Редактирование канонических писаний едва-едва успели закончить к Никейскому собору, состоявшемуся в IV веке.
Переходный период рубежа I–II вв., отраженный в Дидахе, характеризовался ожесточенной борьбой внутри христианских общин и между ними. Боролись сторонники сохранения связей с иудаизмом и противники его, новые обряды воспринимались отдельными группами как отход от принципа духовного очищения, почитавшегося единственным средством спасения. Выделение новых должностных лиц епископов-пресвитеров также происходило в обстановке острой борьбы. В письме, адресованном коринфским христианам (по-видимому, начало II в.), авторство которого приписывается руководителю римских христиан Клименту, говорится о крупном конфликте внутри христианской общины Коринфа: более молодые члены ее выступили против своих старейшин, устранили епископов (в этом письме слова «пресвитеры» и «епископы» употреблены как синонимы). Автор письма увещевает «молодых» слушаться своих епископов. Конфликт, по-видимому, затрагивал и вероучительные вопросы, в частности «молодые» выступали против учения о воскресении во плоти (И. С. Свенцицкая).
Елена Рерих считала, что даже беглое знакомство с подлинниками первых веков христианства ясно показывает, сколько неточностей могло вкрасться в тексты и переводы евангелий и какое количество ценнейших речений не было включено. По свидетельствам современников, из множества апокрифов Отцы Церкви канонизировали те, которые были ближе к уровню их понимания: «Все они были людьми, а история церковных соборов, особенно их постановлений, наглядно показывает, что среди участников соборов было немало весьма невежественных лиц».
Обожествление Иисуса Христа и канонизация евангелий
Бог стал человеком для того, чтобы человек стал богом.
В древности проповедники и пророки были весьма распространены и некоторые из них не останавливались перед тем, чтобы объявлять себя мессиями и даже богами. Типичный пример — едко высмеянный Лукианом пророк Александр, слава о котором распространилась по всей Малой Азии и Италии. Но он действовал в одиночку и не создал никакой религиозной группы, поэтому его слава закатилась тотчас после смерти. Другой широко известный пример — бродячий философ Перегрин, одно время бывший главой христианской общины и кончивший жизнь самосожжением. Кстати, легенда связывает смерть Перегрина, как и смерть Иисуса, с многочисленными чудесами: его гибель произвела на паству гораздо большее впечатление, чем его проповеди, среди которой быстро распространилась весть о том, что многие видели Перегрина после сожжения в венке из священной маслины и в белых одеждах. И во времена Христа, и после него людям хотелось верить, что мученическая смерть обеспечивает душе бессмертие и райское блаженство. К тому же идея воскрешения Христа импонировала новообращенным язычникам, привыкшим к рассказам об умирающих и воскресающих богах (египетском Осирисе, греческом Дионисе, малоазийском Аттисе).
Я бы сказал, что уже ранние христиане создали превратный образ Христа, не просто исказив его величие, но трансформировав внутреннее во внешнее — Бог, присутствующий в глубине духа человеческого, был объявлен Богом во плоти. На Бога напялили человека… Можно ли придумать больший абсурд?..
Церковь исказила не только учение, но даже лик Иисуса Христа, постепенно трансформированного в иконописи в гигантского Бога-Пантократора, еще одного Зевса-Громовержца со страшными глазами, нависающего с церковных сводов, довлеющего над толпой. Как это не похоже на Христа, пришедшего в мир сказать людям: «Вы познаете истину, и истина сделает вас свободными».
Я уже несколько раз упоминал о том, что ни в первых проповедях учеников-апостолов, ни в нередактированных текстах евангелий нет упоминаний о непорочном зачатии, рождении Иисуса как Сына Божия от девы Марии, божественности Иисуса Христа. Вплоть до III–IV вв. в древних христианских надписях Бог и Иисус Христос упоминались раздельно, свидетельствуя о том, что Иисус по-прежнему воспринимался только как Мессия, посланный Богом. Но чем больше времени проходило после его смерти, тем сильнее оказывался его божественный ореол в проповедях и посланиях. Человек становился образом «Бога невидимого» и олицетворением «славы Божией». Развиваемая докетами идея кажимости человеческого существования Христа призвана была снять противоречие между божественной сущностью Иисуса и его страшным земным уделом. Впрочем, докеты упреждали время и также были зачислены в еретики.
Очень важная мысль: обожествление Иисуса Христа на ранней стадии развития христианства внесло в ряды его последователей такие же противоречия, как позже тринитарная проблема, или доктрина Троицы. Признание божественной природы Иисуса Христа ставило под сомнение монотеистический характер христианства, ибо бессознательно возникала мысль, как минимум, о двоебожии — Боге небесном и Боге земном. Пытаясь разрешить эту неувязку, уже апостолы вступали друг с другом в противоречие. Так, апостол Павел строго различал личности Бога Отца и Бога Сына, тогда как апостол Иоанн трактовал Иисуса Христа как Логос, или Слово Божие.
