мертворожденная идея, но очень дорогостоящая».
Мудр, однако же, оказался Илья Иванович Глазунов, которого как только не поносили в городской печати. «Спит сладко среди потока дел, требующих подписи», – с едким сарказмом писали про него газетчики. Критика, как известно, мало кому нравится, но политическая жизнь без нее обречена на застой и деградацию. Что же касается идеи издания городской властью собственной газеты, то до революции она так и не осуществилась.
Так выглядело приложение к «Петербургскому листку». Выпуск от 16 февраля 1912 г.
«Тюремные нравы»… Смольного института
Смольный институт благородных девиц обычно воспринимается сегодня – с присущей ностальгией по «блистательному Санкт-Петербургу» – как закрытое учебное заведение с практически безупречной репутацией. Между тем, век назад перед петербуржцами представала совсем иная картина: странные события, происходившие в Смольном институте, давали повод говорить о царивших там деспотических нравах и порядках.
Поводом к таким разговорам послужила трагедия, случившаяся в Смольном институте в середине апреля 1913 года: две воспитанницы выпали с третьего этажа во двор. Одна выжила, другая разбилась насмерть. По официальной версии, трагедия стала следствием недосмотра администрации, якобы «две воспитанницы увлеклись своей шалостью настолько, что очутились на полураскрытом окне и, сильно облокотившись на стекло, раздавили его и обе вместе рухнули вниз с высоты третьего этажа».
Однако вскоре выяснилось: в этой истории все шито белыми нитками. Достаточно сказать, что трагическая «детская шалость» случилась почему-то глубокой ночью. Стало очевидно: администрация Смольного института во главе с его начальницей светлейшей княжной Ливен тщательно скрывает подробности этого происшествия. Дотошные газетчики все-таки пронюхали, в чем было дело. Оказалось, что падение двух воспитанниц из окна не было случайностью.
«Кулуары женского аристократического учебного заведения с его режимом и патриархальными началами создали такую атмосферу, которую не вынесли две юные девочки», – утверждалось в одной из влиятельных городских газет. Обе смолянки учились в институте уже четвертый год, и трагедия назревала долго.
Погибшая 14-летняя Надежда Кондаурова, дочь полковника, давно тяготилась обстановкой и режимом институтской жизни. Еще перед рождественскими каникулами ее «уловили» с недозволенными к чтению книгами. Они не были «преступного» содержания, но и не входили в программу института. Еще несколько подобных «выходок», и Кондаурова оказалась на плохом счету у администрации. В результате при 12-балльной системе отметок ей поставили два балла за поведение.
Кондаурова стала писать жалобные письма домой. В Петербурге жили ее мать, братья и сестры, старшие из которых тоже являлись воспитанницами-смолянками. Она умоляла, упрашивала забрать ее домой, но не встретила поддержки у родных. Сочувствие она встретила лишь у своей подруги Ольги Савинковой, происходившей из зажиточной дворянской семьи.
В три часа ночи 13 апреля, когда все смолянки спали, Кондаурова и Савинкова решили исполнить задуманное. Потом уже говорили, что девушки хотели бежать из института и утопиться в Неве, но когда попытку их бегства раскрыли, вылетели из окна. Как бы то ни было, Кондаурова закрылась простыней и бросилась вниз из окна. За ней последовала ее подруга…
Когда стало понятно, что администрация Смольного института скрывает происходящее и всеми силами препятствует огласке, по Петербургу поползли самые разные слухи. Главным образом, обвиняли внутренние распорядки институтской жизни, установленные нынешней начальницей княжной Ливен. Поговаривали, что в институте развита система угодничества и «всепослушания», учениц принуждают льстить и заискивать, а порядки угнетают не только воспитанниц, но и педагогов. Некоторых уже уволили за «вольный нрав».
Ходили слухи, что начальница института высокомерно обращается с педагогами, что в институте процветает принцип служения слову, а не делу. Будто бы «смолянок» зачастую наказывают не за серьезные проступки, а за самые невинные проявления живого характера.
В самом Смольном институте публикации о царящих там нравах называли наглой ложью. Представителей прессы вообще не пускали за порог института. Впрочем, некоторые считали, что дело не только в смольнинских порядках, поскольку демонстративные самоубийства среди молодежи стали, без преувеличения, настоящим «веянием времени». А законоучитель и духовник Смольного института священник Егоров и вовсе объяснял поступок Кондауровой ее «ненормальностью». «Она была нервной экзальтированной натурой, – заявлял он, – часто беседовала со мной и говорила, что она „скверная, не годная для жизни“. Она была талантлива, и развитие ее шло выше окружающих. Вечное искание чего-то лучшего».
Через три дня после трагедии Надежду Кондаурову похоронили на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Среди провожавших ее в последний путь присутствовало немало офицеров гвардейских полков, а также бывших смолянок. Воспитанниц, учившихся вместе с Кондауровой, не было: администрация просто не разрешила им появляться здесь, опасаясь «массового психоза».
