— Христос воскресе, Ладушка, — подошёл Василий Васильевич к жене-изменнице, обнимая её и целуя. Сейчас он чувствовал себя не её мужем и даже не Василием Чижовым, а служителем Солнца правды, облачённым в красный пасхальный стихарь.
Жена так взволновалась, что даже не могла чётко вымолвить своё «Воистину воскресе». Её волнение тронуло его душу, и, возвращаясь на клирос, он шептал себе: «Мы повенчаемся!»
Отец Николай принялся читать слово Иоанна Златоуста, Чижов вслушивался в него как никогда. Богатые и нищие днесь становятся друг против друга и с целованием вместе радуются Воскресшему Христу, постившиеся и непостившиеся, усердные и ленивые, твёрдые и шаткие, верные и неверные, обманутые мужья и коварные любовники.
— Где, смерть, твоё жало? Где твоя, аде, победа? — возглашал батюшка. — Воскресе Христос, и ты низвергся еси! Воскресе Христос, и падоша демони! Воскресе Христос, и радуются Ангели! Воскресе Христос, и жизнь жительствует!..
За окончанием утрени последовало совершение Часов и Литургии, и время летело незаметно, как всегда бывало в пасхальную ночь. Чижов читал и пел на клиросе вместе с женщинами, зная, что голос его красиво распространяется по храму и что Белокуров и жена слышат его. Что же они сейчас чувствуют оба? И почему он сбрил усы?..
С этих сбритых белокуровских усов стало зарождаться в Чижове новое нехорошее чувство. Мелкое, оно елозило где-то далеко за спиной, будто хлебная крошка в постели, которую всё никак не можешь стряхнуть, потому что для этого надобно проснуться, встать и перестелить простыню. Что-то уж очень подозрительное отдалённо мерещилось Василию Васильевичу в белокуровском акте сбривания усов. Зачем? Почему? Может быть, целуя его на грешном ложе, она спрашивала: «А ты можешь ради меня сбрить свои шикарные усищи?»... Он гнал от себя видения, страдая от того, что они посещают его именно в такие минуты праздника и чистоты, света и радости, но они снова возвращались к нему, словно неотвязчивые мошки.
Он вспомнил про клевету Вячеслава, и, когда выпадало отдыхать от чтения и пения, когда должны были петь только женщины, Василий Васильевич горячо молился: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Ради светлого Воскресения Твоего соделай так, чтобы батюшка и матушка были повенчаны. И тогда гармония мира восстановится! Сделай так, милостивый Боже, молю Тя!»
Он знал, что Бог слышит его молитву, но не знал, заслужил ли он, чтобы Бог её исполнил.
Потом он выходил читать, стоя перед всеми, Символ веры. Это ему удавалось с успехом и в предыдущие Пасхи, но сегодня был особенный случай — он впервые был облачен в стихарь, а лицом к лицу перед ним стояли жена и её любовник, и он не имел права сбиться, не имел права плохо пропеть утверждение Истины. Во время пения он заметил, что Белокуров и Лада стояли поодаль друг от друга, заметил также и то, что сбоку от Белокурова стоит какая-то красивая женщина, явно из богатеньких, и то и дело с нескрываемым любованьем поглядывает на издателя «Бестии». Многие из тех, кто стоял в храме, подпевали, как и положено в таких случаях, но ни Белокуров, ни стоящая рядом с ним красотка явно не знали слов Символа веры, и когда, закончив, Василий Васильевич возвратился на клирос, первое, что подумалось, было: «В том-то и дело, что ты издатель «Бестии», а не «Мессии»!
Потом он ещё раз выходил читать перед всеми — «Отче наш». И на сей раз Белокуров подпевал. Хоть эту-то молитву знал газетчик! И то — слава Богу! Снова вернувшись на клирос, Чижов стал вспоминать всё доброе и хорошее, что было связано в его жизни с именем Белокурова до того, как случилось несчастье. Каждый свежий номер «Бестии», прочитывавшийся от корки до корки, разнообразие чувств, вспыхивающих в душе после каждой статьи, хотя, конечно, много попадалось и слабых материалов... Боже, насколько было бы легче, если бы она изменила ему с каким-нибудь гнусным московским комсомолишкой. Или даже независькой! С Лимоновым, с Дугиным! Только не с Белокуровым!
Ни к исповеди, ни к причастию они не подходили — ни Лада, ни Белокуров, ни его товарищ, который с ним вместе сегодня приехал, ни та красотка, которая постоянно поглядывала на безусого газетчика. Василий Васильевич исповедовался кратко, потому что всё уже было сказано батюшке в беседах. Только добавил:
— Об одном из ближних своих, батюшка, худое помышляю и ловлю себя на мысли, что готов иногда убить его. Каюсь!
— Ну, ты-то не убьёшь никого, — благодушно, в честь праздничка, утешил отец Николай. — Я бы тоже Наталью свою за сегодняшние сырые дрова убил бы, — добавил он шутливо и шёпотом, чтоб, не дай Бог, никто не услышал.