Можно с уверенностью сказать, что христология возникала в русле решения проблемы обожествления Иисуса Христа: в ее рамках одни отрицали сущностное единство Бога и Иисуса Христа, другие развивали идею, согласно которой человеческая природа Иисуса Христа была полностью поглощена природой божественной.
Великие каппадокийцы подчеркивали, что Христос равен Богу Отцу и Духу Святому по Божеству, и при этом равен всем людям по человеческой природе. Фактически эта идея положена в основу главной христианской доктрины. Церковное учение об Иисусе Христе как «единосущном» Богу Отцу Сыне и Слове (Логосе) разрабатывалось в острых спорах в продолжение первых пятисот лет истории христианского богословия.
Начиная с первых Вселенских соборов, официальная церковь выбрала компромиссный путь, как наилегчайший — объединила обе противоположные позиции в одну: Христос одновременно и Бог, и человек; он есть одна из трех ипостасей единого Бога (догмат о Троице), равный двум остальным лицам (Богу Отцу и Святому Духу); он не безначален, как Бог Отец, но и не сотворен, как всё в этом мире; он рожден от Отца прежде всех веков, как истинный Бог от истинного Бога. Воплощение Бога Сына есть подлинное соединение божественной природы с человеческой. Иными словами, в Христе Бог соединился с человеческой природой «неслитно, непревращенно, неразделимо, неразлучимо». При этом ни природа Бога, ни природа человеческая не претерпели никакого изменения, но остались по-прежнему полноценными. Эта форма учения о Христе утвердилась в церкви не изначально и не само собой, но после длительной и беспощадной борьбы церковных партий в IV–V вв. и была зафиксирована и укреплена в решениях первых вселенских соборов — Никейского (325 г.), Константинопольского (381 г.), Эфесского (431 г.) и Халкидонского (451 г.).
Впрочем, и после этого не все христианские течения и конфессии придерживались этой версии, а идеи Бога Сына и Троицы во все времена приводили к сильным внутрицерковным раздорам, в малой степени способствующим укреплению здания церкви. Процитирую Томаса Джефферсона, сказавшего о Троице следующее: «Бессмысленные высказывания нужно высмеивать. Прежде чем за дело может взяться ум, мысль необходимо четко сформулировать; ни у кого никогда не было четкого определения Троицы. Это просто абракадабра шарлатанов, именующих себя священниками…»
С Троицы начался возврат христианства к язычеству: к Троице присоединили «Царицу Небесную» Марию, затем Премудрость Божию Софию, затем — три триады ангельской иерархии — от архангелов, серафимов и херувимов до персональных ангелов-хранителей, далее — огромный сонм святых и блаженных, почти неотличимых от грандиозного скопища индуистских богов. О каком единобожии в христианстве можно говорить, когда в храмах молятся не столько Богу, сколько тысячам икон святых «защитников» и «покровителей», каждому из которых можно найти соответствие в египетском, древнегреческом или индийском пантеоне?
Я бы сказал, что сам процесс рождения христианского мира омрачен не только догматическими ошибками обожествления величайшего человека Иисуса Христа и невнятицей Троицы, но все большим раболепием церкви, ее уходом от евангельских заветов и подменой внутренней духовности внешней мишурой.
Константин Великий. Римские императоры выбрали христианство в качестве государственной религии не потому, что оно отвечало их духовным исканиям, но потому, что увидели в нем удобный способ овладения сознанием людей и удержания их в «ежовых рукавицах» власти. Кроме того, сложившаяся к IV веку иерархическая структура христианской церкви как нельзя лучше позволяла держать религиозный институт под жестким государственным контролем.
Решающая роль в этом процессе принадлежит императору Константину (272–337) — очень сложной и противоречивой фигуре в истории христианства, о которой можно сказать только то, что трудно найти человека более далекого, чем этот языческий принцепс, от идей Иисуса Христа. Я не оспариваю важности исторических деяний этого человека, объявившего свободу вероисповеданий (313 г.), перенесшего столицу империи из Рима в Византию (330 г.), легализировавшего христианство, объявившего воскресение выходным днем и создавшего законы, охраняющие семью, но объявить Великим, а затем и святым сыно- и женоубийцу[194] могла только абсолютно раболепная и сервильная церковь, полностью забывшая идеи Иисуса Христа. К этому стоит добавить, что первым христианским императором часто называют отнюдь не Константина, а Филиппа Аравийца (243–249 гг.), по словам Блаженного Иеронима, тайно принявшего крещение.
Что до Константина, то до конца своих дней он оставался язычником и принял крещение только на смертном одре. Впрочем, к моменту признания христианства Константином христиане составляли менее 10 % населения империи. При выборе новой религии принцепс долго колебался между митраизмом и христианством, и по-видимому, окончательное решение лично для себя принял только перед смертью. Кстати, историки церкви отмечают, что во времена Константина «сходство между двумя враждующими церквами было тогда столь велико, что поражало все умы даже в античности».