ного; впрочем, это не помешало им оставаться любовниками до рождения Патрика. Любовниками спешащими, пунктуальными и страстными, которые встречались, не понимая друг друга, занимались любовью по необходимости и, расставшись, забывали друг о друге до тех пор, пока у кого-то из них снова не просыпалось желание. За годы сожительства с двумя братьями моя сестра поняла, что Ален злился на юмор только потому, что Стюарт большую часть своего детства и юности насмехался над своим младшим братом.
Пока моя сестра оставалась в Лондоне, они встречались раза два в неделю исключительно ради секса. Ален пытался затащить Синеситту в Тейт галерею или в театры на Шефтсбери, но она ограничила их отношения одним сексом. Когда они со Стюартом уехали в Глазго, Ален решил, что их связи пришел конец. Однако уже на следующий день Синеситта, будучи на седьмом месяце, позвонила ему в банк и сообщила время вылета самолета из Лондона в Глазго, адрес мотеля, расположенного между аэропортом и городом, а также номер комнаты, в которой собиралась его ждать. Последнее их сношение произошло за четыре недели до родов. По словам шотландского врача, это был крайний срок. Через месяц после рождения Октава они снова принялись за дело. Эта связь возобновлялась снова и снова во время четырех последующих беременностей Синеситты. Таким образом, все дети Стюарта были орошены, окроплены Аленом Колленом, посетившим их в матке Синеситты, что придало им светский, любезный и нежный вид, которого нет у Брабанов и который не мог передаться им от отца.
Положив свои подарки и смущенно и нежно ущипнув подбородок Октава, Ален молча сел на стул возле кровати. Синеситта смотрела на него и не знала, что сказать. Они настолько привыкли заниматься любовью, что разучились говорить. Когда два раза звонил сотовый телефон, Ален отвечал с облегчением, стараясь затянуть разговор. В глубине души он боялся мою сестру — как и Стюарт, и все остальные мужчины, кроме меня. Впрочем, то, что я не боялась моей сестры, разве не подтверждало, что я не мужчина?
— Когда ты летишь обратно? — спросила Синеситта.
— Ближайшим рейсом, — ответил Ален. — Вы заедете в Лондон или сразу возвратитесь во Францию?
— Это зависит от того, сколько денег привез отец и как быстро Стюарт их потратит.
— Почему ты помогаешь ему разорять себя?
— Потому что это его манера меня любить.
— Он тебя не любит.
— Если бы он меня не любил, то не мучил бы.
— Тебе нужны деньги?
— Женщина, живущая с твоим братом, всегда нуждается в деньгах.
— Сколько ты хочешь?
— Как можно больше.
— Двадцать тысяч фунтов — и ты отдаешь мне ребенка.
— Две тысячи — и ты обещаешь не звонить мне, пока я сама тебя не найду.
— Это невыполнимо, если я крестный.
— Ты будешь отсутствующим крестным.
Он оставил ей чек на две тысячи пятьсот фунтов (эти лишние пятьсот фунтов — одна из деталей, объясняющих, почему Ален никогда не завоюет сердце Синеситты) и вышел из комнаты с видимым облегчением.
Вечером, когда моя сестра кормила грудью Октава и прижимала его к себе, слушая, как бьются в унисон их сердца, в палату вошел Стюарт. От него пахло темным пивом и жареным бифштексом. Он почти рухнул на стул, где несколькими часами раньше деликатно сидел его брат. Синеситта протянула ему чек Алена. Он прочел имя, сумму и подпись, не сделав ни одного комментария, сложил чек и сунул его в карман рубашки. Потом бросил взгляд на Октава, свернувшегося клубком в руках матери и не обращавшего на него, внимания.
— А что если мы его продадим? — весело предложил Стюарт.
— Нет! — завопила Синеситта.
— Спокойно. Я пошутил. Разве ты не видишь, что я пьян? Мне скучно одному в этом городе. Твой отец заперся с Моцартом, а ты — в этом ужасном госпитале. Я же имею право немного пошутить.
20
Вот как прошли последние дни моего отца. Я описываю их, основываясь на обрывках рассказов, намеках и недоговорках Стюарта. Кусочки этой головоломки я тщательно собирала в течение пяти с половиной лет, которые Стюарт провел в доме Брабанов.
Папа почувствовал сладкую усталость уже посреди первой ночи, слушая танцы и марши в исполнении оркестра под управлением Винера. Когда он понял, что не продержится ни до последних сочинений (том 45), ни даже до «Милосердия Тита» (том 44) и что Стюарт выиграет пари, то заявил ему, что побежден не Моцартом, а его исполнителями.
— Слишком много англичан, — шепнул он на ухо Стюарту.
— Я напишу в фирму грамзаписи, издавшую это собрание сочинений, — ответил Стюарт, поправляя одеяло, под которым с самого начала «Луция Суллы» сильно потел папа.
