— И впрямь молчат собаки. Видать, усопли инфанты наши. Остапа Бендера мне особенно жаль будет, умный был пёс.
— А мне — Ночку, — вздохнула Наталья Константиновна и заплакала.
— О чём? — повернул к ней голову батюшка. — О собаках? Эй!
— Да не о собаках, а как они вас били, окаянные! — плакала матушка. Сейчас ей можно было всё простить, все выходки её строптивого и вздорного нрава.
— Не убили же! Не плачь, Наташенька, не плачь, любезная, — стал утешать её священник. — Собачек жалко. Новых заведём. Башки наши заживут, лучше прежнего засияют. Себя-то не накручивай, а то и впрямь плохо с сердцем сделается.
— И... икону тоже жал... жалко, — всхлипывала матушка.
— О-о-о! Икону тоже не жалей, — отвечал отец Николай. — Мне она не по душе была, эта икона. И впрямь чёрное что-то в ней, не светлое. Я её поначалу в храме пристроил из уважения к Андрею Андреевичу, всё-таки подарок ценный, так она, слышишь, Вася?..
— Слышу, батюшка.
— Она упала, да ещё две иконы свалила и свечку сбила. Я тогда в избе её пристроил. Она и в избе упала ни с того ни с сего. Читал я, что Дионисий одно время поддался речам еретиков и что-то там не то стал делать. А вместе с ним и ученики его. Покуда их Иосиф Волоцкий уму-разуму не научил, не возвратил к канонам Видать, ученик Дионисия, тот Никифор Конец, в период еретических заблуждений и написал сию икону. Из неё что-то нехорошее проистекает. Прости, Господи, ежели я не прав!
— Должно быть, правы, батюшка, — отозвался Чижов. — Судя по всему, именно этого еретического периода иконы особенную ценность у торговцев представляют. Да и вообще, пятнадцатый-шестнадцатый век! За такую икону и впрямь Клинтон и Ельцин наши большой куш отхватят, если смогут сбыть. А то ведь, не ровен час, их убьют за чёрного Дионисия.
— И убьют, дураков, — согласился отец Николай. — Я и говорю, жалко кудеяров глупых. А второй-то всё же назвал себя. Надо будет помолиться о заблудшем рабе Божием Викторе.
— Вася, большое тебе спасибо за музыку, — вдруг весело сказала Наталья Константиновна. — Мне вот эта особенно нравится. — «Павану» сменил «Лунный свет» Дебюсси. — Я под неё всегда хорошо засыпаю. А ещё под «Лунную сонату» Бетховена.
— Я потому и попросил включить магнитофон, — сказал отец Николай, — что нам теперь в нашем положении лучше всего заснуть.
— Послушай, отец Николай, — спустя какое-то время, когда Дебюсси сменил «Лебедь» Сен-Санса, сказала Наталья Константиновна голосом человека, совершившего важное открытие. — А ведь это он их навёл.
— Кто, Наташа? — спросил отец Николай, тоном показывая, что уже начинал засыпать.
— Да кто ещё! Наш кудеяр, как ты выражаешься, Полупятов.
— Да ну, что ты! Какие у тебя основания?
— А такие. Он нарочно сбежал под вечер. Это раз. Он знал, что кроме Васи сейчас у нас никого народу нет. Это два. И потом, помнишь, как этот, в маске Ельцина, сказал тебе: «батя»? Точно так же и уголовник наш выражается. Это три. Да и вообще, я всегда подозревала, что он неспроста к нам приехал. Гада на груди пригрели. Попомните мои слова.
— Окстись, Наташенька, а если он ни в чём не виноват? Нельзя заранее возводить напраслину.
— Вот если не виноват, я при всех покаюсь и перед тобой, и перед ним.
— Утро вечера мудренее. Лучше постарайся сейчас уснуть.
— Да рк я стала засыпать, а меня осенило. Я аж подпрыгнула.
— Плохо, знать, они тебя привязали, коли ты ещё и прыгать способна, — засмеялся отец Николай. — А я бы сейчас рюмку водки или коньяку с наслаждением выпил бы. Никак ты там не в силах отвязаться, Натальюшка?
— Вместо коньяка ты бы лучше помолился Анастасии Узорешительнице. Может быть, она отвяжет кого-нибудь из нас.
Молча слушали «Лебедя», потом «Лунную сонату», потом «Мечты о любви» Листа, арию из Третьей оркестровой сонаты Баха. Вроде бы после того, как все переживания отхлынули, и хотелось спать, а не спалось. Часы показывали всего лишь без десяти десять. После рода Клинтона и Ельцина прошло каких-нибудь полчаса. Впереди была целая долгая ночь.
— А мне кажется, что убийца Кеннеди тут всё же ни при чём, — сказал Чижов.
— Нет, на такое гадство он не способен, — кивнул отец Николай. — Шалопай он отъявленный, но не мерзавец. О, мне вот эта мелодия больше всего нравится. Это Григ, да, Вася?
— «Утро» из сюиты «Пер Гюнт», — сказал Чижов.
— Пробуждается, пробуждается всё, — улыбался, слушая музыку, отец Николай. Теперь, когда глаза Чижова перестали слезоточить, жидкость потекла из глаз его духовника.
— Каково мы в нынешнем году Пасху встречаем, а, батюшка! — как можно веселее произнёс Василий Васильевич.
