— Серёж! — снова зазвучал в трубке голос Евдокии. — Не дури, дурачок мой. Прости, что я так грубо с тобой разговариваю. Сделай так, как тебе сказала Тамара, мать мальчика. Опомнись, очнись! Бери малыша и возвращайся. Только будь осторожен, не попадись милиции, ведь ты выпивши. Это тебе вино в голову ударило. Святослав Зиновьевич не рассчитал, что ты можешь так окосеть.
— Ева! — перебил её Сергей Михайлович. — Слушай меня внимательно. Ты попала в страшное место, в которое хотела втянуть и меня. Я нисколько не пьян. Я сейчас трезвее самого трезвого. Во всей России сейчас нет человека трезвее меня. Послушай, Ева! Я видел там Чикатило. Тихо только, молчи! Я видел Чикатило, понимаешь ты такое? Это тебе не шуточки. Поэтому ты сейчас незаметно покинешь это зловонное болото и отправишься к себе домой, а мы с Серёжей будем ждать тебя там Поняла?
— Поняла, поняла, Серёженька.
— Договорились?
— Договорились.
Тетерин повесил трубку, потом снял её и положил рядом с телефоном, чтоб никто больше не мог дозвониться.
— Ты что, и вправду собираешься... А, я поняла, отвлекающий манёвр. Так? — спросила Людмила Петровна.
— Да. Готов? Не будем больше терять время.
— Он замёрзнет.
— Ничего, в машине тепло.
Малыш стоял, одетый снова в штанишки, клетчатую синюю рубашку и свитерок. Сонно хлопал глазами.
— Бедный, час ночи, а он не спит, — пожалела его Людмила Петровна. — Мне бы такого внучка. Серёж! Когда?
— Будет, будет тебе такой, не волнуйся.
— Умру, не доживу.
— До свиданья, мамуля, в ближайшие дни меня дома, как ты сама понимаешь, не жди. При возможности буду позванивать. Но ты ни о чём не волнуйся, всё будет хорошо. Я всё расскажу тебе потом. Ты можешь гордиться своим сыном.
Последнюю фразу он произнёс нарочно с особым пафосом, чтобы она все эти дни, покуда его не будет дома, меньше волновалась, а больше гордилась. Хотя, может быть, он к утру уже и вернётся. Как бы то ни было, а Сергей Михайлович и сонный малыш опять садились в «мыльницу» и ехали по ночной Москве. К ним ещё добавился третий попутчик — девятимиллиметровый «Стечкин» покойного генерал-майора Тетерина с полной обоймой в двадцать патронов. Сын покойного генерал-майора, умершего в год развала СССР, был теперь готов к любому дальнейшему развитию событий этой ночи.
Мальчик ещё некоторое время таращил глаза, но потом откинулся на спинке кресла и уснул. Сергей Михайлович начал бояться, как бы ему тоже не уснуть за рулём. Он начал вспоминать хоть какое-нибудь исландское стихотворение, но не мог припомнить даже слова по-исландски, кроме Рейкьявик и сага. Да и на кой ему, талантливому палеоантропологу, нужен исландский язык?
— Именно исландский им, видите ли, подавай! — возмущался он, распаляя себя, чтобы не уснуть.
Только на Автозаводском мосту он спохватился, что зачем-то едет прямо в лапы к Ч-кистам. Интересно было бы послушать рассуждения Святослава Зиновьевича о ЧК или о Чикаго. Но не теперь. Он снова, свернув на Тульскую, проехал мимо метро, где светящиеся часы показывали второй час ночи. Хорошо, что он здесь спохватился, а не когда подъехал к дому, в котором располагалась черковь сознания Ч! Было бы неудивительно при таком состоянии сознания Ч. Всё и так уже казалось ему сном. Поднимаясь вверх к центру города по Люсиновской, Сергей Михайлович подумал, что теперь надо благополучно миновать вторую ловушку — дом на набережной, где их с Серёжей ждёт Евдокия.
Теперь Тетерин точно знал, что Евдокия осталась навсегда в его прошлом. Вряд ли она никому не говорила, где он назначил ей встречу. Скорее всего, там, в доме на набережной или около него, ждёт засада. Да её бы и не отпустили просто так. Жаль, что Святослав Зиновьевич остался жив... Хотя, может быть, в его черепе что-нибудь исправится после травмы? Может, он утратит свои нечеловеческие способности и займётся каким-нибудь хорошим общественно полезным делом, перестанет моро-Чить людям головы?
Хотелось в это верить, хотя верилось с трудом.
— О Господи! — вздохнул Сергей Михайлович.
От спящего мальчика по всей «мыльнице» разливался медовый сон. Так и тянуло прикорнуть рядом с ним и провалиться в его сны, такие хорошие, детские сны.
Дом на набережной ему тоже удалось благополучно миновать. Теперь бы доехать до Тимирязевки, где должен был ждать их Серёжин отец, Борис Белокуров. Отчество главного редактора «Бестии» вылетело из головы Сергея Михайловича, хотя, судя по возрасту сына, самому Белокурову не должно быть много лет. Впрочем, кто их знает, этих богемных, у них часто старики рожают, и под шестьдесят, и за шестьдесят.
Вырвавшись из пределов Садового кольца и проезжая мимо Новослободской, Тетерин встряхнулся, вновь поймав себя на том, что чуть не уснул. Тут его душу ошпарило кипятком. А улица-то? Какую улицу назвал ему Белокуров? Номер дома и квартиры почему-то подшились, а улица вылетела из головы. Вертелась какая-то Нострадамусовская. Многострадальная? Настрадальная?
— Тьфу ты, ч-ч-ч... — ругнулся Сергей Михайлович. — Ах ты, Тетерин, Тетерин!