В первую ночь он уснул во время концерта для фортепиано № 3 и проснулся около семи утра, в конце концерта № 7 для трех фортепиано. Почти сразу же он опять заснул, а когда в десять часов ему принесли завтрак (яичница, колбаса, тосты и кофе), он слушал в какой-то счастливой дремоте серию концертов для скрипки. После завтрака папа снова уснул. Три первых дня и три ночи Моцарт оказывал на него сомнамбулическое воздействие, но потом все изменилось. Начиная с «Митридага, царя понтийского», изысканной оперы, где с зажигательной непринужденностью изображается сексуальное влечение подростка к веселым, жизнерадостным толстозадым напудренным певицам, мой отец больше не сомкнул глаз и выдержал от первой до последней ноты несколько произведений, которые не любил («Моцарт — не халтурщик, поэтому ему и не все удавалось», — говорил он нам): «Мнимая садовница», «Заида», «Каирский гусь». Кроме того, его уже охватила такая усталость, что произведения, которые он любил, действовали ему на психику намного сильнее, чем когда он слушал их в своей комнате или на кухне, где от гения Моцарта его защищала любовь Брабанов. Он был подточен «Притворной пастушкой», разгромлен «Царем-пастухом», задушен «Идоменеем», ослеплен «Похищением из сераля», оглушен «Свадьбой Фигаро» и раздавлен «Дон Жуаном». Когда в его комнате раздались первые такты «Все они таковы», он представлял собой изможденное седое существо, дрожащее в поту под одеялом, которое можно было выкручивать. Коллен пришел к нему с последним визитом.
— Кажется, дело плохо, — сказал он, присаживаясь на край кровати.
Папа ничего не ответил. Можно было подумать, что он злится на Стюарта, мешавшего ему слушать музыку, которая его убивала.
— Если желаете, — добавил Коллен, — прекратим эксперимент. Договоримся, что вы проиграли, и баста!
— Нет!
— Я не хочу, чтобы Синеситта потом меня упрекала.
— Она вас ни в чем не упрекнет, и вы это знаете.
Коллен нахмурил брови и сморщил лоб. Когда он размышлял, ему нужно было создать образ того, кто размышляет: это помогало.
— Видимо, вы правы, дорогой тесть.
Затем, вытерев кончиками пальцев пот, блестевший на лбу моего отца, он спросил:
— Вам что-то нужно?
— Да, новую горничную, чтобы менять компакт-диски.
— Вы хотите ее трахнуть?
Папа в отчаянии возвел глаза к небу. Впрочем, Небо тоже было в отчаянии. Коллен всегда превращал драму в насмешку, трагедию в шутовство и привносил вульгарность в несчастье. Казалось, что в каком-то темном уголке его сознания вызрела мысль не оставить после своего пребывания на земле ничего чистого, нетронутого, невинного.
— Она недостаточно быстро меняет диски, — сказал папа. — Две минуты молчания — слишком долго.
— Зато у вас есть возможность передохнуть.
— Нет, наоборот.
— Что еще?
— Больше ничего. А теперь уходите. Вы мешаете эксперименту.
— Кормят нормально?
— Да, прекрасно. Все равно я больше не ем. Передайте официантам, чтобы перестали носить еду.
— Вам нужно есть.
— Я ем Моцарта, а может, это Моцарт ест меня. В любом случае, мне больше не нужна пища.
— До того, как я уйду, скажите свою последнюю волю, потому что в таком состоянии, уж вы меня извините, вам долго не протянуть.
— Я хочу быть похороненным в Коломбей-ле-дез-Еглиз.
— Это будет не просто.
Действительно, эго оказалось не просто, но мне все-таки удалось исполнить папину волю.
— Что-нибудь еще?
— Не убивайте мою дочь.
— Это тоже будет не просто.
— Постарайтесь.
— Клянусь вам, что постараюсь! Но если бы вы знали, как я ненавижу женщин, особенно нормальных!
— Синеситта ненормальная.
— Возможно. Узнав о моем преступном прошлом, она все-таки вышла через неделю за меня замуж.
— Тогда не трогайте ее.
— Когда придет момент, я подумаю.
— Спасибо, что заставили ее узнать любовь.
— Это вышло случайно.
Коллен встал. Папа с ужасом смотрел на него, видя в нем большую опасность, чем все те, с которыми ему приходилось сталкиваться, когда он служил в специальных войсках. Потом он, кажется, понял, рассказывал Стюарт, что все на земле было опасным и что от этой всемогущей и всюду присутствующей опасности он скоро освободится благодаря Моцарту. Черты его лица разгладились, и оба мужчины — Стюарт даже не понял, как это произошло — поцеловали друг друга в щеку. Стюарт вышел из комнаты, прихватив на ходу все папины деньги: двадцать семь тысяч пятьсот десять швейцарских франков, если верить подсчетам моей сестры.
Свидетелем папиной агонии была только молодая девушка, менявшая диски. Через семнадцать лет, готовя свою серию «Отец», которую нью-йоркцы переименовали во время моей последней ретроспективы в музее Гуггенхейма в «Смысл жизни и смерти», я отправилась на ее поиски.
Иван был против этого путешествия и испробовал все способы, чтобы меня переубедить. А в день моего отъезда он даже попросил секретаршу купить два билета на Яву, которые я разорвала в клочья и бросила ему в лицо под ошеломленными взглядами наших трех дочерей и пяти детей Коллена, вопя, что он не уважает ни мою работу, ни мое прошлое, ни мою свободу, после чего приказала шоферу отвезти меня в аэропорт. В Глазго я тотчас отправилась в «Копторн», чтобы встретиться с директором отеля. Я объяснила ему, кто я такая и чего хочу. Он выразил мне свое соболезнование. В его отеле умирало мало людей, и в своем сердце он оставлял отдельное место для семьи каждого покойного. Номер, в котором скончался папа, окрестили апартаментами Моцарта, что я сочла дурным тоном. Он сказал, что если я хочу провести в них несколько дней, он сделает мне значительную скидку. Я ответила, что хотела бы встретиться с девушкой, прислуживавшей папе перед его смертью.