Между тем разоблачения порядков, царивших в институте, продолжались. Дошло до того, что Смольный институт во всеуслышание обозвали «школой самоубийц». Как оказалось, только в 1906/07 учебном году пять смолянок покушались на самоубийство.
«В женских институтах для того, чтобы пересоздать женщину если не в цветок, то в говорящую (по-французски) куклу, применяется особый режим, который весьма близко напоминает тюремный, – возмущался газетчик «Петербургского листка». – Результаты известны… Теперь, когда повеяло свежим воздухом, здоровым, впечатлительным, чутким, увлекающимся девушкам стало еще тяжелее переносить затхлую атмосферу институтской тюрьмы. И они бросаются из окон… Не лучше ли, вместо того чтобы закрывать институтские окна железными решетками, широко открыть двери институтов? И выпустить на волю всех институтских пленниц»…
Порка в Петропавловке
В конце весны 1914 года по Петербургу поползли темные слухи, что в Петропавловской крепости творится беззаконие: будто бы по приказанию ее коменданта подвергли поголовной порке всех детей «низших военнослужащих». Виной стала провинность одного из мальчиков, бросившего камень в часового. Случилось это 11 апреля.
Слухи просочились в газеты и дошли даже до Государственной думы, вызвав всеобщее возмущение «дикой расправой». Как уверяли, не найдя конкретного виновного в инциденте, комендант крепости генерал Данилов приказал родителям или оставить службу в крепости, или «высечь примерно» своих детей.
Чтобы пресечь слухи, репортер одной из газет занялся собственным расследованием произошедшего. Поскольку Данилов отбыл в командировку на Кавказ, он обратился к помощнику командующего войсками Санкт-Петербургского военного округа генералу от артиллерии Фан-дер-Флиту. «Слухи о поголовной порке детей низших военных чинов в Петропавловской крепости сильно преувеличены, – отвечал он. – Телесное наказание было применено не к двадцати мальчикам, как уверяют, а всего к одному – сыну жандармского унтер-офицера. Этот мальчик проявил совершенно недопустимое озорство. Он бросил камнем в часового и был застигнут на месте своего проступка. Несколько других мальчиков также бросали камнями в солдат, но уличить всех виновных детей не удалось».
Фан-дер-Флит подтвердил, что генерал Данилов действительно отдал строгий приказ родителям или покинуть службу в крепости и увезти детей, или же остаться на службе, но подвергнуть своих чад «примерному отеческому наказанию». Унтер-офицер, сын которого был уличен в «проступке», «примерно наказал сынишку». Другой унтер-офицер отказался высечь своего ребенка и, оставив службу в крепости, уехал в деревню.
Кроме того, Фан-дер-Флит опроверг слухи, что мальчика секли крайне жестоко: «ему нанесли только пять ударов розгами». Врач Петропавловской крепости доктор Троицкий заявил, что ни при какой экзекуции не присутствовал, и вообще врачебный персонал не имел никакого отношения к инциденту.
Поскольку вопрос о порке в Петропавловской крепости продолжал будоражить публику, спустя еще несколько дней последовало официальное разъяснение Главного штаба. В нем впервые прозвучали конкретные имена нашкодивших унтер-офицерских детей. Ими оказались 12-летний Егор Савельев и 10-летний Миша Корзенков. Отец Егора выпорол сына «во исполнение распоряжения коменданта», а отец Миши Корзенкова пороть ребенка отказался и просил отправить свою семью в деревню, на что последовало разрешение коменданта.
Месть кронштадтского гимназиста
В начале 1910-х годов столицу застигла «эпидемия самоубийств». В сентябре того же 1911 года ее летопись пополнил совершенно дикий и нелепый случай. В кронштадтской мужской гимназии ученик сначала попытался убить своего учителя, а затем покончил с собой. Заголовки газет гласили: «Кровавая драма в гимназии»…
Среди учеников кронштадтской мужской гимназии уже давно замечались ненормальные отношения с преподавателем физики надворным советником Белавиным. Гимназисты говорили, что своими каверзными вопросами Белавин сбивал с толку лучших по его предмету учеников и вообще не отказывал себе в удовольствии поиздеваться над ребятами, показать свою власть.
Достаточно сказать, что только за две первые недели сентября 1911 года он умудрился поставить 23 двойки! Гимназисты просили его быть более снисходительным, но все было напрасно.
Неожиданная развязка последовала утром 17 сентября 1911 года. В тот день ученик 7-го класса Петр Гаврилов явился в гимназию сильно взволнованным. Видимо, он уже заранее продумал свой план мести: он тщательно готовился к «судному дню» над зарвавшимся учителем.
На уроке физики Белавин вызвал Гаврилова к доске и поставил ему плохую оценку, грубо заметив, что виной всему – пропущенные уроки. А дальше случилось то, чего никто совершенно не ожидал. Гаврилов выхватил из кармана револьвер и выкрикнул: «На тебе, мерзавец! Вот тебе за все!» Прогремели два выстрела. Несмотря на близкое расстояние, Гаврилов промахнулся: пули застряли в стене, а Белавин в ужасе бросился бежать из физического кабинета.