Вспомнилось, как Евдокия бросила ему из телефонной трубки: «Татарин ты, а не Тетерин».
— Нет, именно Тетерин, — проклинал себя Сергей Михайлович за то, что он уже проезжал мимо Савёловского вокзала, а названия улицы так до сих пор и не вспомнил. Ещё вместо этого вспомнилось, как она сказала: «Ты — покойник». Ну это уж из совсем дешёвой урлы! Так могли говорить только клиенты-питекантропы, посещающие Сергея Михайловича, чтобы продемонстрировать ему достоинства своих черепушек.
— Тетеря! Тетеря! — клял себя. — Ну как же называется-то улица... Ч-ч-ч-орт!
Тут у него мелькнуло в мыслях, что первая программа телевидения называет ОРТ. Подставь впереди Ч — и что получится? Привет вам, Святослав Зиновьевич!
Тетерин стал упражняться в Ч, подставлять проклятую букву ко всем словам, начинающимся с гласных. Артек — чертек, Иртеньев — Чертеньев, ортопед — чортопед, ортоцентр — чортоцентр, ортогональ — чортогональ, ортогенез — чортогенез, остеохондроз — чостеохондроз, эстафета — частофета... Нет, это уже из другой оперы — чоперы. Постой-постой! Эстафета! Ну да! Белокуров, называя адрес, ещё добавил, что улица эта, Нострадамусовская, расположена позади кинотеатра «Эстафета».
— Слава Тебе, Господи! — выдохнул Сергей Михайлович и перекрестился, что случалось с ним раз пятнадцать за всю жизнь.
Он затормозил в самом начале Дмитровского шоссе. Протёр ладонями лицо, извлёк из бардачка атлас Москвы, полистал, в разделе «Кинотеатры и киноконцертные залы» нашёл: «Эстафета». Тимирязевская улица, 17… …50. На пятидесятой странице его ждал всё-таки Нострадамус. Такая улица была. Прямо за кинотеатром «Эстафета» — Астрадамская.
Ещё через пять минут он прибыл по месту назначения, подъехал к дому, найденному в атласе, и тотчас к «мыльнице» подбежал взволнованный мужчина в плаще, заглянул в лобовое стекло, увидел спящего мальчика, распахнул дверцу и выдохнул:
— Здравствуйте, я — Белокуров.
Глава одиннадцатаяНОЧНОЙ ПЕРЕПОЛОХ В СТРАНЕ ЖАВОРОНКОВ
— А как называется этот обряд?
— Похищение невесты.
— Похищ...
— Нет, вы не думайте, невеста сама
мечтает, чтобы её украли.
— Ах, ну хоро...
— Родители тоже согласны. Можно
пойти в загс, но до этого, по обычаю,
невесту нужно украсть.
— Украсть?
— Угу.
— Ч-чёрт! Красивый обычай. Красивый
обычай. Ну, а моя-то какая роль ?
В сей ночной час, в отличие от Белокурова и Тетерина, которые вовсю бодрствовали, отец-основатель жавороньего княжества всепоглощающе предавался сну. Ему снилось, что он плывёт на «Титанике» и смотрит в иллюминатор на огромных белоспинных альбатросов диомедеа, они красиво парят в небе, и Ревякин зачем-то начинает объяснять своей невесте Марине, что в средней полосе России эти птицы не водятся, ибо последних из них большевики расстреляли в двадцать седьмом году, а которых не расстреляли, тех выдворили из страны в Тихий океан. Вдруг один из альбатросов грозно пикирует, ударяется клювом об иллюминатор, пробивает стекло, и в каюту, вопреки законам логики, валит мощный поток воды. «Титаник» начинает тонуть. Вода очень холодная, и Ревякин в ужасе мечется.
Он проснулся от холода. Постель была влажная — он почему-то очень сильно пропотел. А в окно рвался ледяной ветер апрельской ночи. Отец-основатель решил сходить в туалет, спустил ноги на пол, позёвывая и удивляясь столь неожиданно смелой и новой версии гибели «Титаника», как вдруг под ногой почувствовал стеклянный хруст.
— Что такое... — пробормотал он и тут только в темноте разглядел, что пол усеян осколками, а окно комнаты вдребезги разбито, оттого и такой ветер гуляет по дому.
— Хорошо хоть не порезался, — вздохнул Владимир Георгиевич, поджал ноги, дотянулся до выключателя и зажёг на стене бра. Стало быть, иллюминатор и впрямь разбили, только не альбатросы, а какие-то хулиганы. На полу Ревякин обнаружил камень, завёрнутый в большой лист бумаги. Развернув, он обнаружил послание и стал читать, понемногу начиная волноваться.
«Птички Божии! Настал наш час. Вы беззаботно предполагали, что если перелетели сюда, на берега Волчицы, то мы вас здесь не клюнем? Вы ошиблись. Горе вам! Волчица — жена волка, а волк — символ Ичкерии. Объявляем вам ультиматум. Вы должны как можно быстрее покинуть эти края и возвратиться туда, где вы жили раньше. Это место будет наше. Священная бездна принадлежит нам и только нам. Это наш колодец. А чтобы вы поняли, что мы не шутим, мы будем каждую ночь уворовывать у вас по одной девушке. Сегодня мы начнём с твоей невесты, мерзкий птичник Ревякин. Можешь её больше не искать. Она у нас и будет принесена в жертву священной ночи. Это объявляем тебе мы, ночные чёрные ангелы — Упырь, Нетопырь, Ушан, Шестокрыл, Сипуха, Сова, Филин, Сыч, Неясыть, Ночной Ястреб, Вурдалак и всё наше страшное воинство ночи. Убирайтесь! Горе вам!»