Хотел было Чижов прямо тут и спросить, венчаны ли они, да не решился, оставив на потом Приняв отпущение грехов, помогал батюшке причащать, утирал рты, снова, как и в прежние разы, отмечая, кто брезгует утираться общим платком, кто не брезгует, и с огорчением подводя итог, что многие брезгуют, каждый третий. Сам причастился в последнюю очередь, на краткий миг Причастия перестав существовать в мире в качестве Василия Васильевича Чижова, историка и обманутого мужа:
— Причащается раб Божий Василий во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
Затем во время крестоцелования произошла безобразная сцена с красоткой, воспылавшей немедленным желанием венчаться всё с тем же пресловутым Белокуровым, будь он неладен! Преодолев воцарившееся в храме недоумение, батюшка деловито совершил освящение пасок, яиц и куличей для пасхальной трапезы. И вновь Чижов ловил себя на грустной мысли о том, как быстро пролетела эта блаженная ночь Светлого Христова Воскресения. Не верилось, что уже все расходятся, разбирая свои куличи и крашенки, крестясь и радуясь: «Ой, до чего же в этот раз хорошо было!», а кое-кто и втихаря позёвывая.
Отправившись следом за отцом Николаем в алтарь, Чижов с грустью снял с себя облачение и вновь оказался Чижовым, обманутым мужем, коему ещё только предстоит отстоять свою честь.
— Надо же! Повенчай их! — произнёс он, напоминая батюшке про нелепый случай с белокуровской брюнеткой. Он теперь с ужасом осознавал, как нелепо будет сразу вслед за этим обращаться к отцу Николаю с просьбой повенчать их с Ладой на Антипасху. К тому же — а если Белокуров и брюнетка всё же вознамерятся?..
— Смешная! — засмеялся отец Николай. — Видать, впервые посетила храм Божий и вдохновилась. Если не передумают, я, конечно, могу их на Красную Горку обвенчать, в следующее воскресенье.
— И не думайте, батюшка, — возразил Чижов, помогая отцу Николаю складываться. — Ведь Белокуров женатый, он же с сыном приехал.
— А я думал, она его жена и есть.
— Погодите-ка, — обомлел Чижов. — А может быть, она и впрямь жена Белокурова?
— Так он Белокуров? А я-то его Белокуровым называл! Ох, беда!
— Ничего, ему не следует обижаться на это. Бедокуров и есть. Не слишком-то праведной жизни человек. Ни исповедоваться, ни причаститься не подошёл.
— А что-то твоя раба Божия Елизавета тоже не исповедовалась и не причащалась?
— Сам не знаю, — пожал плечами Чижов и тотчас спохватился, что слукавил перед собственным духовником. Ведь он-то знал, почему раба Божия Елизавета уклонилась.
— А ты склони её, — сказал батюшка. — И давайте-ка на Красную Горку утром устроим у нас тут всеобщее венчанье. Ты с Елизаветой и Бедокуров со своей выскочкой. Мне всё-таки кажется, они хорошие. Так, бери вот эти книги и вот эту суму, неси, а я погашу свет. Вячеслав! Вон те и те лампадки загаси, а остальные пусть горят.
В храме уже никого не было, кроме Вячеслава и Полупятова. Неся под мышкой стопку книг, а в левой руке сумку, Чижов шёл следом за отцом Николаем. Выйдя из храма, Полупятов сразу ушёл, Вячеслав принялся рьяно креститься и кланяться, а батюшка — закрывать замок на дверях. В небе сияла полная луна, но на востоке уже вовсю загоралось, скоро рассвет.
— Хорошо-то как! — вырвалось из глубины сердца Чижова.
— Премного зело хорошо, — весело добавил батюшка. — А повенчаться всем вместе ещё лучше будет. И ты, Вячеслав, давай съезди в Москву за своею и привози её на Красную Горку. Всех повенчаем Мы с моей Натальей тоже на Красную Горку венчались.
— Венчались? — радостно выпалил Василий Васильевич.
— Ну а как же! — хмыкнул батюшка. — Что ж мы, невенчанные, что ли, как вы все? Сто лет назад венчались мы с Натальюшкой. Фотография даже имеется. Сейчас в избе покажу.
— А ведь Красная Горка — языческий праздник, — заметил неугомонный Вячеслав. Это он-то, посрамлённый клеветник!
— Сам ты языческий праздник, — сердито отвечал священник. — Первый день после Великого поста, когда можно совершать бракосочетания в церкви. Старинный обычай венчаться на Красную Горку, как в народе именуют Антипасху. Старинный, но не языческий. Хотя многие языческие праздники христианство благоразумно растворило в своих праздниках.
Чижов, ни жив ни мёртв от счастья, с ликованием слушал голос отца Николая. Венчаны! Услышана его молитва! Посрамлён клеветник! Да и разве ж могло быть иначе?
— Вячеслав! — окликнул Василий Васильевич строго.
— Что? — отозвался клеветник.
— А вот что! — рассмеялся Чижов. — Дед Пехто! Дурак же ты, братец!
— Ну, не ссорьтесь! Вы чего это? — одёрнул его батюшка.
Все вышли на дорогу, лежавшую между кладбищем и селом. Там ожидали .попрощаться с батюшкой приехавшие на автобусе, который уже фурычил. Он благословил их, попрощался ласково, и они, счастливые и сонные, побрели в автобус. На дороге остался Белокуров со своим товарищем. Вид у главного редактора «Бестии» был глуповатый. Видимо, он до сих пор переживал случившееся во время крестоцелования происшествие с брюнеткой. Той нигде не было видно, должно быть, вместе с остальными пошла в дом батюшки.
Белокуров махнул в сторону прорезавшегося за дальним лесом солнца и произнёс совсем уже глупое и неуместное:
— Daybreak, gentlemen![7]
Когда они подходили к дому батюшки, он сказал Чижову:
— Вы были неотразимы.