— Да-а-а! — шмыгнул носом священник. — Ничто не случайно в этом мире ведь в самую Страстную Пятницу... — Отец Николай оглянулся и посмотрел на фотографию, висевшую у него за спиной. На ней были изображены отец Александр Ионин и матушка Алевтина. Отец Николай вздохнул: — Батюшка и матушка, отец Александр, матушка Алевтина! Вы от немца страдали, а я вот от нашего олуха пострадал. Но пострадать надо, это хорошо, даже очень.
— Хорошо ему! — проворчала матушка Наталья.
— А вот я недавно обнаружил такое, — вдруг вспомнил Чижов. — В какой день полетел Гагарин? Двенадцатого апреля. В день Иоанна Лествичника, который написал «Лествицу», а лествица — в небо.
— Совпадение, но не случайное, — промолвила матушка.
— Таких совпадений много, — сказал отец Николай. — И всё же какие хорошие оказались Клинтон и Ельцин. Ну побили, ну чёрного Дионисия забрали, ну связали, ну даже если собачек потравили. А ведь могли бы и дом поджечь, чтобы совсем без свидетелей. Ан нет, пожалели нас. Я на них, пожалуй, даже в милицию заявлять не стану.
— Ещё чего! Не станет он! Нет рк, если икона ценная, её надо вернуть! — сменив доброе своё начало на вздорное, проскрипела Наталья Константиновна. — И икону вернуть, и гадов этих в тюрьму упечь.
— Ну вот, опять ты, Наташа, — проворчал отец Николай. — Вот лишь бы поспорить со мною! Вот натура хохляцкая!
— А вы, Наталья Константиновна, разве хохлушка? — с улыбкой спросил Чижов.
— Родители мои украинцы, — ответила матушка. — Но я сама себя считаю русской, потому что у меня муж русский. А икону всё равно надо вернуть. Мы её лучше продадим, а деньги... Ой, что это? Гляньте-ка на свечу!
Свеча на столе и впрямь вдруг повела себя очень неприлично. Ни с того ни с сего она стала клониться, гнуться, неся огонёк свой прямо в сторону газеты, лежащей поверх конфетницы.
— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! — зашептал отец Николай, пытаясь подскакать на стуле к пожароопасному концу стола, но он только шатнул стол, свеча дрогнула, коснулась огоньком утла газеты, и газета занялась, будто только того и ждала.
— Вот вам и не подожгли! — плаксиво промолвила матушка. — Зубами скатерть сорви, отец Николай!
Этот совет оказался губительным. Так бы, глядишь, газета сгорела бы и ничего больше не подожгла. Но когда отец Николай, изогнувшись, достал зубами до края стола и сдёрнул скатерть, конфетница рухнула на пол, а газета, совершив совсем уж какой-то дерзкий прыжок, ринулась прямо под тюлевую занавеску. Пыхнули искры, огонь весело и резво побежал вверх по лёгкому старому тюлю.
— Ну, теперь уж точно — пропали, — молвил отец Николай. — Можно начинать друг перед другом исповедоваться. Рано радовались, что всё так хорошо кончилось!
Глава девятаяБЕЛОКУРОВ ПОГУЛЯЛ
— А это? Элементы сладкой жизни?
И вы знаете, я не удивлюсь, если завтра
выяснится, что ваш муж тайно посещает любовницу.
— Что-о-о?!!
— Вот тут у нас героический шрамик, мы о нём уже наслышаны, он нас так украшает, такой ровненький, мужественный, — говорила Элла, легонько прикасаясь кончиками пальцев к его щеке, где пролегал изящный шрам — след отлетевшего от стены осколка во время расстрела Белого дома. Белокуров только что проснулся и не знал, который час и сколько он проспал в объятиях Эллы. Сознание тотчас высветило подробности провалившегося дня — утренний мухмурлук, я у тебя тяжёлый, сегодня вечером прошу не задерживаться, главный бестиарий, балаганная лекция о крестовых походах, радуга, магазинчик деликатесов, бесплодные поиски Василия, любовное грехопадение, любовный переплёт...
— О-о-о!
— Вот, мы уже стонем, нам, наверное, плоховато после столького выпитого.
— Квасу хочу ледяного.
— Понятное дело, квасной патриотизм клокочет. Сейчас принесу.
— Неужели есть?
— А как же!
— Ты — лучшая в мире женщина.
— Только потому, что у меня есть ледяной квас?
— Довольно рассуждений. Квасу!
— И зрелищ? Иду.
Он полюбовался ею, как она выбралась из постели, надела халат, схватила со стола пару грязных тарелок и устремилась на кухню. Он, оставшись один, кинулся к будильнику. Часы показывали всего лишь семь часов вечера. Ещё совсем не поздно, и можно успеть спасти Прокофьича.
— О Боже! — простонал опять Борис Игоревич, сидя в чужой супружеской постели, зябко кутаясь в одеяло. Его слегка колотило.
...Любовный переплёт, потом какое-то сумасшедше-счастливое сидение за столом, поедание деликатесов, питие шампанского и можжевеловой, щупальца осьминогов оказались невкусными, зато всё остальное — отменное, и шампанское не ахти, а можжевеловая превосходная, а потом — опять вихрь, обвал, крушение, провал в небытие, тьму, сон без видений, подобный смерти, но вот теперь — опять надо было жить.
В комнате царил закат...
Неужели всё это и впрямь произошло? Белокуров затосковал. Он хотел бы долго, очень долго ухаживать за Эллой, встречаться с ней, чувствовать себя влюблённым, но не падать с нею в бездну. Со временем влюблённость прошла бы. Наверное, прошла бы. Но теперь поздно было рассуждать, прошла бы или не прошла. Всё уже свершилось, плотина рухнула, наводнение затопило город. Что же теперь будет?