаме» начало рассматриваться в особом присутствии петербургской судебной палаты. Однако в первый же день она вынесла резолюцию: поскольку члены Городской управы являются в этом деле лицами заинтересованными, то дело необходимо отложить и перенести его рассмотрение в другой город, а именно в Псков.
По мнению председателя ревизионной комиссии петербургского городского общественного управления Виктора Дандре, «невская панама» была лишь одним из многочисленных злоупотреблений, царящих в городской власти. За всеми просто не уследишь, посетовал он. А здесь налицо были не просто злоупотребления, но и сговор между городскими комиссарами и чинами речной полиции, в обязанности которых входил контроль за пропуском судов.
Впрочем, праведный гнев барона Дандре вовсе не означал, что сам он не был замешан в коррупции. Спустя всего несколько месяцев, в начале 1911 года, он стал одним из действующих лиц масштабной «сенаторской ревизии Нейдгарта», которой, по приказанию премьер-министра Столыпина, подвергли Городское управление столицы. Дандре обвинили в злоупотреблениях сразу в двух сферах – мостостроительной и трамвайной. Впрочем, об этом вы подробно прочитаете далее…
«Налог» на публичные дома
В мае 1913 года городская власть Петербурга оказалась в очередной раз серьезным образом скомпрометирована. Очагом «лихоимства» оказался врачебно-полицейский комитет, занимавшийся государственным контролем за проституцией в Северной столице. Как оказалось, член-распорядитель комитета Первушин обложил все публичные дома Петербурга и отдельных проституток города личным «налогом», который он весьма аккуратно и настоятельно взыскивал.
Врачебно-полицейский комитет, основанный еще в 1843 году, действовал при Министерстве внутренних дел. Он занимался государственным надзором за «развратом» в столице. Основную массу проституток сосредоточивали в «домах терпимости». Открывать их могли лишь женщины, причем в возрасте от 35 до 60 лет. Хозяйкам в обязанность вменялись контроль за чистотой помещения, организация медицинского освидетельствования проституток, ведение документации.
Всем зарегистрированным проституткам выдавался знаменитый «желтый билет» – бланк вместо паспорта. Строго регламентировались и правила поведения обитательниц публичного дома. Девицам предписывалось более двух «вместе на улице не появляться, причем одеты они должны были быть скромно». Находясь вне заведения, проститутки должны были «употреблять в возможно меньших количествах белила и румяна, равно пахучие помады, масла и духи». Женщинам легкого поведения запрещалось прогуливаться в Пассаже, на Невском, Литейном, Владимирском, Вознесенском проспектах, на Большой и Малой Морских улицах. Четко определялся и порядок организации публичных домов. Располагаться они могли не ближе 150 метров от церквей и учебных заведений, окна должны быть всегда закрыты занавесями.
Штат врачебно-полицейского комитета делился на две части – медицинскую и полицейскую. Во главе полицейской части комитета находился член-распорядитель, в ведении которого находилось двадцать смотрителей или полицейских агентов, что было одно и то же. Именно эту должность – члена-распорядителя – и занимал Первушин, пользовавшийся для сборов «дани» услугами своих подчиненных.
По своему положению Первушин являлся первым административным лицом, поставленным непосредственно наблюдать за «жертвами общественного темперамента». В его руках была судьба невольниц и их хозяев.
Взяточничество сопровождалось кутежами Первушина в публичных домах. Эти кутежи нередко превращались в настоящие оргии, в которых принимали участие и близкие знакомые Первушина. Последний, как султан, выбирал себе фавориток («Господин назначил меня любимой женой!»), которые с этого времени числились на особом счету, а хозяйки этих фавориток пользовались покровительством Первушина. Поговаривали, что некоторые притонодержатели сумели на этом деле нажить себе неплохое состояние.
Во врачебно-полицейском комитете Первушин состоял на службе много лет, пользовался доверием, поэтому убедить начальство комитета в том, что Первушин – взяточник, стоило огромного труда. Подобраться к Первушину было очень непросто: его власть над публичными домами была очень сильна. Притонодержатели и проститутки боялись Первушина и отказывались открыто говорить о злоупотреблениях «начальства». Анонимные доносы на Первушина оставались без внимания.
Тем не менее под ударом неопровержимых улик власть Первушина над публичными домами пала. Его отправили в отставку, а вместе с ним – несколько агентов по надзору за проституцией. Но этим дело не ограничилось: деяния члена-распорядителя подпадали под уголовное преступление. В конце мая 1913 года Первушин оказался в одиночной камере Дома предварительного заключения. Современники с нетерпением ожидали громкого судебного процесса…
Дело пристава Плахова
В сентябре 1910 года в особом присутствии петербургской судебной палаты слушалось весьма любопытное дело полицейского пристава 2-го участка Александро-Невской части подполковника Плахова. Обвинялся он в должностных преступлениях. Плахов уверовал в то, что его статус дает право совершенно безнаказанно творить беззаконие. Чем он и занимался.
Плахова обвиняли в поборах с извозопромышленников. Дело в том, что по правилу Городской управы им следовало дважды в год являться в участки для осмотра лошадей и экипажей, чтобы получать разрешения на право заниматься промыслом. Плахов извлекал выгоду: он брал с извозопромышленников «благодарность». Причем тремя рублями он не довольствовался. «Разве я околоточный какой-нибудь?» – с обидой возмущался он. Извозчик добавлял два рубля, и Плахов был доволен.
Однако прегрешения Плахова этим не ограничивались. Следствию стало известно, что при строительстве собственной дачи в Павловске он нанял крестьян, дабы те возили ему стройматериалы. Когда крестьяне потребовали плату, Плахов с улыбкой отвечал: «Что вы? Деньги требовать? Вы должны считать за честь, что имели дело со мной, петербургским приставом». Так крестьяне и остались ни с чем.
Казалось, преступления Плахова налицо. Однако защищавший пристава адвокат Адамов сделал невозможное: он убедил судей, что Плахов – всего лишь послушный винтик в механизме системы. «Надо решить, судить ли систему или пристава Плахова: если систему, то при чем тут подсудимый, если же судить его, то виновата система», – заявил адвокат.