— Красиво у нас тут, — сказала Катя. — Этот закат, этот огромный фундамент, как призрак будущего замка.
— Надо предложить князю назвать замок Моррисвиль, — отозвался Владимир Георгиевич, любуясь лицом Кати, её точёным профилем. — Для туризма — прекрасно.
— Нет, Лёшка отменно придумал — замок Алуэтт, — возразила княгиня. — И красиво, и соответствует.
— А мне не нравится.
— Во всяком случае, лучше, чем Моррисвиль.
— Самое первое название — Тёткин — было и просто и хорошо, без выпендрёжа. Нет, в его высочестве взыграла галломания, вспомнились времена, прожитые в Парижике.
— Во сколько сегодня закат?
— В двадцать пятьдесят три.
— Пойдём. — Катя встала со своего кресла, взяла Владимира Георгиевича за руку.
— Куда? — спросил он.
— Не в Парижик. Пойдём, я хочу ещё раз взглянуть на ублиетку.
— Надеешься на то, что она стала глубже? — усмехнулся, поднимаясь и чувствуя действие бехеровского ликёра, Ревякин.
— Я — нет, а вот Лёшка просил меня сегодня вечером заглянуть туда. Будешь смеяться, но он предполагает, что именно сегодня вечером ублиетка должна раскрыться.
— Ну пойдём, заглянем, раз такова княжеская воля.
— С балкона убирать всё? — спросил Виталик.
— Да, можешь, — кинула княгиня, и в который раз Ревякин подивился её барским замашкам, повелительному тону, обретённому в общении со слугами за время второго замужества.
— Сашок! — позвала она служанку. — Подай мне, дружечка, тёплую куртку, я под землю отправляюсь. Во ад.
— Во ад-то и голой можно, — пошутила Сашок. — Там же пекло.
— Много ты разбираешься в адах, — возразила княгиня, одеваясь в чёрную кожаную куртку на толстом собольем меху. — Почитай Данте.
— Что там, холодно разве?
— Поверху прохладно, потом всё горячее и горячее, потом пекло наступает, а если ещё глубже, то опять холодает. Сам Люцифер по пояс во льду закован. Вот как. Ну-с, идёмте, отец-основатель.
Когда спустились на лифте вниз и вышли из дворца, у подъезда встретились с Мариной.
— Куда вы? — спросила она, хлопая обиженно глазами.
— Пойдём подвал посмотрим, — сказал отец-основатель. — К закату вернёмся.
— А я с вами, можно?
— Нет, холодно там, а ты легко одета. Нельзя, — вместо отца-основателя отказала ей в просьбе княгиня. — Мы скоро. Только туда и обратно. Да не бойсь, не съем я его.
Опять этот властный тон подивил Владимира Георгиевича. Прямо-таки в Вассу Железнову превратилась его Катя за три года жизни со своим хозяином земли Русской. И, как ни странно, он находил, что ей это даже идёт.
Они отправились пешком. Туда, к призраку замка. Телохранитель Дима, от которого Катя сбежала накануне ночью и который приехал в княжество через пару часов после их приезда, держался чуть поодаль, но не отставал.
— Димон! — оглянулась на него Катя. — Шёл бы ты отдыхать.
— Ну ва-а-аше высочество! — прогудел он в ответ.
— Ладно, только будь незрим!
Держа путь чуть влево от заката, они приближались к тому холму, в котором находилась пещера и где уже лежало основание башни Забвения, или, по-французски, башни Ублиетт. Катин муж, большой оригинал, начитался какой-то псевдонаучной литературы, доказывающей существование во всём мире бездонных колодцев, по которым можно спуститься аж до самого ада. Этакие поры Земли. Якобы города, основанные там, где есть такие поры, непременно становились великими или малыми, но столицами. Якобы тайну этих бездонных скважин в своё время открыли тамплиеры, хотя в древности якобы чуть ли не каждый знал о них. И якобы им поклонялись, приносили жертвы и всё такое прочее. И вот он стал рыскать по белу свету в поисках подобной скважины, ибо горел идеей основать собственную столицу. Он нашёл одну глубоченную и вроде бы даже бездонную карстовую полость в вершине Эчкидага — одной из гор возле Карадага, в Крыму. Но кто б ему там дал построить замок! Другую дырку наш богач нашёл в Чите — там есть яма, которую сколько ни засыпают, она вновь образуется. Её так и называют — Чёртова яма. Но Чита — слишком далеко от Москвы.
Наконец его поиски увенчались открытием пещеры на одном из холмов на берегу Волчицы. В этой пещере имелась весьма глубокая скважина неизвестного происхождения. Правда, не бездонная и даже не такая глубокая, как карстовая полость в Крыму. И тем не менее, покуда не найдётся что-нибудь побездоннее, господин хороший решил застолбиться временно здесь.
— Ты знаешь, — говорила Катя, — он вычитал где-то, что эти ублиетки обычно имеют дно, но каждая из них в особый свой день открывается и даёт дорогу к самым недрам Земли. Как ты думаешь, это чушь собачья или тут что-то есть?
— Не знаю, — пожал плечами Владимир Георгиевич. — Самые безумные идеи часто оказывались истинными и совершали перевороты. Можно установить постоянное наблюдение за нашей ублиеткой и проверить, наступит ли тот самый день в году, когда она раскрывается.
— А если этот день наступает не раз в году, а раз в десятилетие? Раз в столетие? Тогда что?
— Ничего. Если его высочеству хочется, пусть следит за ублиеткой сотню лет.
— Ты всё-таки презираешь его, и это нехорошо, — вздохнула Катя с укором, уловив ироничную интонацию в произнесении им слов «его высочество». Дело в том, что князь Жаворонков был невысок ростом, и, может быть, потому ему нравилось, когда его всерьёз величают «его высочество». Владимира Георгиевича это неизменно забавляло. Как и вся ситуация — в первый раз Катя вышла замуж по любви, во второй — по расчёту и потом своего первого мужа сделала управляющим всеми делами в государстве своего второго.
— Ты не права, — возразил отец-основатель. — Я чрезвычайно уважаю нашего князя. Прости, если тебе послышалось в моих словах презрение.
— Ладно, высочайше прощаю.
Они взошли на холм, ступили на каменные плиты фундамента.
— Фу ты! — воскликнула княгиня. — Ключи-то я дома оставила!
— В Москве? — рассмеялся Ревякин.
— Да нет. Димон, голубчик, сбегай обратно во дворец, принеси ключи. Они у меня в комнате, в ларце над камином.
— Над камином? В ларце? — переспросил телохранитель, немного ещё поразмыслил и всё же решил сбегать.
— Вот умница, — с облегчением вздохнула Катя. — А мы пока поцелуемся, чтобы согреться. К вечеру, смотри, как холодно стало.
Она подошла к Владимиру Георгиевичу, и они стали целоваться. Этот поцелуй радости отцу-основателю не доставил, поскольку он всё время думал о том, что на них сейчас может издалека откуда-нибудь смотреть Марина. Зачем это надо?
— Не любя поцеловал, — оторвавшись от его губ, сказала Катя. — Ну ладно. Может, там лучше поцелуешь. Пошли.
Она стала спускаться вниз по ступеням, ведущим к двери в пещеру. Там, внизу, по углам ещё лежали снежные корки. Катя извлекла из-за пазухи кошелёк, из кошелька — ключ, вставила его в замочную скважину.
— Обманула бедного Димона, — покачал головой отец-основатель.
— Пусть побегает, погреется, — прокряхтела Катя. — Помоги.
Он взял у неё ключ и сам открыл замок. Дверь пришлось стукнуть ногой, чтобы открылась. Владимир Георгиевич достал из кармана маленький, но мощный японский фонарик, включил его. Они вошли в пещеру, закрыли дверь, и Ревякин повернул ключ в замке с этой стороны.
— Бедный Димон, — снова посочувствовал телохранителю отец-основатель. — Мало того, что ключа не найдёт, прибежит обратно, а тут его кондратий хватит, решит, что нас с тобой похитили.
— Ничего. Этот Димон, такая сволочь. Я про него такое тут узнала. Потом расскажу. Здесь не место. Кстати, Лёшка прослышал ещё, будто в этой пещере то ли при Анне Иоанновне, то ли при другой царице жил отшельник. И, якобы, когда он помер, то его нигде не могли сыскать. Не исключено, что он, умирая, туда и нырнул.
Длина пещеры составляла не больше десяти метров, и вот они уже стояли над огромной деревянной крышкой, под которой скрывался зев так называемой ублиетки, дыры забвения. Средневековые замки непременно имели в своих подземельях такие отверстия, в которые сбрасывали самых заклятых преступников. Их туда сбрасывали и там забывали. Оттого и название — ублиетка, то есть забвение.
— Сдвигаю? — спросил Владимир Георгиевич.
— Стра-а-ашно, — прошептала Катя. — Сдвигай.
Он сдвинул деревянную крышку, имеющую в радиусе метр, а в диаметре — два, на сторону, и гул провалился в таинственное отверстие. В отличие от широкой крышки, отверстие было узкое, всего двадцать девять сантиметров в диаметре, и только очень худой человек мог бы в него провалиться. Но если отшельник вёл настоящий отшельнический образ жизни и питался одними кореньями, то вполне.
— А! — крикнул Владимир Георгиевич в чёрный зев ублиетки, и голос его канул туда, прокатился эхом. А коли есть эхо, есть и дно. Ничегошеньки она не раскрылась и в этот вечер.
— Махмуд, поджигай, — приказала Катя, и Владимир Георгиевич почувствовал дрожь. Он извлёк из кармана факелок и зажигалку. Эти французские факелки, предназначенные для подводных целей, на воздухе горели ослепительным пламенем и способны были не гаснуть в течение трёх минут. Под водой — в течение двадцати. А длиной — всего с карандаш. Отец-основатель поставил в угол фонарь светом вверх и зажёг один факелок. Тотчас, не медля ни секунды, чтобы не обжечься брызгами горячей селитры, швырнул факелок в отверстие. Вместе с Катей, щека к щеке, прильнул к дыре. Яркое пламя на секунду озарило трубу, стало уменьшаться, ударилось о дно, рассыпая брызги, и засияло там, на уже измеренной глубине тридцати семи метров.
— Дно, — со вздохом подытожила Катя. — Не раскрылась.
Они стояли на корточках, прижавшись друг к другу, и, словно заворожённые, глазели туда, вниз, на горящее бело-лиловым светом пламя. Было что-то жуткое и величественное в этой немыслимой глубине. И Владимир Георгиевич промолвил:
— Глубизна! Всё же потрясающая глубизна.
— А он недоволен, — печально отозвалась Катя.
— Кто?
— Лёшка. Представляешь, в последнее время у него появилась идея фикс, будто в жизни ему достаётся всё, чего не пожелает. Но не без дна, как эта ублиетка. Ты знаешь, мне кажется, он и во мне стал подмечать изъяны. Должно быть, думает: красавица, но могла быть и получше. Умница, но могла быть и поумнее. Жена, но могла быть и поженее.